дактор
всегда может сам изменить название и написать все, что ему придет на ум.
   Странное сумеречное состояние охватило Касьянина еще с  ночи,  это  с
ним случилось впервые, и он  Даже  не  представлял,  что  такое  бывает.
Касьянин не  знал,  как  поступить,  кому  позвонить,  что  предпринять.
События прошедшей ночи, нелепая  смерть  Ухалова  полностью  лишили  его
жизненных сил.  Он  начал  догадываться,  да  что  там  догадываться,  к
середине дня  был  уверен,  что  пуля,  разворотившая  затылок  Ухалова,
предназначалась ему, Касьянину.
   Ночные признания Марины, ее дурацкие вопросы о  револьвере,  ухмылки,
ворочающиеся в простынях голые бабы с мохнатыми письками, слепящий  свет
милицейских машин,  девушка  Наташа,  прячущаяся  от  него  за  бетонной
плитой, труп Яшки с переломленным хребтом... Все это  ворочалось  в  его
сознании, скомканное и перемешанное, а надо всем  плавал  кровавый  труп
Ухалова со  страшной  ямой  вместо  лица.  Единственное,  что  неизменно
приходило Касьянину в голову, - это пойти к ближайшему киоску  и  выпить
стакан водки.
   Не нашел в себе силы Касьянин вызванивать информации о  происшествиях
этой ночи, и, порывшись у  себя  в  столе,  он  нашел  несколько  старых
сообщений, которые в разное время  забраковал  из-за  их  обыденности  -
изнасиловали   старуху,    ограбили    ин-тиммагазин,который    торговал
искусственными бабами, членами, сиськами-письками и  прочими  предметами
первой необходимости. Все это была  рутина,  без  блеска  и  куража,  но
Касьянин, не дрогнув, отнес все это редактору.
   Заметку об изнасилованной старухе назвал просто - "Девяносто  пять  -
баба ягодка опять", а об ограблении магазина - "К ночи стало невтерпеж".
   Но Осоргину понравилось. Он хохотал, утирал платочком слезы на глазах
и тут же, ничего не исправляя, подписал обе информации в набор.
   Когда открылась дверь и появилась улыбающаяся физиономия следователя,
Касьянин нисколько не удивился. Оказалось, он все  утро  ждал  его,  был
почему-то уверен, что Анфилогов придет обязательно. Ночью его  не  было,
но утром, когда ему доложили о случившемся, он сразу понял, к кому  надо
идти - к Касьянину.
   - Не помешал? - улыбнулся Анфилогов, показав ослепительно белые зубы,
которые, казалось, для того и были предназначены, чтобы время от времени
в кого-то вцепиться мертвой хваткой.
   Касьянин в ответ лишь сделал беспомощный жест рукой, дескать,  о  чем
разговор, всегда пожалуйста.
   - А я смотрю, дверь приоткрыта, дай, думаю, зайду,  напомню  о  себе,
тем более что обещал заглядывать, верно?
   - Было дело, - произнес наконец Касьянин первые  слова  и,  с  трудом
поднявшись из-за стола, протянул следователю руку:
   - Всегда рад.
   -  Жара,  -  сказал  следователь,  но  рука  его  была,  как  всегда,
прохладной.
   - Лето, - откликнулся  Касьянин,  опускаясь  в  жесткое  редакционное
кресло.
   - Как  сегодняшний  улов?  -  спросил  Анфилогов,  кивнув  на  стопку
исписанной бумаги. - Разборки продолжаются?
   - Набирают силу... Да вы садитесь, - Касьянин махнул рукой в  сторону
стула.
   - Сяду, - Анфилогов придвинул стул поближе,  на  угол  стола  положил
тощую  свою  папочку,  на  которую  Касьянин  всегда  смотрел  с  легким
содроганием, подозревая, что наполнена она сведениями  о  его  непутевой
жизни. Следователь положил руки на  стол,  сцепил  пальцы  и  пристально
взглянул на Касьяни-на. - Неважно выглядите.
   - Ночь была, был рассвет...
   - Представляю. Ну что сказать, Илья Николасвич...  Я  ознакомился  со
всеми протоколами, которые были составлены в эту ночь, видел снимки. Еще
влажные, правда, их только сделали, но представление дают.  Поговорил  с
людьми, побывал в морге, посмотрел на вашего приятеля Ухалова.
   - И как он? - сам того не ожидая, Касьянин задал совершенно  дурацкий
вопрос.
   - Лежит. И пока никуда не собирается.
   - Простите, я что-то не то сказал...
   - Бывает. Хочу задать один  вопрос...  Как  вы  себе  объясняете  все
происшедшее?
   - Бандитское нападение под покровом ночи...
   - Цель?
   -  В  таких  случаях  у   нас   принято   стандартное   объяснение...
Немотивированное преступление.
   - Чушь! - резко сказал  Анфилогов.  -  Несколько  часов  на  повороте
дороги стояла машина, явно кого-то поджидая.
   - Вы о ней уже знаете?
   - Да, знаем. Но меня удивляет, что, оказывается, и вы о ней знаете?
   - Один хороший человек рассказал.
   - Кто?
   - Да так... Случайный прохожий.
   - Но вы можете его найти?
   - Если уж очень прижмет.
   - Прижмет, - заверил Анфилогов.
   - Тогда найду.
   -  Так  вот,  что  касается  немотивированного  преступления...   Они
дождались человека, который был нужен. Знали, что рано или  поздно  этот
человек выйдет из дома на  прогулку  со  светло-рыжим  кокером,  выведет
своего любимца подышать воздухом. И в конце концов он его вывел.  Но!  -
Анфилогов поднял длинный указательный палец.
   - Это был не тот человек, - тихо произнес Касьянин.
   - Да! О чем это говорит?
   - Они не знали в лицо человека, который им  был  нужен...  Они  знали
собаку.
   -  Правильно.  Во  всех  трех  домах,  которые  расположены  рядом  с
пустырем, был только один светло-рыжий кокер-спаниель.
   - И его звали Яшка.
   - Как вы представляете дальнейшую свою жизнь?
   - Понятия не имею. Скажите, а первое убийство, которое  произошло  на
нашем пустыре... Оно уже раскрыто?
   Анфилогов некоторое время сидел молча, и на лице его не было  ничего,
кроме  бесконечного  изумления.  Следователь  от  растерянности  склонил
голову  к  одному  плечу,   к   другому   и   наконец,   справившись   с
растерянностью, усмехнулся:
   - Ну вы даете, Илья Николасвич!
   - Я сказал что-то не то?
   - Да нет, все правильно... Первое убийство не раскрыто.  Пока.  Но  у
следствия есть очень хорошие, надежные зацепки,  и  мы  уверены,  что  в
самом скором времени раскроем это  злодейство.  Это  сделать  тем  более
необходимо, что первое убийство потянуло за собой второе,  которое  тоже
не останется без продолжения.
   - У вас уже есть подозреваемый?
   - Да.
   - Но вы еще никого не задержали?
   - Тянем, Илья Николасвич, тянем И сам не знаю, почему.
   - Может быть, не стоит тянуть, а?
   -  Не  надо,   Илья   Николасвич,   дразнить   меня.   Или,   скажем,
поддразнивать. Не надо.
   - Не буду, Иван Иванович... Извините, я очень устал.  Не  поверите  -
еле сижу. Я даже не вполне понимаю все, что сам же и говорю.
   - Это чувствуется. И тем не менее вам  надо  собраться.  -  Анфилогов
помолчал. - Эти ребята... Вы догадываетесь, о ком я говорю?
   - Да.
   - Они еще не обнаружили своей ошибки.
   - А они ее обнаружат?
   - Обязательно. Это грамотные ребята. Такой  конфуз  с  ними  случился
впервые.
   Подобные вещи юристы называют ошибкой в объекте. Хотели взять одного,
а  взяли  совсем  другого.  Бумагу  вместо   денег.   Стекляшки   вместо
драгоценностей. И так далее. Ошибка в объекте.
   - А вы говорили, что они тупые? - вопросительно произнес Касьянин.
   - Добавляя при этом, что они еще и злобные. А злобность - это  еще  и
ум, вам не кажется?
   - Да, в этом что-то есть.
   - Злобность заставляет искать, преодолевать, стремиться. Злобность не
позволяет успокаиваться, она толкает человека на новые и новые поступки.
   - Как мне быть?
   - Не знаю... У вас есть время,  но  совсем  немного.  Вам  надо  быть
чрезвычайно осторожным. Сверхосторожным. При том, что мы  оба  прекрасно
понимаем - никакая осторожность вас не спасет, если дело дойдет до...
   - Догадываюсь.
   - Уезжать надо, Илья Николасвич.
   - Прямо-таки немедленно?
   - Лучше до обеда, чем после.
   - Но это невозможно... Семья, ребенок, квартира, работа, деньги... Да
что говорить, вы и сами знаете.
   - Я  вас  предупредил  и  дал  единственно  верный  совет  -  уезжать
немедленно.
   - Спасибо.
   - Надеюсь, мы еще увидимся. У вас есть мои  телефоны.  И  рабочий,  и
домашний. Прижмет - звоните. Будут новости - звоните. Что бы с  вами  ни
произошло - звоните. У меня с этими ребятами  свои  счеты.  -  Анфилогов
встал, пожал Касьянину руку, подмигнул заговорщицки, усмехнулся, показав
невероятные свои зубы, и, подхватив со  стола  папку,  шагнул  к  двери.
Обернувшись на пороге, он повторил в который раз:
   - Звоните.
   Уже после того, как дверь за следователем  закрылась,  перед  глазами
Касьянина  все  еще  стояла  его  ослепительная   улыбка,   ровный   ряд
неестественно белых, острых зубов.
   - Надо же, - пробормотал Касьянин растерянно. - Анфилогов он,  видите
ли...
   Иван Иванович он, видите ли... Разберемся.

***

   Анфилогов Иван Иванович.
   Человек он был странный, не в том смысле, что совершал непонятные или
необъяснимые поступки, вовсе нет. Он  был  хорошим  следователем,  может
быть, разве что слишком цепким, поскольку часто  искал  то,  что  искать
вовсе не был обязан. К тому же и начальство  частенько  его  удерживало,
понимая, что не всегда, далеко не  всегда  правосудию  требуется  истина
полная и исчерпывающая.
   Этих вот  маленьких  служебных  тонкостей  или,  скажем,  условностей
Анфилогов не то  чтобы  не  признавал,  он  их  признавал,  но  поступал
по-своему. Возможно, это было следствием того, что по образованию он  не
был  юристом  и  в  свое  время,  закончив  горный   институт,   получил
специальность маркшейдера, что  на  русский  язык  можно  перевести  как
"горный штурман". Он давал направления  подземных  выработок,  указывал,
куда рыть, где, вниз или вверх, вправо  или  влево,  с  таким  расчетом,
чтобы эта вот нора  лоб  в  лоб  столкнулась  с  другой  норой,  которую
несколько лет, несколько  километров  рыли  навстречу.  Причем  стыковка
должна быть  настолько  точной,  чтобы  совпали  даже  головки  рельсов,
которые тут же прокладывали для вывоза вагонетками породы.
   И надо же - добивался Анфилогов того, что головки рельсов сходились с
ошибкой всего в несколько  миллиметров.  Но,  убедившись,  что  подобную
работу он выполнить в состоянии, Анфилогов тут же потерял к  ней  всякий
интерес и, пока не поздно еще было, пока был молод и  неистов,  закончил
что-то юридическое, какие-то курсы, потом  еще  что-то  за-°чное,  потом
поступил в милицию,  некоторое  время  побегал  оперативным  работником.
Начальство, учитывая, что у него  хоть  и  горное,  но  все-таки  высшее
образование, доверило ему следовательскую работу.
   И не ошиблось.
   Маркшейдерские расчеты приучили Анфилогова к такой  четкости,  такому
вниманию к любой  цифре,  имени,  дате,  названию,  к  такому  неприятию
малейших,  можно  сказать,  миллиметровых   расхождений   в   показаниях
различных людей, что сразу стало ясно - это настоящий следователь. Как и
маркшейдер,  он  всегда  знал,  где  рыть,  чтобы  самые  противоречивые
показания состыковывались, как и рельсы в его подземной деятельности.
   Были  и  недостатки,  которые  опять  же  являлись  продолжением  его
достоинств, - Анфилогов обладал какой-то сверхчеловеческой настырностью,
явно выходящей за  пределы  целесообразного.  Его  пытались  остановить,
образумить, но напрасно.
   Именно здесь Анфилогов видел свое назначение и получал  от  этого  не
просто удовольствие, а высшее наслаждение. Причем ему  безразлично  было
наказание, которое получал  вычисленный  им  преступник,  тот  мог  быть
вообще оправданным, и это нисколько Анфилогова не трогало  -  он  сделал
свою работу, а остальное его не касалось.
   И опять же, как продолжение этого недостатка, следовало достоинство -
Анфилогов легко и непосредственно общался не только  с  законопослушными
гражданами, но и с людьми явно криминального толка, а то и  законченными
бандюгами. И это нисколько не уязвляло его, нисколько не трогало.
   Присмотревшись   к    Анфилогову    внимательнее,    пристальнее    и
подозрительнее, можно было сделать жесткий вывод - он боролся не столько
с преступностью, отстаивая жизнь и достоинство граждан, сколько  ублажал
собственные желания и капризы. Но поскольку они совпадали  с  указаниями
начальства, Анфилогов был на хорошем счету. Но о повышении  ему  мечтать
не приходилось. Не  вписывался  он  в  устоявшийся  образ  руководителя,
наставника. В его поведении, в суждениях постоянно  прослеживалось  если
не легкомыслие,  то  какая-то  вольность,  снисходительное  отношение  к
закону.
   Прохладное отношение  руководства  к  Анфилогову  нисколько  того  не
огорчало, он был этому даже рад, поскольку мог вести себя свободнее тех,
кто был угнетен начальственной любовью и стремлением выглядеть правильно
и неуязвимо.
   Да, конечно,  раскованность  в  работе  выглядела  недостатком,  даже
ущербностью,  но  все  искупалось  преданностью  делу,  которой  не  мог
похвастать самый усердный служака. Искренняя увлеченность видна каждому.
Следовательский  талант  Анфилогова  тоже  был  очевиден,  как   и   его
неподкупность, - в этом тоже никто не  сомневался.  Таких  людей  сейчас
чрезвычайно  мало  в  любой  профессии,  поскольку  преданность  делу  и
бескорыстность перестали быть ценимыми качествами.
   Теперь поощряется умение подать себя, свои успехи, как бы скромны они
ни были, го-товность ладить с руководством, вести себя по  правилам,  не
возникать там, где  не  положено,  но  неизменно  оказываться  там,  где
выгодно и лестно.
   Отношения с законом у Анфлогова были какие-то товарищеские,  если  не
сказать - панибратские. Нет, он не был рабом закона и не  сверял  каждый
шаг с Уголовным  кодексом.  Другими  словами,  Анфилогов  позволял  себе
судить о виновности того или другого человека, не  дожидаясь,  пока  это
сделает суд.
   Тот же Касьянин...
   Возможно, другой следователь, менее самоуверенный и  более  скованный
правовыми ограничениями, заподозрив человека в убийстве, повел  бы  себя
иначе - вызвал бы на допрос, начал устраивать очные  ставки  и  в  конце
концов добился бы признания. Анфилогов этого всего делать не стал, но  и
работы  не  прекратил.  Он  несколько  дней  ходил  по   гулким   этажам
недостроенных домов, общался с бомжами, пьяницами, наркоманами и наконец
узнал то, что и хотел  узнать,  -  стрелял  человек,  который  гулял  со
светлой  собакой  средних  размеров.  При  этом   несколько   свидетелей
уточнили, что у собаки были длинные уши и мохнатый хвост. А если учесть,
что за некоторое время до этого Касьянин попал в больницу, избитый ночью
на пустыре, то у него были основания вооружиться, были основания пустить
револьвер в ход... Да и вел  себя  Касьянин  двусмысленно,  от  вопросов
уходил, лукавил и не скрывал этого.
   Анфилогову все стало ясно.
   И что же он делает?
   Ничего.
   Для себя он решил, что  ему  лучше  не  вмешиваться  не  потому,  что
чего-то  опасался,  нет,  просто   подумал,   что   так   будет   лучше,
справедливее.
   В этом его поступке было не так  уж  много  вызова  и  непочтительной
дерзости по отношению к закону,  как  может  показаться.  Пришло  время,
когда люди усомнились в законе - и в его силе, и в его надобности,  и  в
его справедливости.
   И по мере своих  возможностей  старались  худо-бедно  обходиться  без
государства, без всевозможных его служб и  ведомств.  А  если  уж  такой
возможности у них не было, то и от государства,  и  от  закона  пытались
попросту откупиться.
   Откупались, получалось.
   И от закона, и от его представителей. Если уж взятки берут  помощники
президента, министры, если даже сам государственный  прокурор  сидит  за
взятки, то о чем может быть речь, о чем речь!
   Единственное, что позволил себе Анфилогов, это отдаться на волю волн.
Он не старался делать вид, что ничего не видит,  не  знает,  не  слышит.
Прекрасно он все видел, знал и слышал, отчетливо осознавал, что  никогда
его родная контора не вступится за него, не сможет  его  защитить,  если
возникнут неприятности с криминальными ребятами. И  потому  старался  не
вступать в непримиримые отношения с кем бы то ни было. А если  этого  не
удавалось, то надеялся он только на самого себя, на скромные свои силы.
   И получалось, пока получалось.
   Анфилогов  очень  быстро  понял,  что   по   сквозняковым,   насквозь
продуваемым этажам недостроенных бетонных громад он прошел не первым.  К
кому бы он ни обращался, все чуть ли не в один голос говорили ему о том,
что у них уже побывали немногословные ребята и задавали те  же  вопросы.
Значит, следствие ведет не  только  он  -  пострадавшая  сторона  жаждет
мести. И спокойные ребята, как и  он,  знают,  что  убийца  их  товарища
выгуливает светло-рыжую собаку с длинными ушами и мохнатым  хвостом.  На
три дома такая собака была только у одного человека.
   Он не успел предупредить Касьянина, просто не успел. Поэтому убийство
Ухалова было для него полной неожиданностью. Анфилогов не  ожидал  такой
прыти от этих ребят, с которыми старался не ссориться, понимая, что сила
на их стороне.
   Но их суд оказался слишком скорым.
   Они поступили не правильно,  чуть  крутовато,  нарушили  перемирие  и
потому совершили явную ошибку в объекте - охотились за  одним,  а  убили
другого.
   Анфилогов почувствовал острую личную  обиду,  личную  оскорбленность.
Да, убили Ухалова, но по морде дали ему, Анфилогову. По правилам, ребята
должны были подойти и объясниться. Они этого не сделали.  Значит,  и  от
него не могут требовать слишком строгого соблюдения правил.
   "Извините, ребята, извините, - время от времени  повторял  Анфилогов,
направляясь к участковому. - Извините, но так не поступают,  мы  с  вами
так не договаривались..."
   Анфилогов прекрасно владел собой. Почти невозможно было  вывести  его
из себя, заставить нервничать. Никто  никогда  не  видел  его  кричащим,
никто не слышал, чтобы он просто повысил голос. С людьми он разговаривал
спокойно  и  чуть  снисходительно,  как  бы  понимая   их   слабости   и
несовершенства. А если к этому добавить его способность в  любой  момент
широко и искренне улыбнуться, показав замечательные свои зубы, то  можно
вполне представить Анфи-логова в любом обществе.
   Но, войдя к участковому  Пияшеву  и  увидев  собравшихся  там  людей,
сидящих на казенных стульях вдоль стен, Анфилогову понадобилось все  его
самообладание. Сам участковый сидел за фанерным одно-тумбовым  столиком,
выглядел взволнованным и даже  растерянным,  лицо  его  было  в  красных
пятнах, взмокшие волосы торчали в беспорядке, форменная  фуражка  лежала
на пыльном подоконнике как предмет неуместный и даже  смешной.  А  вдоль
стен расселись в позах свободных и ленивых,  вполуразвалку,  скучающе...
Да, здесь собралась  вся  местная  банда,  державшая  в  подчинении  все
торговые, ремонтные, питейные и прочие заведения.
   Анфилогов по своей привычке чуть приоткрыл дверь, просунул голову,  и
его радостная улыбка тут же окаменела. Но  прошло  несколько  секунд,  и
улыбка снова ожила, сделалась даже шире и искреннее.
   - Я вас приветствую! - сказал Анфилогов, все еще по ту сторону двери.
   -  Входи,  Ваня,  -   ответил   участковый   с   явным   облегчением.
Чувствовалось, что он обрадовался появлению следователя, надеясь если не
на избавление от сурового разговора, то хотя бы на поддержку.
   - Спасибо, Саша.  Всегда  рад.  А  почему  вы  все  такие  невеселые?
Что-нибудь случилось? - Анфилогов прошел наконец в дверь, закрыл  ее  за
собой и улыбчиво посмотрел на присутствующих.  Он  их  знал,  встречался
почти со всеми по разным криминальным поводам,  и  его  здесь  тоже  все
знали.
   После смерти  Пахомова,  сраженного  дробовым  касьянинским  зарядом,
власть в банде перешла к Валерке Евладову -  он  сидел  в  темном  углу,
сонный и какой-то  недовольный.  Встретившись  взглядом  с  Анфилоговым,
кивнул, и во время кивка четко  обозначился  второй  подбородок.  Шея  у
Евладова была полная, мокрая от пота, и, конечно, висела на ней  золотая
цепочка, но не слишком толстая, средних  размеров  цепочка,  граммов  на
сто, не больше.
   По обе стороны от Евладова сидели телохра