рочитанное.  Отец любил рисовать. Тогда мы читали вслух.
Иногда  читал  я,  иногда  моя мачеха.  Так мы прочли "Воину и
мир".  Сцена кончины князя Болконского произвела на меня такое
впечатления, что я потом не спал почти всю ночь.
     Вот так, в 10 - 12-летнем возрасте я входил в мир.
     Я много гулял с отцом и он мне  с  видимым  удовольствием
рассказхывал что  нибудь из истории или о книгах,  которые мне
следовало прочесть.  Я  помню,  как  за  несколько прогулок он
рассказал мне всю историю пунических воин и Ганибал  на  долго
сделался моим  любимым героем.  Однажды - это было в 27 или 28
году, мы с отцом вдвоем, во время его отпуска поехали в какую-
то деревню, расположенную в верховьях Западной Двины, прямо на
ее берегу.  И прожили там едва ли не целый месяц. В нашем рас-
поряжении  были  лодка,  удочка и все тридцать лет эпопеи трех
мушкетерах на французском языке.  Мы отплывали в какой  нибудь
тихий  заливчик,  где,  по нашему разумению должна была бы во-
диться рыба и становились на якорь (то есть бросали в воду ка-
мень на веревке) и начинались увлекательные часы. Мы по очере-
ди  следили   за   удочкой   и   по   очереди   читали   вслух
дартаньяновские приключения.  Отец ими увлекался почти на моем
уровне. Как ловилась рыба и ловилась ли она вообще - я не пом-
ню,  но все перепетии отважного гасконца до сих пор могу восп-
роизвести во всех деталях.  Отец - он был тогда совсем молодым
человеком,  ему еще не исполнилось и сорока,  читал Дюма с не-
меньшим увлечением чем я.
     Такая совместимость поколений полностью исчезла в  после-
военное время.  У меня, к моему великому огорчению уже не было
душевных контактов с моими детьми.  Я им был уже  неинтересен.
Может быть это веяние времени. А может я сам был настолько ув-
лечен своей работой,  спортом, жизнью, что не мог отдавать им
нужную частицу собственного я? Нужной сердечности? А без этого
мои попытки "организовать духовную преемственность" были обре-
чены. А позднее, даже простые попытки более глубоко вникнуть в
детали  их  жизни категорически ими пресекались и,  причем,  в
весьма резкой  и  даже обидной форме.  Такая отстраненность от
детей, это, может быть, самое тяжелое бремя, которое я несу на
склоне лет. Я утешаю себя мыслью о том, что в таком разобщении
проявляется дух времени - дети, в нынешнее время, очень крити-
чески относятся к отцам. Ведь подобное происходит сейчас почти
во всех семьях.  Тоже я видел и за границей - дети очень  рано
уходят в самостоятельную жмзнь.  Но мне от этого не легче, ду-
шевный вакум остается незаполненным.  Да, эта разобщенность не
только личное горе,  но оно опасно для нации в целом. Мы лиши-
лись очень многого, утеряв ту общность поколений, которая была
так характерна для всего русского общества,  особенно для  ин-
теллигенции и крестьянства.
     Наши субботние посиделки продолжались еще довольно долго.
Люди к нам тянулись,  хорошие люди,  как я теперь понимаю.  Но
постепенно разговоры начали менять свой характер.  Несмотря на
кажущееся нэповское  благополучие  в атмосфере появилось нечто
тревожное. Начались "чистки".  Людей увольняли с работы и  они
стали  отъезжать за границу.  И правительство особенно не пре-
пятствовало эмиграции интеллигенции. И она собиралась понемно-
гу  в дальний путь,  с глубокой убежденностью в том,  что этот
отъезд не на долго. И тем не менее, с горем и болью, и с ясным
сознанием того, что там за кордоном лежит земля чужая, а вовсе
не обетованная.  Как непохожа была эмиграция 20-х годов на ны-
нешнюю полуинтеллигенцию, которая говорит о России - эта стра-
на.  Мне иногда хочется ей сказать: ну и скатертью вам дорога,
а мы попытаемся эту страну сохранить нашей страной!
     Каждый раз, когда шел разговор об отъездах, я слышал, как
называли то одну знакомую фамилию, то другую. Особенно памятно
прощание  с семьей Петрункевичей.  Глава семьи был сослуживцем
моего отца, вроде бы даже каким-то начальником. Но однажды его
"вычистили", предложив, правда должность бухгалтера в каком то
небольшом  учреждении  железнодорожного   ведомства.   Причины
увольнения  даже  не скрывали.  Петрункевичи - старая тверская
помещечья фамилия, а их ближайший родич, кажется дядя, был из-
вестным кадетом. Мой отец еще в студенческие годы вступил тоже
в партию кадетов, но скоро в ней разочаравался. Но факт пребы-
вания  "в кадетах" тщательно скрывал.  По тем временам это был
настоящий криминал.
     Я помню, как мадам Петрункевич обняв мою мачеху рыдала на
ее плече.  Мы,  как могли,  их успокаивали. Дед говорил о том,
что через 2-3 года они вернуться.  В стране начинается индуст-
риализация и ей понадобятся хорошие инженеры.  Мой милый и хо-
роший дед,  так похожий на Тараса Бульбу,  - он всегда был че-
рез-чур оптимистом - сказались гены: он пошел в своего внука.
     Я хорошо помню и отъезд Шлиппенбахов -  забавное  семейс-
тво: папа,  два  сына  и  дочь и все ростом около двух метров.
Отец говорил - четыре сажени шлиппенбахов. Их предок, какой то
пленный швед, остался в России во времена Северной войны. Шли-
пенбахи тоже были инженерами и все работали на одном  и том-же
заводе (кажется, на Гужоне, как раньше называли Серп и Молот).
Вся их вина состояла в том,  что пленный швед во времена Петра
Великого, сумел сохранить не только свою фамилию, но и баронс-
кий титул.
     Получил  предложение уехать за границу и мой дед.  Знаме-
нитая фирма Вестингауз приглашала деда на  работу  в  качестве
консультанта с  каким  то фантастическим окладом.  Однажды дед
вернулся со службы много позднее обычного и был  мрачнее тучи.
Оказывается было заседание коллегии наркомата,  членом которой
он был и на нем рассматривалось письмо фирмы Ветингауз,  кото-
рое пришло по официальным каналам.  Коллегия решила - рекомен-
довать Сергею Васильевичу Моисееву выехать в  Америку, причем,
обязательно со всей семьей, включая и детей и внуков.
     Обедали мы обычно около 7 часов вечера,  когда отец и дед
возвращались со  службы и мы собирались за столом всей семьей.
В этот день мы обедали много позднее - ждали возвращения деда.
За столом царила тяжелая атмосфера.  Дед угрюмо молчал.  Потом
сказал одну фразу "Я не уехал тогда из Хабаровска,  хотя оста-
ваться там было угрозой для моей жизни, а теперь..". Дед встал
из  за  стола,  вынул  из за галстуха солфетку и ушел в другую
комнату.
     Вскоре он вышел на пенсию.
     Атмосфера сгущалась - это чувствовали все.  Во время суб-
ботних встреч  все  меньше и меньше говорили о политике.  Да и
сами встречи становились малочисленнее и происходили уже дале-
ко не каждую субботу. А потом и вовсе прекратились.
     В конце 28 года был неожиданно арестован Николай Карлович
фон Мекк,  занимавший  довльно  высокий пост в ВСНХ.  А вскоре
после своего ареста он был расстрелян. Наша семья почувствова-
ла,  что  снаряды  ложаться где то рядом.  Через год по делу о
промпартии был арестован мой отец.  В конце тридцатого года  в
больнице бутырской  тюрьмы  мой отец скончался - от сердечного
приступа, как,  во всяком случае,  было сказано  моей  мачехе.
Проверить этот факт мне не удалось.
     Через несколько  месяцев  скоропостижно  скончался  и мой
дед. Пережить гибель своего  сына  он  не  мог.  Горе  сковало
семью. Средств к существованию не было.
     Начиналась новая и очень трудная страница жизни.

РОСТОВ-НА-ДОНУ

     Другой, очень радостный период моей жизни,  начался после
переезда в Ростов на Дону.  Он открылся неожиданно после  всех
страшных передряг, горя и опасностей, которые свалились на ме-
ня зимой 49- 50-го года.  Неожиданно пришло счастье - я к нему
никак  не был готов.  Это был подарок Неба - я его тогда так и
воспринял.
     В начале  зимы 50-го года меня лишили работы и на до мной
повисла угроза ареста.  Вот тогда мне пришлось оставить все  и
дом, и Москву и уехать в неизвестность. Причем уже не одному -
к этому времени я был женат и нес ответственность не только за
себя. Зима того года была была одним из самых трудных периодов
моей жизни.  Произошло обрушение всего - произошло вдруг и со-
вершенно  неожиданно,  когда,  казалось бы кругом сопутствовал
успех.  Война была за спиной, все двери, как мне казалось были
открыты, жизнь налаживалась, в сейфе моего институтского каби-
нета в НИИ-2 лежал черновик докторской диссертации, начиналась
семейная жизнь...Как я тогда не сломался?  Ума не приложу! По-
могли,  конечно,  обстоятельства - о чем я уже рассказывал  и,
может больше всего,  друзья - Саша и Нина Куликовские, которые
ту страшную зиму прожили со мной на Сходне. И, они (может быть
только они) по-настоящему, были рядом со мной.
      Тогда, неожиданно была арестована  моя  мачеха,  которая
проработав более четверти века учительницей сходненской школы,
уже вышла на пенсию.  Тогда-то и произошла,  действительно ка-
тастрофа.  И  не только для нее,  но и для меня.  Я должен был
поставить крест на своей научной деятельности, на своей специ-
альности.  Искать  какие-то иные формы работы,  существования,
наконец.  Меня мгновенно лишили допуска к секретной работе, а,
тем самым и к моей диссертации,  которая так и канула в Лету -
через пять лет я защищал,  уже совершенно другую  работу.  Моя
первая докторская диссертация, была связана с теорией управля-
емых ракетных снарядов, важной и очень закрытой темой.
     И тут же, как только я был лишен допуска, меня прогнали с
работы. В моей трудовой книжке появился штамп - уволен по сок-
ращению штатов. Но в те годы, когда всюду нехватало людей, та-
кой штамп означал только одно - уволен,  как не  заслуживающий
доверия,  то есть как родственник репрессированного и кандидат
в арестанты.  Я пробовал устроится в разные места.  В  отделах
кадров  сидели тогда обычно бывшие фронтовики.  И видя мой ки-
тель без погон и три ордена и серию медалей, которые, я носил,
как и все, которые в то время еще донашивали старые гимнастер-
ки и кители,  начинали разговор доброжелательно, с явным жела-
нием помочь.  Но как только  обнаруживался  штамп  в  трудовой
книжке,  лица  сразу  каменели  и стандартный ответ "Извините,
но..."
     Деньги стремительно кончались.  Оставались те,  которые я
сумел отложить на первый гражданский костюм.  Я собирался  его
купить сразу после войны.  Но и  с  ними  мне  скоро  пришлост
расстаться. А  нужный  мне костюм я купил лишь через несколько
лет, уже работая в Ростове накануне докторской защиты.
     Стал реальным вопрос - как выжить?  Теперь уже  вдвоем  -
моя жена была еще студенткой Энергетического института.
     Итак, что делать?  Меня выручил случай,  о котором я  уже
рассказал. Мне предложили занять должность,  исполняющего обя-
занности доцента кафедры  теоретической  механики  Ростовского
Университета. И  это  несмотря  на штамп,  о котором я заранее
рассказал ректору,  профессору Белозерову.  Вечно ему благода-
рен! Ведь время было страшное и он рисковал.
     Вот и  началась  моя жизнь в Ростове на Дону - почти пять
очень счастливых моих лет. Несмотря на многие, как говорят ма-
тематики,  технические  трудности,  жизнь  очень скоро вошла в
спокойное хорошее русло. Как это ни странно, но квартирные де-
ла довльно скоро устроились. Во всяком случае к моменту рожде-
ния моей старшей дочери у меня уже было  две  хороших  больших
комнаты в старой шестикомнатной профессорской квартире в одном
из лучших домов на улице Энгельса,  в самом центре  города.  В
той же квартире жило еще две семьи сотрудников университета.
     Сегодня принято ругать коммуналки -  конечно  это  не от-
дельные квартиры, а тем более котеджи. Но мы жили очень дружно
в нашей квартире и я с удовольствием вспоминаю довольно частые
вечерние посиделки на общей кухне. Как это ни странно, но наи-
более дружны между собой оказались женщины.
     Я никогда не забуду, как в памятный день марта 53-го года
я вернулся домой и застал всех трех обитательниц нашей кварти-
ры на кухне - они дружно ревели.  Я же шел домой в приподнятом
настроении и размышлял: вот теперь, наверное, мою мачеху скоро
вернут в Москву, а меня перестанут подвергать остракизму. Гля-
дишь и мне в Москву скоро можно будет вернуться. Поэтому, уви-
дев энтузиазм кухонных плакальщиц, я сказал фразу, которую они
мне долго не могли простить,  и за возможные последствия кото-
рой, я  потом весьма опасался:"Чего дуры ревете?  Может теперь
только и начнется жизнь без страхов и оглядок".
     В те годы мы,  действительно, почти не говорили о полити-
ке. Это была запретная тема:  нас всех научил горький опыт. Но
и еще - она нас и не интересовала.  Опять же жизнь так научила
нас всех.  Мы знали - никто ни о чем не должен спрашивать, нам
все скажут,  что нам надо знать и нечего проявлять инициативу,
ни в чем,  что даже отдаленно относится к компетенции  "компе-
тентных органов". Занимайтесь своим делом и не суйте не во что
свой нос! Вот так мы и жили - работали, растили детей.
     В Ростовском Университете мне как то поручили  вести  фи-
лолсофский кружок по методологическим вопросам физики. Одна из
тем - "критика копенгагенской школы", о которорй я тогда впер-
вые услышал.  Поэтому я начал с того, постарался добросовестно
разобраться в том,  что утверждают Бор, Гейзенберг и их учени-
ки. В библиотеке я раздобыл статьи Бора и других крупных физи-
ков,  которые приезжали к Бору и дискутировали с ним. Проблема
мне казалась очень интересной, по-настоящему научной и я радо-
вался такому партийному поручению.  Замечу,  что именно с того
времени я стал считать Бора одним из величайших мыслителей  ХХ
века и моим первым настоящим учителем филисофии.
     Однако, эти  занятия  методологическим  вопросами  физики
чуть было не окончились трагически. Кто то кому то рассказал о
наших занятиях.  Меня  вызвали  в  отдел науки обкома партии и
спросили:"Что это Вы там прете всякую отсебятину. Вместо того,
чтобы  заниматься творческой работой и изучать рекомендованные
материалы - популяризируете Гейзенберга (накануне мы разбирали
его статью)?  Так можете и положить на стол свой партбилет!" Я
был снят с поста руководителя кружка. Правда, каких либо адми-
нистративных последствий эта история,  кажется,  не имела. Вот
мы и избегали любых обсуждений хоть как-то относящихся к поли-
тике и,  особенно, коментирования происходящего. И даже смерть
Сталина никак не обсуждалась.  Ну просто никак! Умные пожимали
плечами - поживем,  увидим.  Те,  кто поглупее,  повторяли на-
писанное  в газетах.  У меня был тогда лишь один запомнившийся
разговор.
     В соседнем  подъезде  моего  дома жил известный профессор
ихтиолог Пробатов Александр Михаилович.  Я пошел как то  погу-
лять  по  улице  Пушкина  -  хорошая тихая улица,  с бульваром
посредине и неожиданно его встретил.  Поздоровались,  сели  на
лавочку - был хороший светлый день.  Март в Ростове бывает ве-
ликолепен!  Помолчали.  Подумали,  как выяснилось - об одном и
том же.  "Хочется надеется Алесандр Михаилович". "Хочется, Ни-
кита Николаевич.  Но хуже не будет -  некуда.  Мера  все- таки
есть". Вот и весь разговор.
     Мое отношение к Сталину было однозначным  и  выработалось
еще в детстве, в семье - ее бедами. Отец их связывал со Стали-
ным и его стремлением утвердится единовластным,  монархоподоб-
ным, как он говорил, хозяином страны. Он считал, что революция
только и может кончится абсолютным  единовластием,  а  тираном
может стать только Сталин - "мерзавец должен быть,  в этой си-
туации,  абсолютным", как он говорил деду. Вот и я воспринимал
и Сталина и все происходящее сквозь призму этих разговоров от-
ца и деда.  Несмотря на свое крайнее неприятие Сталина как по-
литической  персоны,  во  время  войны я готов был кричать как
все:  за Родину, за Сталина. Но и намека на ту любовь к Стали-
ну, которую я видел в некоторых стихах Симонова, у меня не бы-
ло.  Я его в те годы принимал как неизбежность, даже как исто-
рическое благо. Сталин второй раз сохранял Россию как целое.
     Здесь я во многом шел по стопам своего деда. Он ненавидел
либералов временного правительства и прощал большевикам многое
за то, что они сохранили целостность страны. Большевики придут
и уйдут,  а Россия останется - любил он говорить. Ни с кем ни-
когда не делясь мыслями,  я думал примерно так же и о Сталине.
Мне только казалось,  что после войны,  когда столь неоспоримо
было показано единство народа,  когда цели - его  личные  цели
"абсолютного повелителя" и победителя фашизма, были вроде бы и
достигнутыми, и Сталин должен начать вести себя по  другому. Я
понимал,  что Ягода, Ежов, Берия - всего лишь креатуры ЕГО са-
мого.  Я думал, что после окончания войны, такие персонажи пе-
рестанут быть ему нужными. Но я тогда не понимал еще, что дело
не только в Сталине - он лишь образ и реализация СИСТЕМЫ! Сис-
темы, достигшей в его лице "оптимальной" реализации.
     И вот постепенно мои иллюзии,  вернее надежды начали отс-
тупать. Я  видел,  что сбываются худшие предчувствия - все эти
"особняки" ушли в тень лишь временно.  Скоро они опять понадо-
бятся. И снова начинается старое. И снова подбираются к нам, к
людям,  стоящим вне системы и ко мне лично.  Вот я и удрал  из
Москвы,  по совету мудрейшего Саши Куликовского! А теперь Ста-
лина уже и нет. Неизбежна некоторая передышка. А потом - исто-
рия  не повторяется,  трагедия перерождается в комедию,  также
как и демократия в хаос - это сказал,  кажется,  еще  Цицерон.
Жить будет мерзко, но можно. Менее опасно, во всяком случае. И
все же вся эта сволочь однажды оставит  Россию,  прекратит  ее
терзать  - об этом говорили и дед и отец.  Они просто ошиблись
во времени - они оказались через-чур оптимистами и им не  при-
ходило в голову, что одна сволочь заменит другую.
     Но хочется сохранить оптимизм и думать, что следующие бу-
дут лучше предыдущих.  А если так, то надо работать и работать
- все это пойдет на пользу России. Вот так я думал 40 лет тому
назад, в мартовские дни 1953-го года!
     Я иногда говорил об этом моей покойной жене. Она была ме-
дицинской сестрой  на фронте и работала в медсанбате на том же
Волховском фронте и в ту же памятную весну 42-го, была вероят-
но где то очень недалеко от меня;  вступила там в партию, при-
мерно в тех-же условиях,  что и я. Ее медсанбат тоже попадал в
окружение.  Она  с  ужасом  слушала мои речения,  не спорила и
только просила, чтобы я об этом ни с кем никогда не разговари-
вал.  Но я ни с кем и не разговаривал на подобные темы. Даже с
Иосей Воровичем.

НОВАЯ ЖИЗНЬ, НОВАЯ РАБОТА И НОВЫЕ ДРУЗЬЯ

     Вот мы и стали жить в двух наших роскошных комнатах в са-
мом центре Ростова.  Но жизнь сначала была очень скудной - де-
нег катастрофически  нехватало  -  я получал оклад ассистента.
Думаю, что уровень жизни был примерно таким же как у меня сей-
час,  то есть как у нормального научного сотрудника,  живущего
на зарплату в 93-ем году,  вне зависимости от степеней и  зва-
ний.  Но разница все же была: тогда я не был академиком, и был
на 40 лет моложе.
     Но денежные дела нас особенно и не смущали. Самое главное
- мы были полны надежд и уверенности в нашем будущем, чего те-
перь, увы нам всем так не достает. Я старался где мог подрабо-
тать. На все лето уезжал в горы в качестве инструктора по аль-
пинизму.  На этом я тоже кое что зарабатывал, да и семья могла
жить со мной в  горах,  в  альпинистском  лагере,  практически
бесплатно.  Кроме  того материальные дела скоро наладились.  Я
был утвержден доцентом и моя зарплата увеличилась вдвое, нача-
ла работать жена, появились и дополнительные заработки и я до-
вольно скоро вышел,  вероятно,  на уровень жизни академика  до
начала перестройки! И смог, наконец, купить костюм и перестать
донашивать штаны с голубым кантом.
     Я постепенно  отходил от шока - дома было хорошо и уютно,
несмотря на почти полное отсутствие мебели.  В  ней  ли  дело,
когда люди были молоды, здоровы и им было по настоящему хорошо
вместе.  Особенно я любил ростовский сентябрь.  П