расцеловались даже от полноты чувств. Матвей
тоже  был  с  товарищем.  Съехались  они  со  своим  добром  за  один  стол,
"пьянковки",  которую  только  в  Матросской слободке  и подавали,  принести
велели  и  пир  продолжили. Матвей  Буяный  принялся  расспрашивать Андрея о
житье-бытье, вспоминал старых товарищей.
     -  Разбрелись кто куда, на  железке осталась  самая малость, -  отвечал
Андрей и рассказывал, как лето проработал на заготовке морской капусты купцу
Семенову.
     - А сам-то ты как поживаешь? - осторожно спросил он.
     Матвей  был  уже  в  подпитии,  язык развязался,  но  еще  пытался себя
контролировать.  Немного  недоговаривал,  туману напускал, а  потом вынул из
кармана  пиджака и на стол положил большой круглый полупрозрачный  камень  с
темной веточкой в середине.
     - Вот, полюбуйтесь!
     Андрей  взял камень, тяжелым он ему показался. А веточка  желтой была и
блеснула золотом.
     - Да, да, - видя Андреево удивление, кивал Матвей, - Золото!
     - Так ты в старатели подался?
     -  Как  сказать, -  замялся  Матвей  Буяный. -  Лето  я у  староверов в
Осиновке, что на Чехезе, работал. Серьезные мужики, в работе спуску не дают,
но платили хорошо. Крепко живут, все у них спорится. Баловства но допускают.
Но  тут  их  добру  позавидовали, да  в  деревню  малороссов-переселенцев  и
прибавили.  Были  среди малороссов  мужики  и справные, но много и  вздорных
человечков. По каждой  малости  в крик, драки устраивают,  на чужое зарятся.
Весь порядок порушили. Пристав стал наведываться, мне приходилось прятаться.
Да и староверам надоела эта маята, подались они в Петропавловку на Даубихэ.
     Петропавловку  Андрей  знал, это  недалече  от Ивановки, там  староверы
селились издавна.
     - А  я им кто?  - продолжал Матвей, - работник  нанятый. И пришлось мне
идти на все  четыре  стороны.  Ведь  и деваться-то  некуда.  В Никольском не
укроишься - все на  виду.  Благо товарища встретил, год вместе бубны били на
каторге. А до этого он на Соколином острове уголь рубил, повидал многое.
     Соколиным островом люди Сахалин называли, место страшное.
     В  том  товарище  Андрей признал  спутника  Матвея после  его побега из
каторги и лупцевания Кирилловича-десятника.
     - Вот он-то мне этот камешек и показал.
     Товарищ  Матвея,  тоже  в  крепком  подпитии, улыбался благостно  и все
порывался отнять и спрягать камешек.
     - Место, говорит,  знаю, где золото водится. И камень  оттуда. Зовет на
будущее лето в старатели.
     И товарищ Матвея,  Корж  по  прозвищу,  заплетающимся языком, но  очень
возбужденно,  принялся  таинственно шептать  о богатствах, в горных  таежных
речушках Южно-Уссурийского края таящихся.  Рассказывал он  о  своих друзьях,
сказочно разбогатевших за лето-другое, о самородках, градом сыплющихся с мха
таежного,  о золотом  песке в  речных песчаных отмелях, о шурфах, из которых
золото выбрасывали лопатами.
     - Что-то ты на богача похож не особенно, - усомнился Андрей.
     - А это видел? - привел Корж довод решающий, и  покатил по столу речную
кварцевую гальку.
     Веточка золота казалась внушительной.
     Потом к ним четыре красавицы, шлюхи трактирные попытались пристроиться,
учуяли, видимо, что денежки, хоть и немного, у мужиков водятся. Да Матвей на
них  рявкнул,   брысь,  мол,  они   и  обиделись,   матом  ответили,  вполне
профессионально. Недаром обслуживали  Матросские улицы.  Отошли и  недалече,
через столик устроились, графин морсу заказали, клиентов ждать денежных.
     Долго сидели они еще в трактире,  набрались  допьяна, но  условились на
Вознесенье встретиться у Никольской церкви. И расстались заполночь.
     - Ты пойдешь? - спросил утром Андрей своего товарища.
     - Нет, -  ответил тот, -  я уже слыхивал про старателей, да и видел  их
немало. Но капустное дело понадежней будет.
     Зиму Андрей провел дома, помогая  отцу  по хозяйству, на охоту ходил, а
весной  заметалась душа.  Крепился  он,  крепился,  за плужком сакковым  еще
походил, батиной гордостью, самой ценной прошлогодней покупкой, да и подался
на Вознесенье в Никольское.
     В церковь зашел, лоб перекрестил, по базару побродил и  опять  к собору
вернулся.
     Перед  оградой  ему незнакомый  парень  дорогу заступил.  -  Ты Матвеев
дружок, Андрюха Медников?
     - Да, - кивнул Андрей, - договорились встретиться...
     - Топай за мной,  - подмигнул парень, и в углу базара  они встретились,
свиделись,  руки  потискали,  по плечам  похлопали,  но неловкость почему-то
чувствовали, неуверенность.
     Вшестером, купив тут  же,  у кузнеца,  ломы,  топоры, кувалды,  кирки и
лопаты,  запасшись хлебом, солью  и крупой, увязавши весь скарб в  котомки и
взяв  свой инструмент на плечи,  двинулись они вслед за  Коржем. У одного из
парней за спиной ружье висело охотничье.
     Шли тайгой, избегая дорог и даже тропинок, с ночевками.
     Корж объяснил, что место золотоносное лежит  на Ташехезе, левом притоке
Сиянхэ,  в дне  пешего  хода от Атамановского. Но  тамошних казаков  следует
опасаться.  Люди,  мол,  они звероватые, на белых лебедей и  синих  фазанов,
корейцев  и  китайцев,  женьшевиков  и  спиртоносов,  по  цвету  одежды  так
прозванных, постоянно охотятся, как бы и на их золото не позарились. Поэтому
и осторожным быть следует.
     За четыре дня, проплутав изрядно,  вышли они  к месту искомому.  Быстро
бежала прозрачная мелкая речушка, лес зеленел свежей  листвой, мягкая травка
глаза радовала.  Побросав  на укрытой от  постороннего  глаза  полянке  свой
скарб, они сразу кинулись по песчаным косам песок и гальку исследовать. Лишь
Корж и Матвей не спешили, как люди бывалые.
     - Так скоро золото не дается, - объяснил Корж, - его попотеть, поискать
придется.
     Вырубил  Корж  топориком из палой  лесины  лоток, вашгердой назвал  его
ласково, а они пока два шалаша строили, костровище, на ручки лопаты, кайлы и
кувалды насаживали.
     Назавтра Корж велел всем ямы рыть песчаных косах, - шурфы, - пояснил он
важно. А сам ходил с вашгердой от ямы к яме, песок в нее набрасывал с разной
глубины, и к  речке бежал. Там он  осторожно смывал песок водой, оставляя на
донышке самую малость. Эту-то малость на бумажке он  на солнышке просушивал,
щепкой  ворошил и внимательно  рассматривал, шепча что-то  под нос. Ворожит,
смеялись старатели,  с  надеждой  глядя на  него.  Корж  показывал им  малые
крупинки золота, но доволен не был, кривился, как от зубной боли.
     -  У меня  и опыта нет, - жаловался он, - видел, как  другие делают,  а
голыш  с золотой веточкой сам здесь нашел прошлым летом, когда из Маньчжурии
возвращался, хоронясь от людей, как есть беглый каторжник в розыске.
     С  неделю  они здесь  промучились,  а потом  Корж  велел  шурфы  песком
забросать и выше по речке перебираться.
     И опять пусто им выпало.
     Но на третьем месте  Корж довольным остался, расцвел  своими морщинами,
зубы гнилые, прокуренные на солнышко выставил. Показал щепоть темного золота
и велел рыть  шурфы глубокие. Добрались  они до  коренной скалы и нашли жилы
кварца  рыхлого с тонкой  золотой  пылью.  Но и  веточки  золота  попадались
маленькие. Ломами и кайлами крушили  они породу, таскали корзинами ивовыми к
себе на поляну и,  переложив дровами,  отжигали. После  она  легко кувалдами
крошилась и  Корж  самолично,  доверяя разве  что  Матвею изредка,  промывал
породу бережно. Шурф вырыли широкий - саженей пять  по стороне, и глубокий -
в два роста. Руки в кровь понабивали, пока не додумались костры устраивать и
породу пережигать. Работа немного полегче пошла. Намытое  золото Корж прятал
куда-то, в место секретное.
     - От греха подальше, - говорил он, - всякое бывает, и свой друг-товарищ
на добро общее может позариться, - и губы поджимал скорбно, вспоминая что-то
далекое.
     Но на него надеялись.
     И так они увлеклись старательством, что потеряли всякую осторожность. И
кувалдами  громко  бухали,  и дым  над  их  лагерем пеленой  стоял,  даже  в
Атамановку  за хлебом, крупой  и  салом изредка бегали, с  тамошними девками
пытались любезничать.
     Уже  в  конце  августа,  среди  дня  их  лагерь окружили  казаки.  Лица
свирепые, бороды  на грудь лопатами, с берданами, конями  столкали в шурф  и
давай расспрашивать. Кто такие, зачем и откуда.
     Пытались им  объяснить, что  люди  они  русские, православные,  мирные,
вреда  казакам никакого  не причиняют, золото отыскать пытаются, но пока без
толку.
     -  Заявку  на старательство от  полиции имеете?  -  грозно  выспрашивал
старший, с лычками.
     Явно было, что старатели они вольные, без разрешения.
     Переворошили  казаки весь  лагерь,  обыскали каждого, хотя кроме драных
портов и рубах на них ничего и не было, но все в пустую, ничего не нашли.
     А после велели убираться к чертовой матери.
     - Еще другой раз увидим, как белок перещелкаем, -пообещали.
     Документы было стребовали,  Матвей и  Корж аж  покрылись  испариной, да
отговорились,  что  дома  в  Никольском  оставили, чего их в  тайгу  тащить,
лохматить, не медведю  же показывать, батюшке... Двух парней казаки признали
за  Никольских, что так и  было, а  остальным на  слово  поверили.  В добром
настроении были, видимо, или не хотели с эдакой рванью  вожжаться попусту, а
потом оконфузиться.
     Молодой  казак  их по дороге к  Никольскому часа  два  провожал,  потом
берданой погрозил и ускакал обратно. Надоели, небось...
     Матвей с Коржем за золотом тайгой  сразу кинулись, а Андрею  с хлопцами
велели в Никольском на базаре ожидать. И  точно,  через  три  дня вернулись,
довольные, что не все потеряно, будут деньжата на зиму, зубы на полку класть
не придется.
     Андрей на базаре батю с Афанасием повстречал, мед продавать приезжали и
с интендантством договариваться. Посокрушался отец виду Андрея бродяжьему  и
просил домой возвращаться.  На земле  крестьянствовать надежней  будет, а то
совсем одичал сын,  сумы на  плече не хватает,  перед людьми стыдно,  скажут
что?
     Но во  Владивосток все  шестеро сходили, золото Корж знал кому продать.
Выручил  он  три  сотни  и  еще  место золотоносное  за  сто  рублей продать
исхитрился. Поделили  по  шестьдесят,  а себе  и  Матвею Корж по восемьдесят
оставил, как начальникам.
     Сентябрь проходил, надо бы и в Ивановку возвращаться, но Андрею удалось
устроиться на строительство дока.
     Сухой док был  заложен  во Владивостоке  в  мае позапрошлого, девяносто
первого года для ремонта кораблей сибирской военной флотилии, а пока корабли
ходили доковаться в Японию и в Гонк-Конг.
     Андрей и раньше,  идя  из  города к себе на  7-ю Матросскую, сперва  по
Нижнепортовой до  Клубного, еще говаривали Машкиного оврага,  затем  по  1-й
Портовой, останавливался иногда поглазеть на громадную ямину в пятьсот футов
длиной, что стояла перпендикулярно  бухте и отгораживалась от воды небольшой
лишь перемычкой  скалы. Из ямины  слышался визг воздушных бурильных станков,
частый  стук компрессоров, иногда раздавались  глухие взрывы.  Да и сосед по
комнат у бабы Агафьи, где Андрей  по  привычке останавливался,  рассказывал,
как они  бурили шпуры, закладывали пороховые и динамитные патроны,  взрывали
скалу,  паровыми лебедками поднимали наверх камень, а  потом отсыпали  его в
Жариковском  овраге,  у  бухты.  Он-то  и уговорил рядчика  взять  на работу
Андрея, крепкий, мол, парень, да и опыт землекопа у него имеется.
     По  гудку  они скорехонько  просыпались,  вместе  завтракали,  чем  бог
послал, и спешили к доку. Дом бабы Агафьи был в  конце  слободки,  почти  на
Луговой,  и  шли  они  по  Поротовской,  на  которую из  слободских  домишек
собирались хмурые,  невыспавшиеся,  иногда  и  не протрезвевшие еще  рабочие
механических   мастерских,   мельницы  Линдгольма,  а  больше  доковские.  У
Гайдамаковского оврага,  за которым  начиналась Экипажная улица, становилось
обычно очень оживленно.  На работу спешили все и в воздухе звучали дружеские
приветствия,  а  часто  и  крепкая брань  на житье-бытье и  домашние заботы.
Обходя флотский экипаж, из-за забора которого раздавались свистки боцманских
дудок и  команды на построение, рабочие стекались к Мальцевскому оврагу, где
у бухты пыхтела  мельница Линдгольма,  а  дальше шли  деревянные и кирпичные
приземистые  цеха механических мастерских.  На Афанасьевской улице, что вела
от Мальцевского к  Жариковскому оврагу, толпа  снова  густела -  подгорье  и
слободки Фельшерская и  Офицерская были  облеплены домишками, заселенными до
невозможности. Но на спешащих людях можно было увидеть уже не только грязную
замасленную робу, но и приличное пальто, и  чистый сюртук, иногда и нарядную
офицерскую форму со сверкающим золотом погоном. А уж за Жариковским оврагом,
когда рабочий люд стек к бухте и там рассеялся - в цехах мастерских,  в  яме
доковой, на  причалах военного порта и  так далее,  на 1-й Портовой улице по
утрам было совсем просторно. Тут жили, главным образом, городские обыватели,
мелкие  чиновники,  приказчики  многочисленных  богатых  магазинов,  хозяева
лавок, мелкие торговцы, семьи морских и армейских чинов... И так до Клубного
оврага, где начиналась Светланская, главная улица города.
     О, Светланская! Она была нарядна и  широка, светла и просторна. Сторона
южная, та, что у бухты, пушилась беспрерывным сквером с длинными аллеями для
гуляний люда  благородного  и по вечерами освещалась фонарями  керосиновыми,
здесь  из раковины у Морского собрания  звучала  музыка, а из многочисленных
крохотных  кафэ  под пестрыми маркизами женский кокетливый смех  и уверенная
мужская речь на французском, немецком, английском языках. Это был мир народа
сытого, холеного, гладкого, хозяев города, государства, всего мира. За людом
рабочим здесь внимательно приглядавали полицейские,  на  расправу  скорые  и
беспощадные. А та сторона,  что у сопок,  была застроена  высокими каменными
домами, сверкала витринами  богатых магазинов,  широкими  окнами ресторанов,
роилась  публикой чистой  и  ухоженной, благоухала духами и  помадами. Здесь
нередко  можно  было встретить  господ  адмиралов  и генералов  и  даже  его
превосходительство военного губернатора генерала Унтербергера. Ходитъ по той
стороне  люду  рабочему,  бедно одетому, голодному строжайше  запрещалось. -
Дабы не мозолили своим гнусным видом  глаза их благородиям, -  приговаривали
городовые,  решительно   перетягивая   незнакомого  со   здешними  порядками
крестьянина,  или спешившего  быстрее проскочить после долгого  рабочего дня
мастерового  на другую сторону. Они, впрочем, обходили Светланскую стороной,
и  когда нужда возникала  пройти  из Матросской, Фельдшерской или Офицерской
слободки в  Солдатскую, Линейную, что на Эгершельде, на Семеновский покос, в
Корейскую или Каторжную слободки, что расположились за Покровским кладбищем,
то пользовались либо Нижнепортовой улицей, которая вдоль самой бухты бежала,
либо Пушкинской, протянувшейся выше Светланской.

     Первые  день-другой  на  работе  Андрей чувствовал себя неуверенно,  но
скоро пообвык,  практически все ему было знакомо и привычно. Рядчик и мастер
претензий  к нему  не имели:  все у  него  получалось быстро и  толково.  Но
скальные работы скоро кончились и началась облицовка дока каменными блоками,
заливка  их  бетоном и цементом, строительство насосной  станции,  установка
ботопорта... Так Андрей овладел специальностями каменотеса и каменщика.
     Прошли  три года и  вот в начале октября девяносто седьмого года, через
неделю  после  Покрова Пресвятой  Богородицы утром вокруг дока  на  покрытых
дерном откосах  уселись его  строители,  а  внизу, у  самого дока, собралось
морское начальство, роты  с кораблей Тихоокеанской  эскадры, чинная публика,
дамы с  букетами  ярких астр и  георгинов и началось  молебствие.  Священник
Успенского собора  проговорил  положенное,  с  клиром  обошел  вокруг  дока,
помахивая кадилом, потом заиграла музыка гимна народного, засвистала паровая
машина, заполняя док морской водой, ботопорт поднялся и отодвинулся, и в док
важно и  медленно, разукрашенный всеми  флагами  расцвечивания,  с командой,
построенной вдоль  бортов и кричащей "Ура" перекатом, волнами, вошел крейсер
"Дмитрий Донской".
     Потом  Андрей  с  товарищами  отпраздновал  это  событие  на лужайке  в
Гайдамаковском овраге, изрядно выпил  и с чувством радости и опустошенности,
ровно лимон  выжатый,  пошел  домой.  Радость была  от  успешно  проделанной
громадной работы, а опустошенность от томившей впереди неизвестности.
     Работа сделана и он опять остался без работы.


ИВАШНИКОВ. СЕУЛ.

     Уже через неделю "Адмирал Чихачев", вставший  опять на свои  регулярные
рейсы по Уссури,  повез прапорщика  Ивашникова  и поручика Минаева к  Иману,
оттуда -  сутки в вагоне поезда - они добрались до Владивостока. По пути,  а
размещались  они в тесной двухместной каюте  и таком же купе поезда, времени
наговориться  было  вдоволь. Ивашников  рассказал свою скромную биографию, а
Минаев  -  немного о себе. Родился он в Кяхте,  в семье офицера  пограничной
стражи,  затем Сибирский  кадетский корпус в  Иркутске, служба в пограничных
гарнизонах на Дальнем Востоке и в охране  русской  дипломатической миссии  в
Пекине.
     - Вот откуда завидное знание китайского языка, - подумал Ивашников.
     Олег Николаевич,  словно  прочитав его  мысли,  заметил,  что  Кяхта  -
приграничный городок и вся чайная торговля раньше  шла  через него. Отсюда и
множество китайцев в городке и при желании, именно при желании, разговорному
языку научиться  можно. В  Тяньцзине он  был  ранен при отражении  нападения
толпы  голодных китайцев на  сеттльмент,  в котором разместились иностранные
торговые  представительства.  Продолжительное   лечение,   затем  служба   в
Хабаровске, в  военно-топографическом отделе  штаба  округа.  И вот  - новое
назначение.   Олег  Николаевич  рассказывал  о  себе  довольно  скупо,  хотя
порассказать  ему, особенно о жизни в  Китае,  видимо,  было  что. Вселив  в
Ивашникова в начале  их  знакомства надежды на бурную,  полную приключений и
опасностей  жизнь и вместе с  тем некоторый страх -  а  оправдает ли он  его
ожидания, справится ли со своими обязанностями, не придется ли ему краснеть,
а  Минаеву, холодно глядя  в  сторону, заявить,  что он  ошибся в нем, о чем
глубоко сожалеет, поручик, уже в пути, несколько раз говорил Ивашникову, что
все  гораздо скучнее и будничнее.  Сбор  информации - это кипы газет, пустая
болтовня в  обществе знакомых офицеров  и чиновников того мирка иностранцев,
который  невольно  образуется  в   странах   с  совершенно  иными  обычаями,
культурой, языком. Из газетных статей, обрывков разговоров, домыслов, интриг
и   специально   распространяемых  слухов  складывается  мозаичная   картина
изменчивой  политической  обстановки;   и  все   это   необходимо  тщательно
перепроверить, чтобы  не попасть впросак самому и  не  ввести в  заблуждение
штаб  округа.  Но,  в  любом  случае,  эта  жизнь  гораздо  интереснее,  чем
монотонное существование  офицера  в  захолустном гарнизоне  - дает  свободу
мысли и поступка, расширяет рамки обыденного видения мира, потому что сейчас
здесь, на Дальнем Востоке столкнулись  глобальные интересы наиболее развитых
в  промышленном  отношении государств;  да и  поможет обзавестись  полезными
связями  на  будущее. Главное - не смотрите с презрением на обычаи,  нравы и
привычки людей  в тех  странах,  где  вам придется  служить, а  будьте к ним
максимально доброжелательны. Люди это чувствуют  и, как  правило, платят той
же монетой.

     Российская  дипломатическая миссия в  Корее располагалась в европейской
части Сеула и была обнесена высокой оградой с красивыми каменными воротами с
двуглавым  гербовым  орлом  над  проездом.   Сразу   за  воротами  вырастало
величественное широкое здание миссии. За главным зданием прятался  небольшой
флигель с  кладовыми  и  сад.  В ограде на территории миссии  помещалось е