физиономии,  завиваясь  на
самых концах. Подбородок оброс давно не бритой  щетиной.  Руки  и  покатые
плечи заросли теми же густыми, похожими на шерсть волосами, что  и  живот;
оголенные,  они  производили  отталкивающее  впечатление   из-за   густоты
покрывавших их волос.
     Время неандертальцев еще не совсем ушло, размышлял про себя Холлоран,
разглядывая Монка.
     Монк лениво повернулся, и в  лучах  света,  упавших  из  коридора  за
дверь, показался страшный беспорядок, царивший в  комнате  американца.  На
полу валялись журналы и комиксы, возле раскрытой постели  стоял  поднос  с
грудой грязных тарелок и банок из-под пива. Сама кровать казалась  слишком
хрупкой для такого гиганта. У  Холлорана  не  было  ни  малейшего  желания
стоять в дверях этой неприбранной спальни, рассматривая  все  неприглядные
подробности, которые могли попасться ему на глаза.
     - Монк, - сказал он тихо. Телохранитель оглянулся через плечо, застыв
на месте, словно вкопанный, и втянул голову в плечи  так,  что,  казалось,
почти вся его короткая шея ушла куда-то в грудную  клетку.  Он  исподлобья
сверкнул глазами на Холлорана, который в это время наставлял его:
     - В случае малейшей тревоги идите прямо  ко  мне.  Надеюсь,  это  вам
понятно?
     - С кем говоришь, ты?.. - послышался невнятный ответ.
     Холлоран пропустил его сердитое бормотание мимо ушей:
     - Вы придете прямо ко мне, слышите? Сначала вы предупредите  меня.  А
не Клина. Ясно?
     - Еще чего!
     - Ты пойдешь ко мне сразу же, если  что-нибудь  случится,  иначе  "я"
переломаю кости "тебе", едва уляжется пыль от всей этой суматохи.
     Теперь уже американец стоял лицом к Холлорану, выпрямившись  во  весь
рост.
     - Мне платят лишь за то, чтобы я служил господину Клину, - сказал он,
стараясь сделать свой тоненький голосок как можно более низким.
     - А мне платят гораздо больше за то же самое, - ответил ему Холлоран.
- Если хочешь и дальше продолжать дискуссии на эту  тему,  поговори  лучше
утром с самим Клином - он тебе все подробно растолкует.  А  сегодня  ночью
будешь делать то, что я тебе скажу.
     Монк, казалось, готов был броситься  на  него;  однако  его  удержало
совсем не воспоминание о недавнем поединке,  где  американцу  так  здорово
влетело - похоже, что ему и впрямь не хотелось лишний раз  объясняться  со
своим начальником. Он облизнул губы, словно ему хотелось пить; его  мысли,
очевидно, не поспевали за словами Холлорана.
     - И чтобы через две минуты был внизу! - отрезал Холлоран.  Затем,  не
тратя лишних слов, без лишних жестов,  он  повернулся  и  пошел  прочь  от
комнаты Монка, слыша, как в спальне, оставшейся позади, что-то  грохнулось
и покатилось по полу. Должно быть, сейчас ко всему хаосу  в  этой  комнате
добавились еще и осколки обеденной посуды, разлетевшиеся во  все  стороны.
Холлоран улыбнулся, зная,  что  ему  по  всей  вероятности  еще  предстоит
сводить счеты с телохранителем Клина,  когда  вся  эта  история  придет  к
концу. Лично он не держал в душе зла на обезьяноподобного американца и был
готов разойтись мирно, но слишком очевидно было, что Монк настроен  отнюдь
не столь миролюбиво. Что ж, в таком случае он сам будет  виновником  своих
бед.
     Он вернулся в свою комнату на  первом  этаже,  по  пути  заглянув  во
внутренний  дворик.  Серебристый  лунный  свет  покрывал  блеклым   ковром
каменные плиты;  фонтан  отбрасывал  бесформенную  тень,  лежавшую  черной
кляксой на  правильных  рядах  светлых  квадратов,  устилавших  землю.  Он
пересек эту открытую площадку, огибая  фонтан  и  на  несколько  мгновений
оказавшись в тени, чтобы еще раз подойти к той закрытой двери, которую  он
обнаружил в маленьком коридоре. В тот раз Юсиф Даад неожиданно  возник  за
его спиной, едва он успел прикоснуться к дверной ручке.
     Холлоран спросил его  тогда,  куда  ведет  эта  дверь  и  почему  она
заперта, но Даад только скалил зубы и качал головой  в  ответ,  словно  не
понимая английского  языка  (хотя  в  документах,  присланных  "Магмой"  в
"Ахиллесов Щит", упоминалось, что оба араба  хорошо  владеют  английским).
Позже Кора сказала ему, что лестница, с которой спускался Даад,  очевидно,
уже давно наблюдавший за ним, ведет в личные покои Клина.
     Черная тень неожиданно упала на крышу дома и  в  колодец  внутреннего
дворика - в то время луна спряталась за  тучу.  Во  тьме  мерцали  тусклые
огоньки освещенных окон  -  только  эти  неяркие  пятна  и  могли  служить
ориентиром в ночном мраке, внезапно  поглотившем  все  формы  и  очертания
предметов. Холлоран  вошел  в  дом  и  направился  в  свою  комнату.  Тихо
притворив за собой дверь, он  на  время  отгородился  от  этого  огромного
здания  с  его  длинными,  запутанными  мрачными  коридорами  и   еще   не
разгаданными тайнами. Стянув с плеч жилет, он повесил его в ногах  дубовой
кровати. Вынув мощный "Браунинг" из кобуры, висящей у него  на  поясе,  он
положил револьвер на ночной столик рядом с кроватью,  затем  завел  звонок
своих наручных часов на без четверти четыре. Бросив  последний  взгляд  из
окна на земли поместья - там не было видно ничего, кроме  черных  горбатых
вершин холмов, вырисовывающихся на фоне оранжевого зарева от  близлежащего
городка - он прилег на кровать, как был, в одежде и  в  обуви,  расстегнув
лишь пару верхних пуговиц на брюках и не  развязав  шнурков  на  ботинках.
Положив одну подушку под голову, он наконец полностью расслабил все мышцы;
его глаза тотчас же закрылись; неяркий свет настенного бра  над  кроватью,
казалось, совсем не тревожил его.
     Сон  не  заставил  себя  долго  ждать.  А  вместе  со   сном   пришло
воспоминание...
     "...Он слышал тяжелое, хриплое дыхание за деревянной решеткой, словно
воздух был чужой стихией для священника  -  так  дышит  рыба,  вынутая  из
воды... "Благословите меня, святой отец, ибо я много  грешил..."  -  Лайам
удивился, почему он не испытывает стыда, который должен был прийти к  нему
при словах раскаяния. Он  перечислял  свои  "преступления"  святому  отцу,
улыбаясь в темноте исповедальни, не чувствуя никакой обиды или  возмущения
оттого, что был вынужден раскрывать свои тайны перед  человеком,  которого
не любил, и даже более того - не уважал... "Я лгал, отче, я воровал..."  -
Огромная голова священника за ромбоидальными ячейками решетки мерно кивала
в ответ, принимая признание в очередном прегрешении -  очевидно,  духовник
слышал такие вещи не в  первый  раз...  "Я  "баловался"  со  своим  телом,
отче... (мальчиков приучили говорить  более  скромное  "баловался"  вместо
"наслаждался") и говорил непристойные вещи про Господа Бога..."  -  Голова
священника  дернулась  и  застыла  в  самом  начале   кивка,   а   дыхание
участилось... Лайам улыбнулся еще шире... "Я спросил  Бога,  почему  Он...
несчастный ублюдок... внебрачный ребенок... сын  неизвестного  отца..."  -
голова священника повернулась к нему; мальчик чувствовал на  себе  горящий
взгляд невидимых ему в темноте исповедальни глаз. "Почему Он забрал  моего
отца у матери и у меня". - Теперь улыбка "кающегося" грешника стала похожа
на хищный оскал; он глядел неподвижными  и,  казалось,  незрячими  глазами
прямо перед собой.
     - Лайам, не Господь отнял жизнь у твоего отца, а бандиты...
     "И почему Он... почему  Он  сделал  мою  мать..."  -  глаза  мальчика
застилали слезы, но улыбка все еще не сходила с его лица, - "Он  допустил,
чтобы она стала делать все эти вещи... сумасбродные вещи... Из-за  которых
она вынуждена была уйти..."
     - Лайам, - послышался голос священника,  звучавший  теперь  несколько
иначе - ласково, вкрадчиво...
     "Почему..." - Мальчик в первый раз всхлипнул; он вцепился пальцами  в
переплетения прутьев деревянной решетки, напрягая  все  мышцы,  словно  он
хотел выломать эту преграду  между  собой  и  святою  Правдой...  Тень  за
решеткой шевельнулась, и свет заменил темный  контур  массивной  фигуры  -
исповедник поднялся со своего места... Дверь позади Лайама распахнулась, и
в нее вошел Отец О'Коннелл, положив свою большую руку на плечо мальчика...
Лайам оттолкнул ее от себя и кинулся в  темный  угол  кабинки.  Уткнувшись
головой в колени, дрожа и всхлипывая, он рыдал, не в силах  сдержать  свои
слезы...  Священник,  грузный,  дородный  мужчина,   чей   темный   силуэт
вырисовывался на фоне открытой двери, нагнулся к нему, раскрыв объятия..."
     ...Стук в дверь.
     Глаза Холлорана мгновенно  открылись;  он  пробуждался  не  так,  как
просыпаются избалованные, изнеженные всеми удобствами цивилизации  люди  -
его мозг работал ясно и четко, мышцы работали безотказно.  Сон  остался  в
памяти только как далекий  образ,  как  воспоминание,  тотчас  же  готовое
исчезнуть, уступив место более насущным делам. Он  встал  с  постели;  его
движения, несмотря на всю их быстроту, оставались плавными и мягкими,  как
у сильного хищного зверя. Прежде чем стук  в  дверь  повторился,  Холлоран
успел подойти к двери, засунув пистолет  в  кобуру.  Он  приоткрыл  дверь,
автоматически чуть отступив назад и придерживая створку ногой, чтобы  тот,
кто стоит в коридоре, не смог распахнуть ее во  всю  ширь  и  ворваться  в
комнату.
     За порогом стояла Кора.



                             18. СТРАШНЫЙ ОБРЯД

     Вокруг него стояли свечи.  Много  толстых  черных  свечей.  Они  едва
освещали комнату, хотя его тощее обнаженное тело было единственным светлым
пятном во мраке этой комнаты, в самом центре  круга  свечей,  льющих  свое
мерцающее мягкое сиянье. Двое смуглокожих мужчин умащивали  его  кожу;  их
движения делались все быстрее и жестче по мере того как  кожа  становилась
скользкой и мягкой.
     А из дальнего конца комнаты на него смотрели чьи-то глаза  -  темные,
немигающие, они глядели, не отрываясь ни на секунду.
     Парнишка застонал, слегка приподняв  голову  и  пытаясь  отвернуться;
казалось, это стоило ему больших усилий - все его  движения  были  вялыми,
члены отказывались повиноваться. Проклятая жидкость,  впрыснутая  в  вену,
была виной головокружения и дурноты,  последовавшей  за  слабым  стоном  и
трепыханьем жертвы - эти люди сделали его покорным... Они держали его  без
сознания  почти  все  время.  Но  иногда...  Иногда  арабам  было  приятно
послушать его вопли и крики.
     Ни один звук не вырвется за стены этой  комнаты,  говорили  они  ему,
ухмыляясь. Здесь  проводятся  тайные  религиозные  обряды,  и  сама  земля
поддерживает эти своды. Кричи, кричи громче, твердили они. Визжи, чтобы мы
могли насладиться твоим страхом и твоими  криками,  говорили  они,  втыкая
иглы в его живую, трепещущую плоть. Мы хотим видеть твои  слезы,  пели  их
тихие, почти сладострастные  голоса  над  ухом  в  то  время,  как  острия
вонзались в его половые органы.
     Они удалили все волосы с его тела, выдернув даже ресницы, очистив  от
волосков даже его ноздри, и теперь его нагое тело  тускло  поблескивало  в
мягком рассеянном свете. И он  чувствовал,  как  руки  и  ноги  наливаются
тяжестью; он не мог пошевелиться до тех пор, пока слабость не проходила  и
его мышцы не обретали способность сокращаться, а вместе с  этим  приходила
боль. Тогда он корчился и кричал так, что,  казалось,  стены  должны  были
отзываться эхом на его звериный вой.  Иногда  -  возможно,  под  действием
какого-то наркотика - боль становилась острой, почти невыносимой.
     Когда им надоело слушать его брань и жалобы, они подрезали ему  язык,
подвесив после этого его бесчувственное тело так, чтобы он не  захлебнулся
собственной кровью.  Они  прижгли  рану  какой-то  жидкостью,  причиняющей
больше мучений, чем острое лезвие, резавшее живое тело. Они передразнивали
его нечленораздельную речь, по очереди насилуя юношу; действуя на редкость
энергично  и  грубо,  они  повредили  ему  прямую  кишку;  только   кровь,
смешавшаяся  с  испражнениями  несчастной  жертвы,  остановила  увлеченных
варварским наслаждением палачей.
     Парнишка попробовал пошевелиться, но затекшие члены  не  повиновались
ему - они были  крепко  связаны.  Он  лежал  навзничь  на  широкой  ровной
поверхности, прикованный к ней, словно Прометей к своей скале; тощее  тело
вытянулось, и на нем были видны многочисленные раны - в некоторых  из  них
все еще торчали иголки. Тонкие  струйки  засохшей  крови  испещряли  кожу.
Каждая клеточка его истерзанной плоти претерпела адскую муку,  и  не  будь
его чувства притуплены дозой морфия, он давно умер бы от болевого  шока  -
сердце едва ли вынесло бы такую нагрузку. В то время как его  затуманенный
рассудок отчаянно боролся с наплывающей жаркой и душной тьмой, его чувства
все глубже погружались в этот темный омут. Инстинкт подсказывал ему,  что,
приди он в сознание хотя бы на несколько минут, он тут же сошел бы с ума.
     Низкие язычки пламени  дрогнули  под  легким  сквозняком.  Он  поднял
голову с холодной плиты - это вялое движение отняло у него последние  силы
- и  оглядел  свое  нагое  тело.  Острые  иглы,  торчащие  из  его  груди,
показались одурманенному  наркотиком  юноше  покосившимися  металлическими
столбами на широком занесенном снегом поле. Почему все так качается  перед
глазами (его грудь вздымалась и опускалась, когда он дышал) - может  быть,
это оттого, что у него кружится голова?.. Свет, хлынувший с потолка  ярким
потоком, рассеял его миражи. Он попытался удержать голову приподнятой,  но
она, казалось, была налита свинцом. Не в силах бороться с одолевающей  его
слабостью, он уронил голову на твердый камень  -  она  упала  на  плиту  с
глухим стуком. В проходе напротив его  каменного  ложа  показались  фигуры
людей - они стояли тесной группой на верхних ступеньках лестницы,  ведущей
в комнату; издалека казалось, что их тела сплетены между собой. Испуганный
парнишка громко застонал.
     Он попытался крикнуть - может быть, позвать на помощь, - услыхав шаги
спускающихся  по  ступенькам  людей,  но  из  его  глотки  вырвался   лишь
нечленораздельный вопль, перешедший в плач,  когда  он  наконец  разглядел
тех, кто приближался к нему.
     Лица двоих арабов застыли в знакомой усмешке. Но сейчас  между  двумя
его мучителями стоял, почтительно поддерживаемый ими под  руки,  низенький
человечек, чье лицо, безобразное лицо старика, несло на себе  печать  всех
существующих в мире пороков. Оно было настолько отталкивающим,  что  юноша
попытался отвернуться, но на это у него не хватило сил. Чувствуя под своей
щекой твердую прохладную поверхность плиты, он помимо  воли  был  вынужден
лежать и смотреть на этого маленького человечка с морщинистой кожей  и  на
двух его спутников.
     Черноволосый низкорослый мужчина, чья увядшая кожа  шелушилась  и  во
многих  местах  была  покрыта  подсохшей  коркой  -  очевидно,  вследствие
неведомой болезни - смотрел на распростертого перед ним мученика не отводя
огромных черных глаз, словно зрелище человеческих страданий доставляло ему
удовольствие.  Иссохшие,   попорченные   болезнью   черты   скривились   в
отвратительной,  жестокой  гримасе;  если  бы   он   не   облизывал   свои
потрескавшиеся губы, его лицо можно было бы  принять  за  страшную  маску.
Протянув дрожащую руку со скрюченным, оттопыренным  указательным  пальцем,
он провел желтоватым ногтем по голому животу юноши  -  острый  край  ногтя
оставил на коже неглубокую красную царапину.
     Игла шприца еще раз впилась в тонкую руку юноши, и впрыснутая в  вену
жидкость разбежалась по жилам. Парнишка, ощутив жар, идущий  от  сердца  к
онемевшим членам и согревающий все его тело, блаженно улыбнулся. Теперь он
смог повернуть голову так, что  ему  стал  виден  высокий  темный  потолок
комнаты.
     Он чувствовал, как разрывается его плоть (боли не было  -  он  ощущал
только давление на кожу), и видел пар, поднявшийся в  холодный  воздух  от
его живота - легкое светлое облачко, исходящее от жаркой липкой влаги,  но
остался равнодушным ко всему, что с ним делали эти трое.
     Шаркая ногами, темноволосый коротышка с безобразным сморщенным  лицом
отошел в сторону, почтительно поддерживаемый одним из арабов. Второй  араб
тоже куда-то исчез. Скованный юноша остался неподвижно лежать  на  залитой
кровью плите, размышляя, почему они ушли, оставив его здесь одного.  Мысли
его путались; соображал он медленно и неохотно. Так  приятно  было  лежать
здесь, наблюдая за легкой колеблющейся струйкой пара, поднимающейся  вверх
от невидимого источника, расположенного совсем рядом с ним, но скрытого за
пределами поля зрения. Ему захотелось полностью отдаться на  волю  судьбы,
расслабиться, плывя по течению; его клонило в сон, голова  кружилась  и  в
ушах шумело. Но недремлющий страж  -  его  разум  -  не  подчинялся  этому
желанию; рассудок протестовал, пытаясь сказать ему  что-то  очень  важное,
отчаянно цепляясь за каждую ниточку, еще связывающую почти  бесчувственное
тело с реальным миром, где были боль и страдание... А он прогонял от  себя
эти назойливые, неприятные мысли. Он не хотел больше страдать! Когда боль,
терзавшая его  уже  много  дней,  окончательно  прошла,  наступили  минуты
блаженства, опьяняющего, как вино.
     Теперь концы игл, торчавшие из его груди, казались  ему  свечками  на
праздничном столе - их головки сияли, словно крошечные огоньки.  Справляют
его именины?.. Он не помнил даты своего рождения, не знал,  какой  сегодня
день... Впрочем, не все ли равно? Любой праздник будет ему в радость.
     Он услышал звуки, раздавшиеся где-то совсем  рядом,  и  вытянул  шею,
насколько ему позволяли  это  сделать  скованные  руки  и  ноги,  стараясь
повернуть голову так, чтобы  ему  стало  видно,  кто  там  шумит.  Нервные
окончания отозвались на его движение  слабой,  тупой  болью.  Черноволосый
коротышка стоял внутри  алькова,  открывая  вход  в  небольшое  помещение,
похожее на кабинет. Нет, не кабинет, а... как это называется?... он  видел
что-то подобное в церкви... Как смешно, это место действительно напоминает
церковь... здесь столько свеч, только все они почему-то черного цвета... А
гладкий камень, на котором он лежит, должно быть, алтарь.
     Парнишка захихикал, но вместо смеха из его горла вырвалось бульканье.
     Трое мужчин склонились над обнаженным распластанным телом;  низенький
человечек со сморщенным лицом держал  покрытый  черным  платком  сосуд  из
черного металла. Края ткани ровными складками ниспадали  с  верхушки  этой
странной плоской чаши с  широкими  краями.  Кровь  сочилась  из  глубокого
длинного пореза в верхней части живота несчастного  юноши;  кровь  темными
лужицами поблескивала на темной поверхности камня, кровь тонкими ручейками
стекала вниз с ровных краев плиты, а вместе  с  кровью  и  жизненные  силы
понемногу покидали молодое тело.
     Сняв  покрывало  с  металлического  сосуда  (эта  чаша  более   всего
напоминала потир), маленький человечек зажал  дно  сосуда  своей  дрожащей
рукой. Погрузив другую руку в открытую рану на животе юноши, он  развел  в
стороны края пореза и  погрузил  черный  металлический  кубок  в  кровь  и
скользкие  внутренности,  мягко  надавливая  на  его  края,   чтобы   чаша
опускалась глубже.
     Теперь парнишка кричал так, что его хриплому голосу  вторило  эхо  от
каменных стен и сводов комнаты, ибо никакие наркотики не  могли  заглушить
его боль и ужас.
     Он еще дышал,  когда  второй  араб  достал  какие-то  инструменты  из
складок своей одежды и вонзил их в закованные руки и ноги жертвы.
     А юноша с  запрокинутой  головой  видел  миллиарды  немигающих  глаз,
глядящих на него, ни на секунду не отводя взора.



                           19. ЧТО БЫЛО НУЖНО КОРЕ

     - Мне нужно, чтобы кто-то был рядом, - сказала она. -  Я...  я  боюсь
оставаться одна в этом доме.
     Холлоран открыл дверь шире, и она  торопливо  перешагнула  порог  его
комнаты, оглянувшись через плечо, словно кто-то подкрадывался к ней  сзади
по длинному темному коридору. Холлоран выглянул наружу - коридор был пуст.
     Он повернулся л