родился.
     Дед -  Сергей Васильевич Моисеев был тогда еще на Дальнем
Востоке,  где он занимал высокий железнодорожный пост - он был
начальником дальневосточного железнодорожного округа. Дед про-
исходил из старой дворянской семьи,  но не земельного дворянс-
тва, а служилого.  Дед не был помещиком. Во всяком случае, се-
мейные воспоминания не сохранили в памяти  рассказов  о  каких
либо имениях или вообще о земельной собственности и помещечьей
деятетельности.  А вот о перепетиях разной государевой службы,
воспоминаний было много. Дед любил рассказывать о всевозможных
приключениях и заслугах различных должностных лиц, преимущест-
венно военных, офицерах разнообразных армейских полков, бывших
его родственниками.
     Дворянство Моисеевых  было  старое.  Во всяком случае оно
было получено в допетровские времена.  Сохранилось предание  о
том, что какой то рославльский дьяк Иван Моисеев ходил с каким
то атаманом то ли в низовья Оби,  то ли еще куда то и,  что то
об этом  походе написал.  И поскольку род Моисеевых происходил
из Рославля, то деду хотелось считать этого Ивана своим прямым
предком. Во всяком случае, когда он начинал мне читать нравоу-
чения,  что случалось достаточно часто, то любил приговаривать
- помни  Никитка,  в  тебе течет кровь "землепроходимца" - ему
это слово нравилось больше, чем "землепроходца". Я подозреваю,
что рославльский дьяк был выдумкой моего деда,  который на них
был горазд.  А если этот мифический  дьяк  и  существовал,  то
признать  его  родство  могло  бесчисленное количество жителей
этого города:  все служилые люди в те  стародавние  времена  в
славном городе Рославль были либо Моисеевы, либо Наумовы, либо
Ильины! И сейчас в Рославле очень много людей с "пророческими"
фамилиями.  И  установить  кто и чей был далекий предок времен
Ивана Грозного,  вероятнее всего, невозможно. Да и существовал
ли он?
     Но одно  известно  точно:  отец  моего деда был последним
станционным смотрителем, а позднее почтмейстером в городе Рос-
лавль,  что  на большой смоленской дороге.  Дед был старшим из
многочисленных сыновей Василия Васильевича женатого  на дочери
капитана  первого ранга Белавенца - до революции,  кажется все
Белавенцы всегдак были капитанами первого ранга - говорят, что
они ими рождались.  Моисеевы были в родстве со многими извест-
ными смоленскими фвмилиями - Бужинскими,  Белавенцами, Энгель-
гартами.
     Дед и его младший брат дядя Вася, сделались инженерами, а
все  остальные братья после окончания кадетского корпуса вышли
в офицеры и растворились в бесконечном русском  воинстве. Один
из  братьев моего деда погиб в Манжурии во время японской вой-
ны. Другой - в германскую войну, будучи уже в больших, кажется
генеральских чинах.
       Мой дед  женился лишь в предверии своего сороколетия на
Ольге Ивановне -  дочери  профессора  математики  университета
Святого  Владимира  в Киеве Ивана Ивановича фон Шперлинга. Мой
этот прадед происходил из обрусевшей немецкой семьи, сохранив-
шей,  однако, лютеранство и некоторые особенности свойственные
русским немцам,  имевшим прибалтийские корни.  Так,  например,
моя бабушка Ольга Ивановна,  несмотря на то, что была лютеран-
кой ходила только в русскую церковь и очень не любила латышей,
хотя, кажется ни с одним из них никогда не имела дела.
     Все наши родственники очень почитали и любили мою  бабуш-
ку. И когда кто-нибудь из них оказывался в Москве, считали не-
обходимым ее навестить.  Не столько дедушку,  сколько бабушку.
Несмотря  на  кажущуюся легкость в обращении с людьми она была
очень одиноким человеком - больше слушала и мало кому говорила
о своем сокровенном.
     Несмотря на почти двадцатилетнюю разницу лет дед и бабуш-
ка прожили большую и, как мне кажется, счастливую жизнь. Ольга
Ивановна была человеком,  во многих отношениях, замечательным.
Можно сказать без преувеличения, что она была цементом, связы-
вающим большую и очень разбросанную по стране,  (да и по всему
миру) семью. Несмотря на некоторую немецкую педантичность, она
была очень добра и отзывчивой на чужие беды. И, что очень важ-
но в наш суровый век, она была человеком огромного внутреннего
мужества.  Когда после гибели отца и скоропостжной кончины де-
да семья осталась,  практичеки, без всяких средств к существо-
ванию, бабушка, уже в очень преклонном возрасте, начала давать
уроки немецкого языка. В ней появилась какая-то целеустремлен-
ная суровость - поставить внуков на ноги.
     Бабушка была  очень образованным человеком - читала и го-
ворила на трех европейских  языках.  Хорошо  знала  не  только
русскую, но и немецкую и французскую литературу.  Могла на па-
мять читать множество стихотворений.  По-немецки,  преимущест-
венно Гете, а по русски Тютчева и Алексея Толстого. Всех пора-
жала ее собранность.  Она все делала хорошо. Прекрасно готови-
ла, не  гнушалась никакой работы,  квартира была всегда в иде-
альном порядке.  Бабушка никогда не  бывала  неряшливо  одета.
Никто никогда  не  видел ее в халате или небрежно причесанной.
Со мной была строга и тщательно контролировала мои уроки  Я ей
обязан очень многим. Хотя понял это, увы, слишком поздно.

ШКОЛА И КОНЕЦ СЕМЬИ

     На Сходне была единственная школа  -  ШКМ,  сиречь  школа
крестьянской молодежи,  куда я и был определен в 24-ом году по
достижению семилетнего возраста.  К этому времени я уже  читал
для собственного удовольствия:  к моему семилетию мне подарили
Тома Сойера с иллюстрациями и я прочел его запоем.  Терпеть не
мог арифметику,  считая, что она мне не будет нужна, поскольку
я собирался стать  астрономом  -  знал  созвездия  и  объяснял
взрослым особенности календаря.  Говорил,  достаточно свободно
по французски и немецки. Немецкий я потом потерял полностью, а
французский легко  восстановил,  когда во Франции мне пришлось
читать лекции по-французски.
     Первое сентября  1924-го  года остался для меня очень па-
мятным и грустным днем.  Бабушка отвела меня в школу в  первый
класс.  Я вернулся домой зареванным: меня побили, измазали, но
самое обидное - назвали буржуем.  И сказали, что я из тех, ко-
торых еще  предстоит добить.  В школе я оказался действительно
чужаком и остро чувствовал это.  Я не понимал откуда такое об-
щее ко мне недоброжелательство,  за что меня бьют,  что во мне
не нравится моим одноклассникам.  И вообще - почему  люди  де-
руться и откуда у них такая злоба к другим?
     Позднее я и сам научился драться  и  как  следует  давать
сдачу. Когда в школу пошел мой младший брат,  то его уже никто
не трогал - знали, что даром это не пройдет, знали, что у Сер-
гея Моисеева есть брат Никита Моисеев.
     В первые годы я очень не любил и боялся ходить  в  школу.
Отец  получил  разрешение,  чтобы я ходил туда не каждый день.
Моя мачеха,  которая работала в той же школе учительницей, за-
нималась со мной дома (а бабушка проверяла уроки).  Моя непос-
редственная школьная учительница Зинаида Алексеевна  время  от
времени проверяла меня и, как мне помнится, была довольна мои-
ми успехами.  Отметок тогда не ставили и я спокойно  переходил
из класса в класс.
     В пятом классе я перешел в школу второй ступени, как тог-
да назывались классы с пятого по седьмой. Школа была маленькая
- всего три класса по 20-30 человек и преподаватели были хоро-
шие, да и я уже адаптировался и в школу начал ходить с охотой.
Она размещалась в красивейшей даче,  расположенной высоко  над
рекой. До революции она принадлежала знаменитому Гучкову. Ког-
да я уже начал учиться в шестом классе,  то наша Гучковка, как
мы звали свою школу, сгорела. Сначала мы, с каким то радостным
недоумением бродили по пепелищу. Ну а потом - на Сходне другой
школы  не  было,  пришлось начать ездить в Москву.  Я поступил
тогда в школу N 7,  что в Скорняжном переулке на Домниковке...
Мне было тогда 12 лет.
     Времена стали стремительно меняться. Начиналась эра пяти-
леток  и коллективизации.  Прежде всего изменилась дорога - та
самая Николаевская или Октябрьская дорога,  честь которой под-
держивали все старые железнодорожники. К стати, их становилось
все меньше и меньше,  а вскоре и вовсе уже почти не стало. Ис-
чезла патриархальность и неторопливость,  о которых я писал. А
поезда стали ходить медленнее и их опоздания  стали постепенно
обычным явлением.  Как и сейчас электрички,  стали часто отме-
нять пригородные поезда.  Их приходилось долго ждать и мы  ни-
когда не были уверены,  что приедем во время к началу занятий.
Поезда стали ходить переполненными, появилось множество мешоч-
ников, началось воровство, драки, хулиганство.
     В стране начинался голод.  Ввели карточки.  По  карточкам
давали 200 граммов мокрого непропеченого хлеба. Жить стало, по
настоящему трудно и голодно. Немного выручал огород. Кроме то-
го, мы собирали много грибов, тогда они еще были в сходненских
окрестных лесах и я хорошо знал места где они  растут.  Мы  их
сушили,  солили.  После  смерти  деда,  я остался единственным
"мужчиной" в доме.  Надо было носить воду, наколоть и напилить
дров на всю зиму - все это легло на мои плечи.  Стало трудно с
керосином - электричества на Сходне тогда  еще  не  было.  Его
приходилось возить из Москвы, тайком, так как возить горючее в
поездах запрещали.  Мы основательно поизносились. Денег на по-
купку одежды не было.  Бабушка и мачеха все время что-то пере-
шивали из старого мне и брату - мы росли не считаясь с обстоя-
тельствами.   Я   продолжал   учиться   на  Домниковке.  Тогда
нуждающимся школьникам давали ордера на покупку дешевой,  а то
и бесплатной одежды.  Однако, хотя я и относился к числу самых
нуждающихся,  мне никогда ордеров не давали: буржуй и сын реп-
рессированного.
     В 32 году мне исполнилось 15 лет и я  подал  заявление  с
просьбой принять меня в комсомол. Однако собрание в приеме мне
отказало.  Но жестоко травмировало и удивило даже не  то,  что
меня не приняли - к этому,  внутренне,  я был как-то готов,  а
то, как вели себя на собрании мои одноклассники. Мне казалось,
что все они мои приятели и ко мне хорошо относятся. Я исправно
составлял для многих шпаргалки,  помогал отстающим,  играл  за
сборную школы в волейбол...И тут вдруг - единодушный протест и
обидные слова. Особенно рьяно выступала Рахиль Склянская, пле-
мянница известного большевика,  соратника Ленина,  занимавшего
тогда высокий пост в партии. Через несколько лет Склянский был
расстрелян.  Судьба Рахили мне неизвестна. Но тогда, под апло-
дисменты зала она сказала в  мой  адрес  и  адрес  моей  семьи
столько  обидных и несправедливых слов,  что я не выдержал и в
конце собрания стал плакать несмотря на мой 15-летний  возраст
и ощущение себя взрослым мужчиной. Меня увел к себе домой Миш-
ка  Лисенков,  сын  преподавателя  математики   в   одном   из
московских вузов. Его отец напоил меня чаем и внимательно слу-
шал наш рассказ.  Потом положил мне руку  на  плечо  и  сказал
"Держись Никита.  Сегодня надо уметь терпеть. Даст Бог времена
однажды переменяться".
     В нашем классе был еще  один  изгой  -  князь  Шаховской.
Длинный нелепый  и очень молчаливый,  он учился более чем пос-
редственно. Я был однажды дома. И даже пил чай в семье Шаховс-
ких.  Его отец - тихий богобоязненный старичек - таким он  мне
во всяком случае показался, работал где-то бухгалтером. Он был
лишенцем, то есть официально лишенным каких либо избирательных
прав.  Говорили,  что  до  революции отец моего Шаховского был
блестящим гвардейским офицером.  Как то мне в это не очень ве-
рилось, что  таким мог быть это богобоязненный старичек.
     Шаховской был старше меня на год и его, еще в прошлом го-
ду  приняли  в  комсомол.  Он был изгой и держался как изгой -
всех сторонился.  А я не мог так держаться. Потому мне и каза-
лось,  что у него был какой-то психический сдвиг.  Перед самой
войной, когда я уже кончал университет, однажды встретил его у
Никитских ворот.  Я возвращался тогда с концерта в консервато-
рии.  Он шел,  держа на плече лестницу.  Оказывается князь Ша-
ховской работал ночным монтером.  Вот так складываются судьбы:
для того,  чтобы его сын мог работать монтером, отцу моего Ша-
ховского не надо было уезжать в эмиграцию.
     Через несколько лет я еще раз попытался вступить  в члены
комсомола.  Это было уже на втором или третьем курсе универси-
тета.  Собрание было настроено благодушно и я, наверное был бы
принят  в комсомол,  если бы не вошедший замдекана Ледяев.  Он
мне задал только один вопрос:"А наверное, Ваш отец - профессор
Моисеев был  из  дворян?".Что я мог ответить на его вопрос?  Я
мог только подтвердить его подозрения.  После этого,  он пожал
плечами и сказал обращаясь к собранию:"Это,  конечно, ваше де-
ло. Пусть Моисеев учится, коли мы уж ему позволили учиться, но
зачем принимать в комсомол?" На этом тогда все и кончилолсь. Я
так никогда комсомольцем и не стал.

КРУЖЕК ГЕЛЬФАНДА

     Со стороны могло показаться, что я, в своих попытках сде-
латься комсомольцем,  все время старался прорваться в какое-то
запретное место, старался пробиться в люди и делать карьеру, а
меня какая-то сила,  восстанавливая справедливость,  все время
отбрасывала  назад.  Такая  сила и в правду существовала и она
меня действительно не пускала - это был порядок советской дер-
жавы, это было советское общество, которое меня и в самом деле
отторгало.  Но я не думал об этой силе.  Я не отдавал,  на мое
счастье, себе отчета в том положении, которое я занимал по от-
ношению к этому обществу.  Я просто делал то, что мне казалось
необходимым  в  данный момент.  Я чувствовал себя обыкновенным
человеком,  им я и хотел  быть,  быть  как  все,  я  стремился
слиться  с обществом.  Все были комсомольцами - почему я один,
как белая ворона!  Вот я и "рвался в комсомол".  Я не думал  о
его содержании,  для меня не существовало идеологии.  Я просто
не хотел быть человеком второго сорта.  Вот и  весь  сказ!.  У
каждого  изгоя  превалирует стремление быть как все,  не отли-
чаться от других, стушеваться, как говорил Достоевский.
     Наверное такое стремление во многом, определяло мое пове-
дение. Я был просто мальчишкой и хотел к людям, а меня не пус-
кали.  И я даже уже было смирился и стал привыкать чувствовать
себя человеком второго сорта. О том, что я именно такой, что я
не  имею тех прав,  которыми пользуются другие мне прямо так и
сказал, за два - три года, до описанного случая все тот же Ле-
дяев.  Об этом я еще скажу.  И мне очень хотелось учиться. И я
очень боялся, что мне этого не дадут делать. Я хорошо учился в
школе, но уверенности в будущем у меня не было.
     Несмотря на то,  что в 24-ом году, я терпеть не мог ариф-
метику, в 35-ом я решил поступать на мех-мат,  причем на мате-
матическое отделение,  а не на астрономическое,  как мне хоте-
лось  еще в детстве.  Но такая смена приоритетов произошла до-
вольно случайно. Как и многое, что с нами происходит.
     История моего поступления в университет - это пример про-
явления самого острой недоброжелательности  общества  к  людям
моей судьбы, которую я испытал еще мальчишкой.Эта история мог-
ла окончится для меня катастрофой, могла полностью исковеркать
мою жизнь.  Лишь доброжелательство двух человек, нарушивших, к
тому же правили приема в МГУ,  плюс бешенная работа в  течение
нескольких месяцев  позволила  изгою войти в студенческий мир.
Она заслуживает, чтобы о ней рассказать более подробно.
     Когда я учился в десятом классе,  то Академия Наук и Мос-
ковский Университет организовали первую в стране  математичес-
кую олимпиаду.  А для будущих участников олимпиады в математи-
ческом институте имени Стеклова -  знаменитой,  в  те времена,
Стекловке -  был  организован  школьный математический кружок.
Руководил им Израиль Моисеевич Гельфанд, выдающийся математик,
будущий академик,  а тогда, всего лишь доцент мехмата. Он сыг-
рал  в моей жизни огромную роль,  изменившую однажды,  в одно-
часье, всю мою судьбу. Но об этом я расскажу немного позднее.
     В нашей седьмой школе математику преподавала Ульяна  Ива-
новна Логинова  -  человек большой математической одаренности.
Внимательный и добрый учитель. Математика у нас была поставле-
на хорошо и,  более того:  вокруг Ульяны Ивановны образовалась
группа  учеников,  изучавших математику более глубоко и прояв-
лявших определенные способности к математике.  Звездой  первой
величины  был Моня Биргер.  Я думаю,  что он сделал бы хорошую
научную карьеру,  если бы не погиб на фронте  в  самом  начале
войны.  Были  и  другие  очень  сильные ученики.  Та же Рахиль
Склянская, Яшка Варшавский, Женя Шокин....Все они записались в
математический кружок Гельфанда.
     Ульяна Ивановна посоветовала и мне начать  посещать  этот
кружок. Но  я  чувствовал  себя в математике не очень прочно и
полагал, что  для  такого  кружка я совсем не подготовлен.  Во
всяком случае, гораздо хуже,чем наши первые ученики. Да, к то-
му-же на  носу  был лыжный сезон,  а меня включили в юношескую
сборную Москвы.  Об этом я и сказал нашей учительнице.  А  она
меня в  ответ обругала и добавила:"ты бы мог учится не хуже их,
если бы меньше ходил на лыжах и больше бы занимался". И Ульяна
Ивановна настояла на том,  чтобы я тоже стал ходить на занятия
в "Стекловку".  А занятия спортом надо бы отложить  до  лучших
времен. "И вообще, тебе пришло время серьезно подумать о буду-
щем - у тебя за спиной никого нет".  Она мне не раз читала по-
добные нравоучения.
     Стекловский кружок оказался по настоящему  интересным. Те-
перь  я  могу,  уже  профессионально сказать - он был блестяще
поставлен. И это заслуга не только  Гельфанда.  С  кружковцами
работало несколько молодых талантливых математиков. Они решали
с нами нестандартные задачи, демонстрировали, на этих примерах
удивительные возможности математического изобретательства, чи-
тали нам лекции.  Да и собрались в этом кружке очень незауряд-
ные  молодые  люди.  В кружке я подружился с Юрой Гермейером и
Борисом Шабатом - будущими профессорами Московского  Универси-
тета,  будущим профессором Ленинградского университета Володей
Рохлиным, Олегом Сорокиным - удивительно способным юношей, по-
гибшим  на  фронте уже в 41-ом году и многими другими.  Кружок
работал по воскресеньям  и  для  него  приходилось  жертвовать
воскресными  тренировками - той зимой я твердо решил выполнять
заветы Ульяны Ивановны.
     Весной 35-го состоялась олимпиада.  Конурс  первого  тура
из нашей  школы  успешно преодолели только два человека:  Моня
Биргер и я. Второй же тур прошел я один. Моня Биргер сам потом
удивлялся, как это он не решил одну относительно простую зада-
чу. Но соревнование есть соревнование и любые случайности  не-
избежны. На третьем туре я чуть было не сорвался,  но все-таки
прошел. В результате и Гермейер, и Шабат, и я сделались лауре-
атами олимпиады  и  получили  право не сдавать математику:  на
вступительных экзаменах при поступлении на математическое  от-
деление мехмата МГУ нам "автоматом" ставилась пятерка по мате-
матике. Это и решило все - я выбрал  математическое  отделение
мехмата МГУ  и начал готовиться к вступительным экзаменам, уже
видя себя студентом университета.  Однако меня поджидал страш-
ный удар, который, на некоторое время, привел меня в состояние
оцепинения и безнадежности.
     Я сдал все вступительные экзамены. Без особого блеска, но
и без троек.  По моим расчетам, я должен был поступить без ка-
ких либо трудностей: уровень экзаменующихся был не очень высо-
кий, лишь очень немногие сдали экзамены, по-настоящему, хорошо
- Гермейер и Шабат сдали почти также как и я.  Только Олег Со-
рокин сдал на все пятерки. Основная масса экзаменующихся сдала
значительно хуже меня. И, тем не менее, я принят не был!
     Во время экзаменов я подружился с Семеном Шапиро. В Моск-
ве он был первый раз в жизни,  приехал поступать в  Московский
Университет из  какого-то маленького белорусского городка.  Он
был добрый и тихий человек.  Его подготовка  остав