е было бы без него жить невыносимо.  Самыми мрач-
ными  периодами  моей  жизни  были те,  когда у меня возникало
убеждение, что моя работа не находит "потребителя".  И, хотя в
своей жизни, мне приходилось много работать "в стол", но я так
и не научился это делать.  Вот почему,  с началом горбачевской
перестройки,  когда государство и страна начали терять интерес
к научным исследованиям,  я стал тратить  время  на  различную
публицистику, хотя  наблюдая  за усилиями дессиденствующей ин-
теллигенции, понимал сколь бессмыслена,  в наших условиях, та-
кая деятельность. Но все-таки мои писания печатали, их читали,
чего нельзя было сказать о научной продукции.
     Но все это было позднее,  а в 49-м году я жил в радостном
возбуждении, которое вызывала моя работа.
     Итак, моя исследовательская деятельность хорошо спорилась
и я быстро входил в число, если и не ведущих, то заметных исс-
ледователей-теоретиков в области ракетной техники, что не мог-
ло не давать удовлетворения.  Я читал интересный и новый пред-
мет  в  одном  из  самых  престжных  инженерных высших учебных
заведений. Мои лекции пользовались успехом не только у студен-
тов. Их приходили слушать и сотрудники различных НИИ и КБ.
     И вдруг крах! Крах всему. Арестовывают мою мачеху. Я сна-
чала даже не оценил масштабы личной катастрофы:  мне было бес-
конечно жалко невинного пожилого человека,  прожившего трудную
и горькую жизнь,  так мало видевшего хорошего на своем веку. И
случившееся не очень связывал с  собственной  судьбой,  наивно
считая себя  достаточно  защищенным  и  своей  квалификацией и
службой в действующей армии, и вполне почетным набором боевых
орденов... Но очень скоро я почувствовал и на себе всю тяжесть
происшедшего.
     Когда однажды я пришел на работу в НИИ-2,  то в проходной
мне сказали, что мой пропуск анулирован, а в отделе кадров мне
объявили, что я уволен по сокращению штатов. Генерал Залесский
принять меня отказался.  Нечто похожее  случилось  и  в  МВТУ.
Правда  там народ был повежливее:  мне объяснили,  что я лишен
допуска к секретной работе и исполнять обязанности  доцента на
закрытой кафедре не имею больше права. Мне предложили работать
ассистентом на кафедре математики или физики, но только на по-
часовой оплате.  Т. е. за даром. Расставание с Юрием Александ-
ровичем было грустным. Оне был искренне  огорчен  происшедшим,
проводил меня до метро.  Давал разные нелепые советы - я пони-
мал,  что ничего другого он мне сказать не мог. Мы встретились
с ним  снова  лишь в 60-ом году на конференции в Баку.  Он был
уже на пенсии.  В номере гостинницы мы выпили бутылку красного
вина,  ели виноград и разговаривали о прошлом.  Нам обоим было
очень приятно это свидание через 10 лет.
     А в 49-ом я очутился не просто на улице, но даже без пра-
ва работать по специальности;  каких либо перспектив в возмож-
ности заняться научной деятельностью у меня,  казалось  бы  не
было совсем.  Рукопись докторской диссертации осталась в сейфе
- я ее никогда больше не видел.  Однажды мне  кто-то  сказали,
что ее все-таки как-то использовали.  Но это было уже в другой
жизни и меня не интересовало.
     Месяц, а  может быть и больше я ходил как опущенный в во-
ду. На  работу  меня  никто  никуда не брал.  Сначала говорили
весьма любезно,  но как только видели штамп  в  моей  трудовой
книжке, всякие переговоры прекращались. Я как-то жил, пока ос-
тавались какие-то деньги. Большинство друзей меня стали сторо-
ниться. И постепенно меня начала охватывать настоящая паника -
дело теперь шло уже не о научной карьере,  а о жизни. Все про-
исходившее было куда страшнее того, что я испытывал на фронте.
И снова меня спас случай - невероятное  стечение благоприятных
обстоятельств.
     Один из моих друзей по альпинизму и товарищей по службе в
Академии имени  Жуковского,  один из немногих,  которые тогда,
зимой 50-го меня не сторонились  был  Александр  Александрович
Куликовский. Тогда,  будучи в майорском чине, он преподавл ра-
диотехнику в Академии.
     В ночь ареста моей мачехи, Саша со своей женой Ниной были
у меня дома на Сходне.  И после ареста они  остались  жить  со
мной. И  всю  эту зиму мы так и прожили втроем на старой сход-
ненской даче.  И вот однажды,  когда я, после  очередного  дня
бесплодных поисков работы, вернулся из Москвы в совершенно по-
давленном состоянии,  Саша  мне сказал:"Знаешь,  Никита,  уез-
жай-ка ты куда-нибудь по добру по здорову.  Да подальше.  При-
дется  тебе,  пока не поздно,  послать Москву к чертовой мате-
ри."- Вот так и сказал!
     Но куда ехать? Кто я? Что я умею делать? - Несостоявшийся
математик, инженер по вооруэжению самолетов, выгнанный с рабо-
ты, как неблагонадежный элемент.  Может и правда, меня возьмут
где нибудь  в  провинциальном вузе:  учители математики всюду,
наверное, нужны?
     И вот утром следующего дня я и поехал в Министерство Выс-
шего образования  в  Главное  управление  университетов,  мало
представляя себе,  что шел навстречу судьбе.  И она подстроила
мне неожиданную  встечу.  В коридоре я столкнулся с бывшим за-
местителем декана механико-математического факультета МГУ про-
фессором  Двушерстовым Григорием Ивановичем.  Он меня увидел и
узнал.
   - "Моиссев? Так  значит жив?" - вопрос типичный для  после-
военного  времени,  когда  с  радостью  встречали  каждого вер-
нувшегося с фронта домой.  " Как видите". "Повоевал, значит" -
Он с уважением потрогал мои ордена на кителе без  погон  -  мы
все  бывшие фронтовики донашивали тогда свою старую офицерскую
форму,  ибо костюмы стоили в 50-м году баснословно  дорого.  А
ордена на кителе носить было тоже принято.  "Ну,  что-ж, пошли
поговорим".
     Оказалось, что  он  и был начальником главного управления
университетов, т.е.  тем человеком, к которому я собирался за-
писаться на прием.
     Разговор сразу начался в добром  ключе.
     - Рад,  что  меня помните, Григорий Иванович.
     - Ну, как же забыть? Как зимняя сессия, так нет Моиссеева,
то на соревнованиях, то на лыжном сборе. Ну, рассказывай - как
воевал, до чего дослужился?
     - До безработицы ...
     И я, поддавшись некоему импульсу, как на исповеди рассказал
Григорию  Ивановичу все, что со мной произошло.
     Двухшерстов был  добрым и участливым человеком и студенты
его любили.  Это особенно чувствовалось в сравнении  с  другим
замдекана, Ледяевым - сухим и неприветливым. Одно плохо - попи-
вал Григорий Иванович. И изрядно. Через несколько лет, когда я
уже стал профессором МФТИ, как то встретил его около памятника
Пушкину. Он уже был под хмельком.
    - Моисеев здорово!
    - Григорий Иванович, зраствуйте.
    - Пойдем выпьем.
    - Не могу, Григорий Иванович, - меня ждет Алексей Андреевич
Ляпунов.  Завтра он  улетает в Новосибирск.  Нам  надо о многом
переговорить.
    - Ничего, подождет твой Ляпунов - вот тут рядом за углом.
    В те времена, в начале Тверского  бульвара,  в  доме, кото-
рый уже давно снесли,был кинотеатр "Великий немой" и маленькая,
паршивенькая забегаловка, где можно было стоя нечто вкусить и
основательно выпить.
     Мы подошли к стойке. Командовал Григорий Иванович: "Два по
сто, две кружки пива и вон тот бутербродик  разрежте напополам".
     Вот такой был Григорий Иванович.
     После моего рассказа он задумался. Довольно долго молчал,
задал мне пару вопросов.  Потом внимательно посмотрел на меня,
как бы что-то оценивая: "Поезжай-ка ты,  батенька,  в Ростов.
Там у  меня посадили всю кафедру механики во главе с профессо-
ром Коробовым.  Некому лекции читать. Будешь читать гидродина-
мику и общую механику".
     - Но ведь я же не механик - университет кончал по функци-
ональному анализу у Меньшова.
     - Ну, знаешь ли? Когда речь идет о голове, о шее не дума-
ют.  Завтра у меня будет ростовский ректор Белозеров.  Я ему о
тебе расскажу.  Приходи завтра в полдвенадцатого и обо всем  с
ним  договорись.  И  чтоб через неделю твоего и духа не было в
Москве!
     Вот так  я и уехал в Ростов-на-Дону,  исполняющим обязан-
ности доцента по кафедре теоретической механики местного  уни-
верситета. Туда  же  Двушерстов направил на такую же должность
Иосифа Израилевича Воровича.  Он также как и я защитил  канди-
датскую диссертацию в Академии им.  Жуковского и, несколько по
другой причине,  тоже был безработный. И не только в этом наши
судьбы оказались  общими - также как и я, он однажды был избран
действительным членом Академии Наук Советского Союза.
     Этот отъезд  из Москвы сыграл решающую роль в моей жизни.
И не только потому,  что условия жизни в Ростове  и  работа  в
Университете, дали  мне  несколько лет спокойной работы,  дали
мне возможность во многое вдуматься и получить те знания,  ко-
торые затем составили основу моей профессиональной деятельнос-
ти.  Самое главное,  как я теперь понимаю,  было в другом.  На
несколько лет я исчез из поля зрения органив безопасности. Ес-
ли бы я остался в Москве,  то в любой момент,  когда пришла бы
очередная "разнарядка на шпионов", как говорил Володя Кравчен-
ко, я мог оказаться на крючке.
     И действительно, примерно через год или полтора после мо-
его отъезда в Ростов,  мной начали интересоваться районные ор-
ганы безопасности.  Как мне однажды стало известно, именно они
организовали донос и дело моей мачехи.  По рассказам  соседей,
ко мне приходили,  и не раз,  но дом был заперт, а соседи и на
самом деле ничего обо мне не знали - я никому на Сходне не го-
ворил о том куда я уехал.  Конечно, найти меня было не трудно,
но меня выручила обычная чиновная безалаберность.  И нежелание
делать хоть что-нибудь, что выходило за их прямую обязанность.
     И все же органы безопасности меня однажды нашли,  но  это
было уже в конце 52-го года.
     Сегодня я  уже  точно знаю,  что на меня в Ростове начали
составлять досье.  Я даже знаю кого и куда вызывали  и  о  чем
спрашивали. И счастлив тем,  что могу  с  полной  уверенностью
сказать: не нашлось ни кого, кто написал, хоть что нибудь меня
порочащее;  даже среди тех,  кого я не относил к  числу  своих
друзей. Донос тогда, на грани 53-го года не вышел. А ведь вре-
мя, под занавес эпохе, было страшное: били на отмаш и, преиму-
щественно тех,  кто защищал Родину.  И от этого удара мне уда-
лось уйти.  Ну а в марте 53-го в бозе почил Иосиф, осенью вер-
нулась  из  тайшетского лагеря моя мачеха и очередная страница
жизни оказалась перевернутой.
     Итак, судьба, счастливые случаи, хранили меня в те труд-
ные годы.  А молодость брала свое: я жил, не очень отдавая се-
бе отчет в том, что надо мной многие годы висел топор. Я этого
не знал и не понимал. На мое счастье!



Глава II. НЕСКОЛЬКО ПО-НАСТОЯЩЕМУ СЧАСТЛИВЫХ ЛЕТ


ЗАВТРА БУДЕТ ДЕНЬ ОПЯТЬ

     Счастье -  это  очень субъективное понятие. Разумеется, у
каждого бывают минуты или часы,  когда у него рождается особая
легкость, особая радостность  восприятия  жизни.  Так  бывает,
когда человек чувствует себя очень здоровым, или когда он ощу-
тил вдруг прелесть окружающей природы, когда его действиям со-
путствовал неожиданный успех...  Такое радостное ощущение меня
охватывает всякий раз,  когда спорится  работа.  Даже  сейчас,
когда я уже так немолод и не могу хвастаться здоровьем.
      Как это не грустно, такое радостное возбуждение с годами
приходит ко мне все реже и реже.  Но все-таки оно  приходит  и
иногда, ложась спать, я и сейчас готов повторять слова детской
песенки - "завтра будет день опять".  Тогда у  меня  возникает
радостное ожидание завтра,  которое обязательно настанет, ожи-
дание созвучное оптимизму детского восприятия, которое так хо-
рошо передается этой незамысловатой строчкой из детской песен-
ки.
     Но сейчас я хочу рассказать немного о  другом.  У каждого
человека  бывали некоторые периоды жизни,  которые он выделяет
из других,  считая их более счастливыми, которые он чаще вспо-
минает. Особенно наедине с самим собой и особенно  в  тяжелые
минуты, когда  он  стремиться  в воспоминаниях о прошлом найти
опору в настоящем.  У меня было два таких счастливых  времени,
два отрезка жиэни,  которые ничем не были омрачены - ни болез-
нями,  ни горем,  ни арестами.  Первый,- это несколько детских
лет, когда  наша  семья жила на Сходне,  еще в полном составе.
Именно тогда я по настоящему пережил то,  что принято называть
счастливым детством,  и прочувствовал то, что означает для че-
ловека и,  особенно, для ребенка настоящая семья. И эти воспо-
минания для меня священны.
     Второй, когда после демобилизации,  после ареста моей ма-
чехи и крушения всех моих московских начинаний - о чем  еще  я
буду рассказывать,  вдруг все неожиданно сложилось:  я получил
настоящую, целиком  захватившую  меня работу в Ростовском уни-
верситете. Тогда же у меня появилась собственная семья и роди-
лась  моя старшая дочка,  вокруг которой вдруг закрутилась со-
вершенно новая, наполненная очарованием жизнь.
     Эти периоды были очень разные.  Но  их  объединяла  одно:
спокойная ритмичность жизни,  спокойная благожелательность до-
ма,  возможность заниматься чем хочется и  возможность  много,
много жить  на природе.  И все-таки главное,  что было тогда -
сердечность отношений.
     Но сначала о начале.

21-Й ГОД И ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ

     Я родился 23 августа 1917 года в Афанасьевском переулке в
мансарде дома N 7.  Сейчас это улица Мясковского, а  нумерация
домов идет в сторону обратную тому, как она шла в то предрево-
люционное время. Но сам особнячок сохранился. Там даже есть ме-
мориальная доска,  правда не имеющая никакого отношения к моей
семье. Крестили меня в церкви Николы в Хамовниках. Там же вен-
чался и был крещен мой отец.
     Первые годы моей жизни были очень трудными для моих роди-
телей. В 18-ом году отца уволили из Университета, где он тогда
работал и семья осталась без всяких средств  к  существованию.
Выручил один  наш родственник,  предложивший отцу работу в де-
ревне. И вот мы - папа мама и я, которому тогда не исполнилось
еще и года - уехали в Тверскую  губерню,  в  деревню  Городок,
расположенную  на  берегу  реки Молога,  в семи киллометрах от
большого и в прошлом богатого села Сундуки,  недалеко от стан-
ции Максатиха.  Считалось,  что отцу очень повезло: он получил
место начальника  небольшой  конторы,  которая  заготовляла  и
сплавляла в Москву дрова.
     По рассказам отца, жили мы там очень скудно, но голода не
испытывали. У отца была казенная лошадь, с которой он научился
хорошо управляться. Она занимала большое место в нашей жизни и
даже у меня остались о ней какие-то смутные воспоминания.  Был
огород, а зажиточный крестьянин, у которого контора арендовала
дом,  снабжал нас молоком.  Труднее было с хлебом -  своего  в
Тверской  губернии всегда не хватало.  Революция шумела где-то
вдалеке. На берегу Мологи люди работали и старались выжить.
     Мы прожили там три,  может быть самых трудных и  голодных
года нашей  революции.  Может  быть и еще прожили бы некоторое
время,  но у меня должен был появиться брат и родители  решили
возвращаться в Москву.
     Если жизнь  на Мологе оставила в памяти лишь какие-то ту-
манные картинки, то обратную дорогу в Москву я помню уже очень
хорошо.
     Путь от  Максатихи  до  Москвы  занял у нас целую неделю.
Ехали мы в переполненном товарном вагоне,  который,  почему-то
называли теляьчим.  Нам повезло:  мы все  трое  устроились  на
верхних  нарах.  Поезд  регулярно  останавливался - у паровоза
кончались дрова.  И мужчины с топорами и пилами шли в лес  ру-
бить  новую порцию дров для паровоза.  А сам паровоз вызывал у
меня живейший интерес.  Даже сейчас у меня перед  глазами  его
высоченная  труба.  Видимо это был какой то допотопный локомо-
тив,  чудом сохранившийся где то на запасных путях.  Мальчишек
всегда  привлекает  техника.  Я  вспомнил эпизод с паровозом и
рассказал о нем своей дочери,  когда первым произнесенным сло-
вом моего старшего внука неожиданно стало не слово "мама" или,
в крайнем случае,"папа",  как бывает в нормальных семьях. Пер-
вым  сознательно  изреченным звукосочетанием Алешки было слово
"кран",  что повергло его родителей в некоторое  смятение.  Но
все объяснялось очень просто: перед его окном шло строительст-
во и подъемный кран видимо производил на него особое впечатле-
ние. Не меньшее, чем на меня первобытный паровоз.
     Но вот однажды поезд  все-таки пришел в Москву на Нико-
лаевский вокзал  - так в то время назывался Ленинградский вок-
зал Октябрьской дороги. Была ли тогда уже ночь или поздний ве-
чер,  или ранее утро, я не знаю. Но помню - было темно. И сей-
час я вижу огромную,  пустынную Каланчевскую площадь  и  снег,
который приходил сверху из ночной темноты.
     Отец куда то надолго ушел.  Мы остались одни.  Маме  было
очень трудно.  Через пару месяцев должен был родиться брат.  Я
прижался к ее ногам и чувствовал как она плачет.  Я думаю, что
она даже не плакала,  а слегка стонала. Ей было холодно и пло-
хо. Раньше,  когда ей бывало трудно она любила прижать меня  к
себе, тихо говоря, при этом:"ох-охонюшки, трудно жить Аленушке
на чужой сторонушке". Мою маму звали Еленой.
     Но вот появился отец и привез какие то санки. На эти сан-
ки положили наш незатейливый скарб и водрузили меня. И начался
длинный многочасовой путь по ночной Москве 21-го года.  И сей-
час  у  меня  перед  глазами эта ночная московская пустыня без
единого огонька.  Вместо тротуаров горы снега,  а  посредине
улицы протоптанная дорожка.
     Мы, наконец, дошли до Афанасьевского переулка и того дома,
в мансарде которого я родился. Он принадлежал Николаю Карлови-
чу фон Мекк.  Он был сыном знаменитой Надежды Филаретовны фон
Мекк, столь много сделавшей для того, чтобы Чайковский был ли-
шен материальных забот и мог посвятить свою жизнь музыке.  На-
дежда Филаретовна никогда не  встречалась  с  великим  русским
композитором, но их опубликованная переписка сделалась своеоб-
разной классикой. Николай Карлович более лет десяти тому назад
удочерил мою маму, которая в одночасье сделалась круглой сиро-
той.  Он никогда не отличал ее от других своих дочерей.  Более
того,  мне  кажется,  что  моя мама была его самой любимой до-
черью.
     Нас не ждали.  Письмо,  которое написала мама не дошло до
"дедуси", как звали в семье Николая Карловича.  Весь дом вспо-
лошился. Стали охать и ахать,  говорить о том,  как опасно хо-
дить по Москве ночью и что-то еще,  что говорят в таких случа-
ях. Нагрев на буржуйке воду меня сразу посадили в ванну и ста-
ли отмывать коросту грязи,  накопившуюся за неделю путешествия
в телячем вагоне. А потом чистая кровать и блаженный сон!
     Роды у моей мамы проходили тяжело и она  заболела родовой
горячкой, а через несколько месяцев скончалась от общего зара-
жения крови.  Еще во время ее болезни,  к нам приехала  мамина
приятельница, вернее  сослуживица - они вместе работали сестра-
ми-милосердия в одном и том же санитарном поезде на  галицийс-
ком фронте. После кончины моей мамы она осталась в нашей семье
,  а вскоре вышла за отца замуж. Так у меня и моего брата Сер-
гея появилась мачеха.
     Брат звал  ее  мамой.  Она очень любила Сергея и была ему
настоящей матерью - ведь и остался он у  нее  на  руках  всего
лишь  несколько  месяцев от роду.  А я так и не мог забыть как
прижимался к маминой ноге,  как она гладила меня по  голове  и
приговаривала "ох Никитка,  ты мой Никитка". И никогда в жизни
я не слышал больше, столько любви и ласки, сколько было в этих
словах.  И  никогда не мог забыть как она мне тихо напевала на
ухо "ямщик лихой,  он спал пол-ночи".  А мачеха,  при всей  ее
любви к отцу и брату,  при всей ее способности к самопожертво-
ванию, так никогда и не стала мне близким человеком. Нас всег-
да что-то разделяло.  Меня это очень огорчало.  Но я ничего не
мог с  собой поделать.  Сейчас мне очень грустно думать о том,
что я ей не смог дать той сердечной  теплоты,  которая  важнее
всего для одиноких людей.