о, более оскорбительно?
   - Конечно, - Касьянин  передернул  плечами,  словно  услышал  вопрос,
который не  требовал  ответа.  -  А  вообще-то,  как  относиться...  Для
некоторых собака - это... - Касьянин замялся в поисках точного слова.  -
Собака - это олицетворение хозяина... Даже не так  -  это  олицетворение
лучших черт хозяина, тех, которые он  ценит  в  себе,  за  которые  себя
любит. Так примерно можно объяснить происшедшее.
   - Да? - Осоргин удивленно посмотрел на Касьянина. - Если я  правильно
понял...
   - Уточняю... - Касьянин поднял указательный палец, призывая редактора
сосредоточиться. - Собака - это продолжение хозяина, вот так  будет  еще
точнее.
   - И твоя тоже?
   - Естественно.
   - Какие же  твои  черты  она...  -  Осоргин  замялся,  не  зная,  как
выразиться помягче, чтобы не задеть самолюбие Касьянина.
   - Нет-нет! -  усмехнулся  тот.  -  Это  настолько  личное,  настолько
заветное, может быть, даже интимное...
   - Пусть так! - редактор великодушно избавил  Касьянина  от  подробных
объяснений. - Заметка идет в завтрашний номер на  первую  полосу.  Здесь
все ясно.
   Но, может быть, нам не  оставлять  этот  случай,  может  быть,  стоит
написать о нем  подробнее...  Нынешние  нравы,  судьба  женщины,  судьба
убийцы...
   - Судьбы двух собак, - напомнил Касьянин.
   - Да, и собачьи судьбы, - согласился редактор.
   -  Можно,  -  поморщился  Касьянин,  которого  явно   не   обрадовала
необходимость разыскивать всех этих людей и выспрашивать,  выспрашивать,
выспрашивать... - Знаете, почти по  каждой  моей  заметке  можно  делать
газетную полосу. И не потому, что я  такой  уж  способный,  просто  тема
позволяет, даже обязывает.
   - Ладно, подумаем, - Осоргин махнул рукой, давая понять, что Касьянин
может идти.
   Тот ушел с легким сердцем, ушел гораздо раньше  времени,  потому  что
дело свое сделал, обеспечил газету криминальными новостями.  И  ничто  в
его душе не дрогнуло, ничто не застонало, хотя могло заскулить  жалобно,
почти по-собачьи.
   А напрасно, ох напрасно.
   Что делать, у судьбы свое понимание человеческого  предназначения,  и
далеко не всегда наши представления о собственном  будущем  совпадают  с
замыслами высших сил.
   Легко и освобожденно Касьянин прошел по залитой солнцем улице,  глядя
на прохожих благодушно и даже поощрительно. Руки  его  были  в  карманах
брюк,  голова  вскинута,  на  губах   блуждала   неопределенная,   почти
неуловимая  улыбка,  но  она  бьша  -  бьша  шаловливая,  еле   заметная
усмешечка. Он был вполне доволен собой, впрочем, лучше сказать,  что  он
был удовлетворен собой, все-таки довольства не было ни в его походке, ни
в физиономии. Касьянин сделал  свое  дело,  сделал  неплохо  -  на  весь
завтрашний день обеспечил сотни тысяч людей темой  для  разговоров.  Да,
вся Москва будет обсуждать его маленькую, невзрачную заметку, потому что
она затронет каждого, кто прочтет ее в трамвае, метро, автобусе...
   Касьянин прошел  по  Тверской,  долгим  подземным  переходом  пересек
Пушкинскую  площадь,  поднялся  на  поверхность  и  на  некоторое  время
остановился, привыкая к солнечному свету. А открыв глаза, он  обнаружил,
что стоит у роскошного магазина  с  гранитным  подъездом  и  стеклянными
самооткрывающимися дверями. Касьянину нравились роскошные магазины, он с
удовольствием рассматривал витрины, нарядные манекены, которые почему-то
стали  делать  то  безголовыми,  то  безрукими,  то  безногими  -  Запад
продолжал  щедро  делиться  своими  открытиями  в  области   рекламы   и
воздействия  на  человеческую   психику.   Обрубки   человеческих   тел,
выставленные в витринах, невольно привлекали внимание прохожих  если  не
товарами, то хотя  бы  уродством  самих  манекенов,  созданных  усилиями
высоколобых мыслителей, которые измаялись в своих парижских кабинетах  -
что бы еще отрезать от человеческого тела, чтобы прохожий остановился  и
ахнул?
   И находят, надо же, находят. Отрезают. То отдельно  ногу  выставят  в
чулке, то грудь  в  лифчике,  а  то  и  нечто  более  срамное  в  чем-то
совершенно срамном.
   Останавливаются прохожие, ахают.
   Касьянин прошел мимо Елисеевского магазина,  но  не  заглянул-внутрь,
нет. Не хотелось ему идти по городу с пакетами, сумками, что-то тащить в
руках, чем-то быть озабоченным. Он миновал магазин  галантереи,  который
уже неизвестно  сколько  находил-ся  на  ремонте,  -  его  превращали  в
какое-то сказочное сооружение, куда можно было бы ходить, как в Эрмитаж,
как в Лувр и в Прадо.
   А дальше  располагался  хлебный  магазин,  который,  правда,  недавно
располовинили и из правой части сделали нечто вроде ресторана. Но  не  в
эту скороспелую забегаловку держал  путь  Касьянин,  он  шел  в  хлебный
магазин, помня, что в левом его крыле продают на разлив прекрасное пиво,
завезенное из какой-то очень пивной страны - не то из Англии, не  то  из
Германии. Совсем недавно пиво здесь подавали в тонких  высоких  бокалах,
украшенных  королевскими  вензелями  и  золотыми  узорами,  но   шустрые
москвичи  быстро  растащили  эти  бокалы  на  сувениры,  не  считаясь  с
деньгами, которые у них брали в залог под стоимость бокалов.
   Кончились бокалы, исчезли королевские вензеля, и теперь  пиво  здесь,
как и везде, разливали в толстые ребристые кружки, утыканные стеклянными
заусеницами.
   И, странное дело, пиво сразу погасло, сделалось  менее  душистым,  не
таким  прозрачным,  и  заморская  горчинка,   которая   всегда   умиляла
Касьянина, тоже вроде бы исчезла, растворилась  в  мутновато-зеленоватых
стеклянных гранях этой увесистой посудины.
   Однако Касьянин, как человек трезвый и практичный, понимал,  что  все
это лишь впечатление, что пиво здесь, как  и  прежде,  неплохое,  и  при
первой возможности заглядывал сюда, хотя и дороговато это обходилось. Но
любил он иногда себя побаловать, тем более что ничем другим не баловал.
   Пивной уголок оказался на месте, и пиво оказалось в наличии, и орешки
нашлись у девушки.
   - Вам темного, светлого?
   - А знаете,  -  Касьянин  задумался  так,  будто  у  него  спрашивали
действительно о чем-то важном, - давайте все-таки светлого.
   - Похолоднее, потеплее?
   - Похолодней, пожалуйста.
   - И арахис?
   - Фисташки.
   Эти вроде бы  пустые  слова  были  самыми  приятными  из  всего,  что
произнес Касьянин за последнюю неделю, из всего, что он  услышал.  Никто
сзади не торопил его,  не  кричал,  чтоб  поменьше  болтал.  И  девушка,
видимо, была не глупа, понимала, как важно  все,  что  она  скажет,  как
многозначны  слова,  которые  произносит  человек  с  помятым  лицом   и
запущенной прической. Или же объяснили ей умные люди, или  же  сама  все
поняла и постигла. Она смутно улыбалась то ли своим невнятным мыслям, то
ли Касьянину, то ли не надоело ей еще любоваться  напористой  золотистой
струей,  которая,  посверкивая,  наполняла  широкую  емкость  бокала.  И
Касьянин улыбался неопределенно, даже отрешенно, как улыбаются собаки  в
жару - закрыв глаза и свесив набок язык,  с  которого  в  дорожную  пыль
падают тягучие капли слюны...
   Дома Марина встретила его острым,  проницательным  взглядом,  быстрой
усмешечкой, которая неуловимо пронеслась по ее  лицу  и  оставила  после
себя лишь скорбно искривленные губы.
   - Поддал? - спросила она, уже успев отвернуться к плите.
   - Малость.
   - С кем на этот раз?
   - В полном одиночестве.
   - В одиночестве спиваются.
   - Авось, - Касьянин все  еще  пребывал  в  благодушном  настроении  и
потому был неуязвим для таких укусов. Марина  тоже  поняла,  что  сейчас
достать мужа вряд ли удастся. Она подождала, пока  он  разуется,  снимет
пиджак, умоется в ванной.
   - Ухалов звонил, - сказала она  с  расчетливой  краткостью,  вынуждая
Касьянина задавать уточняющие вопросы.
   - И что?
   - Сказал, чтоб ты его не ждал.
   - А я и не собирался, - Касьянин сморщил лоб, пытаясь понять, на  что
намекал Ухалов. - Чего это я его должен ждать?
   - Вроде вы собирались сегодня на пустырь... Собак выгуливать.
   - А... Было. А что у него?
   - Кто-то к нему приехал... Уважительная причина.
   - Ну что ж,  гости  -  это  хорошо,  -  Касьянин  все  еще  оставался
неуязвимым. - Когда ко мне приезжают гости, я тоже того... Умыкаюсь.
   - Ты умыкаешься не только при гостях.
   - Да? - удивился Касьянин с некоторой поощ-рительностыо в голосе. - А
когда же еще?
   - Ты умыкаешься, не дожидаясь гостей.
   - У нас тоже будут гости? - прикинулся Касьянин круглым дураком.  Это
был самый надежный прием - когда у него было достаточно  сил  и  хорошее
настроение,  он,  уходя  от  упреков,  намеков,  становился  дураком,  и
наступательный порыв Марины сразу угасал.
   - Уфф, - сказала она и, не оборачиваясь от плиты, уронила руки  вдоль
тела.
   - Достал... - добавила обессиленно. - Ты меня сегодня достал.
   - Да? - опять удивился Касьянин громко и как-то даже  обрадованно.  -
Надо же... И не надеялся.
   - Катись!
   И потом долго, очень долго Марина корила  себя  за  это  неосторожное
слово, которое привело к таким тяжким последствиям. Хотя умом,  конечно,
понимала, не дура же она была, в конце концов, прекрасно  понимала,  что
вины ее нет, что предвидеть все происшедшее ни она, ни Илья, ни  Степан,
который катался по ковру с Яшкой в обнимку, не могли ничего  предвидеть.
Хотя там, в высших сферах, в прибежище  божественного  разума,  все  уже
было рассчитано  и  подготовлено.  Причем  настолько  тщательно,  что  к
исполнению задуманного можно было приступать  немедленно,  прямо  в  эту
самую секунду. И Касьянин, словно был посвящен в тайный и зловещий план,
услышав Маринино "катись", тут же охотно поднялся,  да  так  браво,  так
исполнительно, что, казалось, даже каблуками от усердия прищелкнул.
   - Как будет угодно! - произнес он. - С большим  нашим  удовольствием!
Было бы сказано, было бы велено!
   Легкий хмель, который бывает только от хорошего пива и от  умеренного
его  количества,  все  еще  бродил  по  организму  Касьянина  призрачным
ароматным облачком.
   Марина обернулась на куражливые  слова  Касьянина,  долгим  протяжным
взглядом посмотрела на мужа и  кивнула,  как  бы  еще  раз  убеждаясь  в
собственном прозрении.
   - Поддал, - сказала она  с  обреченностью  в  голосе.  -  Видит  бог,
сопьешься.
   - Бог видит, да не скоро скажет! -  брякнул  Касьянин  с  непривычным
озорством. Что-то заставляло его напоследок выбрасывать  из  себя  слова
легкие и необязательные, освобождая место для слов других  -  суровых  и
безрадостных.
   Уже  наступили  сумерки,  солнце  опустилось   за   пещеристые   горы
недостроенных небоскребов, в некоторых из них уже замелькали красноватые
сполохи костров.
   Наркоманы и алкоголики, беженцы и изнывающие  от  неутоленных  чувств
старшеклассники стекались к  этим  домам  каждый  вечер,  как  стекались
когда-то к храмам богобоязненные и добропорядочные прихожане, приводя  с
собой малых детей, нарядых Жен и взволнованных предстоящим богослуже-Ием
Раскрасневшихся старух. И храмы нынче другие, другим богам молятся, и не
при ясном свете дня, а при скудном и вседозвольном свете ночи.
   Пока Касьянин собрался, пока  постоял  минутку-вторую  у  телевизора,
проникаясь  проблемами  президента,  который  никак  не  мог  решить   -
оставаться ли ему на третий срок или все-таки согласиться  с  приговором
природы, которая терпеливо и неустанно погружала его в сумрак слабоумия,
наделяя детской обидчивостью, старческим брюзжанием и  какой-то  больной
величавостью, вынуждающей время от времени замирать в  позах  нелепых  и
шаловливых.
   - Ну ты даешь, старик, - проворчал Касьянин беззлобно и направился  в
прихожую, где уже давно повизгивал у дверей Яшка - предстоящую  прогулку
он чуял задолго до того, как об этом принималось решение.
   - Возьми на всякий случай, - сказала Марина, протягивая мужу недавний
подарок Ухалова. -  Мне  будет  спокойнее,  -  сказала  она,  смутившись
собственной заботой.
   - Надо же... - удивился Касьянин, беря револьвер.
   - Если не от людей, то хоть от собак отгавкаешься.
   - Тоже верно, - Касьянин сунул револьвер под ремень. Поскольку был он
телом сух и даже строен, то револьвер расположился за поясом  совершенно
невидимо. Застегнув пиджак на одну пуговицу,  Касьянин  полностью  скрыл
следы оружия на своем теле.
   К тому времени,  когда  Касьянин,  с  трудом  сдерживая  рвущегося  с
поводка Яшку, пересек освещенную трассу, сумерки совсем сгустились  и  в
тени пустых домов наступила темнота. Она была еще прозрачной, еще  можно
было различить и людей, и носящихся по пустырю собак, и даже  беззвучные
тени бомжей и наркоманов, стекавшиеся к серым громадам,  тоже  еще  были
вполне различимы. Они ни с кем не заговаривали, на них тоже не  обращали
внимания как на пришельцев из другой,  не  то  прошлой,  не  то  будущей
цивилизации, которая существовала совсем рядом,  но  по  каким-то  своим
неведомым законам. Пришельцы людей не трогали, со своей жизнью к ним  не
навязывались и вообще стремились быть как  можно  незаметнее.  Скользнет
тень поздним вечером и  исчезнет,  будто  привидение  в  неверном  свете
сумерек.
   Не встретив знакомых, Касьянин отошел с  Яшкой  на  край  пустыря,  в
темноте нащупал ногой брошенную плиту перекрытия и сел  на  нее,  ощутив
еще дневное тепло, исходящее от бетона. Вняв наконец Яшкиным стонам,  он
отстегнул поводок и позволил собаке тут же умчаться в темноту. Только по
шороху,  проносящемуся   где-то   рядом,   Касьянин   мог   следить   за
передвижениями Яшки. С некоторых пор тот стал осторожнее и уже не убегал
слишком далеко, все время был где-то рядом.
   Стоило позвать, и он прибегал тут же, но в руки не давался, опасаясь,
что его снова посадят на поводок и поволокут, поволокут беззащитного  на
двенадцатый этаж в опостылевшую квартиру.
   Было уже поздно, и жизнь на пустыре постепенно  замирала.  Собачников
было немного, да  и  те  уже  уходили.  Изредка  в  темноте  раздавались
истеричные голоса женщин - они  отдавали  команды  с  такой  настойчивой
озлобленностью, что собаки  сразу  чувствовали  их  беспомощность  и  не
торопились бежать на зов, а уж исполнять команды  им,  наверное,  вообще
казалось смешным.
   Но неожиданно все переменилось,  и  события  понеслись  с  жутковатой
необратимостью. Сначала отчаянно завизжал Яшка. На фоне освещенной улицы
Касьянин увидел, как тот несется к нему, преследуемый  большой  собакой.
Та гналась за  Яшкой  молча,  и  уже  одно  это  выдавало  ее  серьезные
намерения.
   Касьянин вскочил, бросился  навстречу,  но  не  успел  -  собака  уже
настигла Яшку и вцепилась  в  затылок.  Вырвав  из-за  пояса  револьвер,
вовремя вспомнив о кнопочке предохранителя и сдвинув ее вверх,  Касьянин
два раза нажал курок. Он помнил наставления Ухалова о  том,  что  первые
выстрелы холостые и никому вреда принести не могут.
   Похоже, что грохот больше оглушил самого Касьянина,  нежели  произвел
какое-то впечатление на собаку. Наверняка  это  был  хорошо  натасканный
зверь, приученный к выстрелам. Услышав грохот, увидев злое, нетерпеливое
пламя, вырвавшееся из ствола, собака оставила несчастного Яшку и  молча,
не издав ни звука, рванулась к Касьянину. Он услышал ее хриплое дыхание,
кажется, услышал даже шелест травы под лапами, и  в  тот  момент,  когда
она, ото рвавшись от земли, была уже в прыжке, уже на полпути к нему,  к
его горлу, Касьянин успел вскинуть  руку  и  нажать  курок.  Он  не  мог
сказать, он и потом не  мог  сказать,  сколько  раз  выстрелил,  однако,
отшатнувшись в сторону, услышал собачий визг. Это не был жалобный  визг,
это была злобная ругань громадного пса, которому сделали больно.
   В свете уличных фонарей Касьянин видел  катающийся  по  земле  черный
рычащий комок.
   - Ах ты, сучий потрох, - услышал он сзади, но оглянуться не  успел  -
кто-то сильный, явно сильнее, крупнее его, схватил сзади рукой за горло.
Не ладонью схватил, не пальцами, а завел  локоть  и  предплечьем  сдавил
горло так,  что  нельзя  было  продохнуть.  Касьянин  почувствовал,  что
задыхается, что еще совсем  немного  времени,  секунда-вторая,  -  и  он
потеряет сознание. Уже обвиснув в сильных руках напавшего, он завел руку
с револьвером назад, куда-то себе за голову, и нажал курок.
   Раздался грохот выстрела, и хватка на его горле ослабла.
   Касьянин упал, и это падение, кажется,  привело  его  в  чувство.  Он
осознал,  что  лежит  навзничь   на   вытоптанной,   загаженной   траве,
почувствовал запах собачьего дерьма, сухой травы, увидел в стороне,  над
дорогой, расплывающееся светлое пятно.
   С трудом поднявшись на четвереньки, Касьянин потряс головой,  пытаясь
прийти в себя и осознать происшедшее. Встав на ноги и  еще  пошатываясь,
он увидел, что Яшка рядом, тихонько сквозь зубы поскуливает и  жмется  к
его ногам.
   -  Спокойно,  Яшка,  спокойно,  -  пробормотал  Касьянин.  -   Сейчас
разберемся...
   Во всем разберемся.
   Неожиданно Касьянин обнаружил, что все еще сжимает в руке револьвер.
   Поразмыслив, он сунул его за пояс.
   Оглянулся, напряженно всматриваясь в темноту, и  увидел  лежащего  на
земле человека. Собаки рядом не было - то ли убежала,  не  выдержав  его
газовой атаки, то ли пряталась где-то рядом.
   Касьянин хотел было подойти к лежащему,  но  что-то  остановило  его,
будто кто-то сказал твердо и внятно  -  "не  подходи".  Попятившись,  он
сделал несколько  шагов  назад,  развернулся  и  зашагал  в  сторону  от
освещенной дороги. Яшка трусил рядом, хотя поводка на нем не было.
   Впереди медленно поднималась стена леса!
   Не дойдя до опушки, Касьянин остановился, осмотрелся.
   За ним никто не шел, никто его не преследовал.
   Ни человек, ни собака.
   Видимо, оба они медленно приходили в себя. Все-таки Касьянин направил
струю газа с близкого расстояния, а Ухалов  предупреждал  его,  что  газ
этот вовсе не слезоточивый, это надежный нервно-паралитический газ.
   - Ну что ж, - рассудительно проговорил Касьянин вслух, - значит, вам,
ребята, этим вечером немного не повезло.
   Слова  сложились  красивые,  даже  с  какой-то  значительностью,   но
Касьянин ясно понимал, как далеки они от  истинного  его  состояния.  Он
крепко влип, и теперь над ним распростерлась опасность.
   Пройдя вдоль опушки, Касьянин свернул к шоссе, к домам с  освещенными
окнами. Было уже поздно, люди проходили где-то в отдалении, он  не  знал
их, вряд ли и они узнавали его.
   Как человек, написавший сотни криминальных историй с  преступлениями,
расследованиями, следами и  доказательствами,  он  понимал,  что  сейчас
важнее всего прийти домой, подняться с собакой  на  двенадцатый  этаж  и
запереть за собой дверь.
   И все.
   И ничего не произошло.
   И отвалите, ребята.
   Не знаю я никаких собак, никаких происшествий, отвалите.
   Конечно, вся эта защитная история  может  рухнуть  от  одного  только
слова, но как бы события ни развивались  дальше,  это  то,  что  он  мог
сделать сегодня, что обязан был сделать.
   Наблюдая  за  собственным  поведением,  Касьянин   поймал   себя   на
совершенно спокойных, четких дейг ствиях. Вначале  он  шел  от  леса  по
тропинке, но, чтобы никого не удивила его поздняя прогулка в  лесу,  сам
того не замечая, свернул к темной  громаде  ближайшего  дома,  быстро  и
бесшумно обошел его и к дороге вышел точно там, где обычно и выходил.
   Вот так, ребята, вот так.
   И ничего не произошло, и отвалите, ребята.
   Касьянин даже не помнил, когда пристегнул Яшку  за  ошейник  и  вдоль
своего дома пошел обычной  своей  походкой  -  неторопливой,  но  и  без
задержек. Даже нашел в себе силы наклониться к Яшке и потрепать  его  за
уши. А распрямившись, оглянулся - никого не было  ни  во  дворе,  ни  на
детской  площадке,  хотя  не  исключено,  что  какой-нибудь   курильщик,
выпуская дым в раскрытое окно, наблюдает за ним с ленивым равнодушием.
   И в подъезде никто не встретился Касьянину. Он вызывал лифт, подождал
его,