украл  у  соседей
поросенка. Это был молоденький поросенок,  еще  не  успевший  нагулять  ни
капли жира - видимо, первое, что попалось на глаза Генрику,  прокравшемуся
ночью на соседский двор. Генрик  прибил  поросенка  одним  сильным  ударом
"млотек", так что свиноматка, лежавшая рядом в закуте, даже не  проснулась
от короткого тонкого визга. Спрятав свою добычу под  полою  пальто,  герой
сраженья  с  Буденным  торопливо  побежал  домой,  опасливо  озираясь   по
сторонам. Никто не заметил его, никто не попался  навстречу  на  пустынной
ночной улице.
     Вся семья собралась вокруг очага, разглядывая нежданный сюрприз.  При
виде нежного мяса у всех заурчало в  животах.  Мать  не  стала  дожидаться
утра, чтобы зажарить поросенка. Выпотрошив маленькую тушку,  она  насадила
ее на вертел и  повесила  над  очагом,  отложив  кости  и  внутренности  в
сторону, чтобы позже приготовить из  них  суп;  затем  покрошила  в  чугун
овощи, добавив сушеных грибов - пир должен был удаться на славу, и хозяйка
не жалела приправ  для  похлебки.  Последние  крохи  неловкости  и  стыда,
вызванные догадкой о том, откуда взялось мясо, бесследно исчезли, когда от
очага донесся аромат жаркого.
     Маленький Януш вертелся под ногами  у  матери  все  время,  пока  она
потрошила поросенка. В нежной плоти, разрезанной острым ножом, было что-то
такое, что неудержимо влекло к себе девятилетнего  парнишку.  Отец  достал
бутылку дешевого вина - в последнее время он часто  искал  в  ее  горлышке
забвения всех тягот горького житья - и до  краев  наполнил  две  оловянные
кружки - свою и Казимиры,  позволив  сыну  отхлебнуть  несколько  глотков.
Домочадцы уже давно не видели своего  угрюмого  хозяина  таким  веселым  и
оживленным, и Казимира радовалась, видя, как прежняя бодрость возвращается
к ее мужу. Поднимая тосты друг за друга,  они  пили,  и  Казимира  не  раз
стыдливо опускала глаза под похотливыми взглядами  Генрика.  Януш  пожирал
глазами свиные печень и почки, оставшиеся лежать на столе.
     Крепкое вино, выпитое  на  пустой  желудок,  вскружило  головы  двоим
супругам, и Генрик, наказав сыну глядеть за жарким в оба -  "шкуру  спущу,
щенок, если что случится" - увлек в спальню свою "коханну". Януш  послушно
встал у очага, поворачивая ручку вертела каждые две  минуты  -  ведь  если
поросенок подгорит, ему не избежать суровых побоев - и поглядывая на стол,
где лежало сырое мясо. У мальчугана текли слюни от запаха жаркого.
     Удостоверившись, что дверь  в  спальню  крепко  заперта,  мальчик  на
цыпочках подошел к столу, воровски  озираясь.  Дрожащими  руками  он  взял
кусок  свиной  печени;  скользкое  сырое  мясо  отнюдь  не  казалось   ему
неприятным на ощупь. Понюхав  его,  словно  трусливая  дворняжка,  готовая
стащить лакомый кусочек из-под носа зазевавшейся хозяйки -  запах  не  был
сильным, но заглушал аромат, доносящийся от очага, -  он  впился  в  сырую
печень зубами.
     Оказалось, есть сырое мясо не  так-то  просто.  Оно  было  жестким  и
упругим, словно резина, и от него невозможно  было  откусить  ни  кусочка.
Януш положил печень на стол и взял кухонный нож. Осторожно отрезав  тонкий
ломтик (при этом ему доставляло удовольствие смотреть как кровь стекает по
острому лезвию, терзающему нежную плоть) он положил  его  в  рот  и  начал
жевать. Сначала оно показалось ему отвратительным, но постепенно он привык
к необычному вкусу и даже ощутил в нем своеобразную прелесть.
     Мальчик проглотил мясо и отрезал еще один кусок.
     В предрассветный час, когда соседи еще спали, вся семья собралась  за
столом, чтобы отведать поросенка. Ели молча - голодные  рты  были  слишком
заняты вкусными овощами и свининой, чтобы разговаривать. Генрик  потягивал
вино из бутылки, пока она не опустела, и изредка подмигивал Казимире;  его
губы кривились в сальной ухмылке. Даже то, что Генрик своровал для них это
мясо, придавало еде особый пикантный вкус.
     Этот  пир  запомнился  Янушу  на  всю  жизнь.  Даже  теперь  его  рот
наполнялся слюной при  одном  воспоминании  о  сочном,  нежном,  ароматном
жарком.
     Родители  словно  и  не  заметили  пропажи  свиной  печени,  стянутой
мальчиком со стола. Может быть, Генрик, ощущая свою вину  перед  соседями,
не стал ругать сына  за  мелкое  воровство  -  ведь  и  сам  отец  не  мог
похвастать тем, что добыл  поросенка  честным  путем.  Казимира  же  очень
опечалилась и чуть не расплакалась, подумав, до какой степени нужды  дошла
их семья, если ее маленький голодный  сынишка  съел  большой  кусок  сырой
свинины. Как водится, после сладкого застолья наступило горькое  похмелье:
сосед подозревал,  что  поросенка  украл  Генрик  Палузинский;  и  хотя  в
открытую его никто не обвинял, помощь от  соседей,  и  без  того  довольно
редкая, почти совсем прекратилась.
     Януш рос, и хотя природа наградила его здоровым и крепким организмом,
он оставался тощим и долговязым подростком; чрезмерная худоба  не  красила
молодого парня - торчащие ключицы и острые лопатки бросались в  глаза.  Он
не был в чести у мальчишек-односельчан, соседских сыновей:  всеми  забытая
доблесть его отца-героя вряд ли могла стать надежным капиталом, а сам Януш
прослыл среди своих сверстников хитрым  и  изворотливым  типом.  Постоянно
будучи последним человеком в любой компании, он все время старался  прежде
всего набить свое брюхо (он почти всегда был голоден, а это вряд ли служит
формированию твердого характера), и редко  отличался  в  драках,  нередких
среди задиристых деревенских мальчишек.
     Прошло еще несколько  лет,  и  Януш  смог  помогать  своим  родителям
обрабатывать землю - теперь даже самая тяжелая мужская работа была ему  по
плечу. Он неохотно тянул эту лямку; тем не менее дела у Палузинских  стали
понемногу улучшаться. Правда, они все еще находились на краю нищеты, но  и
большинство их соседей тоже были очень бедны; старая рана Генрика  сделала
из него плохого работника, лишив былой силы, - тем не менее стол  в  семье
был уже не таким скудным, как раньше, и Палузинским даже  удалось  скопить
несколько "злотых" на обновление кой-какого хозяйственного инвентаря. В то
время  Польша   переживала   перемены   к   лучшему:   новое   либеральное
правительство начало проводить земельные  реформы,  и  в  центре  внимания
новой аграрной политики оказались  мелкие  фермерские  хозяйства.  Система
социального  страхования  и  забота  правительства  о  здоровье  сельского
населения оказали крестьянам  существенную  поддержку.  Судьба,  казалось,
наконец повернулась к Палузинским, дав шанс и молодому Янушу, но тут новая
беда нависла над всей землей польской.
     1 сентября 1939 года немецкие войска вошли в Польшу, а вместе с  ними
пришли террор и ужас  беззакония.  Видные  политические  деятели,  ученые,
просветители  были  смещены  со  своих   постов   или   уничтожены   новым
"Центральным  Правительством".  Малейшее  неповиновение   могло   привести
человека в тюрьму, а то и на казнь. Повсюду царили паника и  растерянность
перед сложившейся ситуацией. Страна должна  была  покориться  захватчикам:
бесчисленные убийства, утопившие землю в крови с  первых  дней  оккупации,
жестокость немецких солдат и офицеров  по  отношению  к  коренным  жителям
Польши держали простой люд в постоянном страхе и  тоскливом  ожидании  еще
большей катастрофы. Неподчинение жестким законам Третьего  Рейха  каралось
беспощадно: бесчисленное множество людей отправлялось  в  концентрационные
лагеря   -   лагеря   смерти.   Немцы   безжалостно   уничтожали   евреев;
укрывательство или пособничество евреям  означало  расстрел  или  лагерное
заключение для польских граждан.
     Для Польши  это  означало  возврат  к  тем  давно  прошедшим  мрачным
временам, когда власть  в  стране  держалась  на  насилии  и  страхе.  Для
шестнадцатилетнего Януша Палузинского это означало  возврат  к  тем  дням,
когда он постоянно голодал.
     Нацисты  поработили  польских  крестьян,  заставляя  их  работать  на
немцев. В каждом селе был назначен свой староста, следивший за тем,  чтобы
крестьяне  не  прятали  продукты.  Продовольствие  изымалось  вооруженными
отрядами захватчиков, и лишь малая часть добра оставалась  хозяину  и  его
семье, чтобы они не умерли с голоду. Тех, кто укрывал часть своего урожая,
расстреливали.
     Односельчане Януша - мужчины и женщины, старики и молодежь - не могли
смириться  с  наглостью  оккупантов,  беззастенчиво  грабивших  их   дома,
позоривших девушек, оскорблявших  стариков.  И  немцы,  занявшие  деревню,
расстреляли каждого десятого, не щадя ни детей, ни  женщин,  ни  стариков.
Родное село Януша разделило горькую участь всей страны. И все  же  нацисты
не смогли сломить сопротивления гордого и  непокорного  польского  народа,
любившего свою землю и полного ненависти к врагам. Молодые  парни  ушли  в
партизаны; скрываясь в окрестных лесах днем, партизанские отряды совершали
смелые вылазки ночью.
     Генрик Палузинский воспрянул духом, считая, что пришло время  вернуть
себе былую славу. Возраст и полученная в давнем сражении рана не позволяли
ему активно участвовать в народном сопротивлении, и он прилагал все силы к
тому, чтобы снабжать продовольствием партизан. Собирая те  скудные  крохи,
которые ему и его  односельчанам  удавалось  сэкономить  или  спрятать  от
немцев, он переправлял их добровольческим отрядам,  скрывавшимся  в  лесах
возле его деревни. Вместе  с  продовольствием  связные  получали  от  него
информацию о расположении и действиях немецких войск в окрестности. Генрик
не раз говорил своему сыну о том, что пора бы ему вступить в  какой-нибудь
из партизанских отрядов; но Януш каждый  раз  отмахивался  от  настойчивых
уговоров отца, проявляя при этом еще большее упрямство, чем  тогда,  когда
его приходилось заставлять работать в  поле.  Пожаловавшись  матери,  Януш
обрел в ее лице надежного союзника. Казимира запретила  своему  мужу  даже
думать о том, что могло разлучить ее с горячо любимым единственным  сыном.
И без того все они уже  достаточно  рискуют,  собирая  продовольствие  для
партизан, и она не позволит подвергать сына еще большей  опасности.  Кроме
того, кто будет обрабатывать землю,  если  с  мальчиком  что-то  случится?
Огорченный тем, что его сын так позорно струсил, Генрик все же прислушался
к разумным речам Казимиры.
     События получили дальнейшее развитие,  когда  поздней  осенью  Генрик
Палузинский слег в постель  с  воспалением  легких,  простыв  на  холодном
ветру. Однажды рано утром, когда больной лежал в спальне, кашляя и  хрипя,
в дверь дома громко и  настойчиво  постучали.  Испуганная  Казимира  пошла
открывать, гадая, кто стоит  там,  за  дверью.  Это  могли  быть  немецкие
солдаты,  обшаривающие  хутора   вокруг   деревни   в   поисках   укрытого
продовольствия, но могли быть и партизаны.  Казимира  сдерживала  в  своем
сердце нараставшую  тревогу,  отворяя  дверь.  Она  облегченно  вздохнула,
увидев  стоящую  у  порога  женщину  с  блестящими,  мокрыми  от  мелкого,
моросящего дождя  волосами.  Эта  женщина  была  из  их  деревни;  ее  муж
участвовал в Сопротивлении. В руках она держала небольшой узелок.
     - Здесь еда  для  моего  мужа,  "пани"  Палузинская,  -  сказала  она
Казимире. - Немцы заметили меня, они подозревают, что и мой Миколай связан
с партизанами. Но наши мужики голодают  там,  в  лесу.  "Пан"  Палузинский
должен отнести это им.
     Казимира  объяснила,  что  Генрик  очень  болен  и  не  может  сейчас
отправиться в такой долгий, опасный путь.
     - У вас есть  здоровый,  крепкий  сын,  -  холодно  ответила  женщина
Казимире.
     Генрик слышал весь разговор через открытую дверь  своей  комнаты.  Он
позвал свою жену, велев ей провести  женщину  в  дом,  чтобы  случайно  не
попасться на глаза проходящему мимо патрулю. Крестьянка быстро вошла в дом
к Палузинским и стала упрашивать Генрика послать сына в лес к  партизанам,
чтобы отнести еду. Палузинский-отец встал с постели, собираясь пойти  сам,
несмотря на то, что чувствовал себя очень плохо и еле стоял  на  ногах  от
слабости.  После   долгих   уговоров   Казимира   уложила   его   обратно,
согласившись, что к партизанам должен идти их  сын.  Она  испугалась,  что
прогулка под холодным осенним дождем сведет ее мужа в могилу.
     У Януша не оставалось выбора. Отказавшись,  он  навсегда  потерял  бы
уважение соседей и односельчан. До конца  своих  дней  носил  бы  позорное
клеймо труса, а постоянные укоры отца  сделали  бы  его  жизнь  совершенно
несносной. К тому же в эти утренние предрассветные  часы  риск  попасть  в
лапы немцам был минимальным.
     Отец  дал  ему  подробные  инструкции,  как  найти  скрытое   убежище
партизан,  и  юноша  ушел,  поплотнее  подвязав  поясом  пальто  и  подняв
воротник, чтобы укрыться  от  моросящего  дождя.  Казимира  видела,  какой
гордостью светились глаза ее  мужа,  когда  он  провожал  взглядом  Януша.
Генрику редко приходилось гордиться поступками сына, но сегодня его  Янушу
удалось отличиться. К  несчастью,  эта  гордость  очень  скоро  обернулась
бедой...
     В лесу  Януша  схватили  немецкие  солдаты,  которые  были  прекрасно
осведомлены  о  том,  что  между  партизанами  и  жителями  окрестных  сел
существует  налаженная  связь.  По  капризу   судьбы   вражеский   патруль
прочесывал именно тот участок леса, куда направился  молодой  Палузинский.
Януш попался немцам через десять минут после того, как он вышел из дома.
     К чести молодого человека надо сказать, что он не сразу сдался, когда
фашисты стали зверски бить его. Однако в страшных застенках Люблина палачи
Гестапо за один день сумели развязать ему язык.
     Он назвал имена  партизан  и  те  деревни,  откуда  они  были  родом,
рассказал, где в лесу расположены их основные лагеря,  припомнил,  кто  из
местных  жителей  участвовал  в  Сопротивлении,  а  кто  снабжал  партизан
продовольствием. (Большинство  из  этих  сведений  были  его  собственными
догадками, и он старался, чтобы его речь на допросе звучала  убедительно).
Это случилось, когда его привели в камеру,  специально  оборудованную  для
пыток. Его голову погружали в воду и держали, пока он не  терял  сознание,
захлебываясь, затем приводили в себя, избивали и снова пригибали к  лохани
с водой, и так до  тех  пор,  пока  он  не  признался,  что  его  родители
поддерживают связь с партизанами... Только когда после  нескольких  ожогов
горящими сигаретами кожи в паху с разбитых губ юноши не сорвалось  никаких
новых показаний, его мучители поняли, что больше он ничего не знает.
     На следующий день Януша отправили в Замок Люблин - древнюю  крепость,
стоящую на холме. Немцы разместили здесь тюрьму и здание  суда.  Здесь,  в
маленькой часовне, превратившейся в зал судебных заседаний,  ошеломленного
юношу приговорили к лишению свободы. Ему повезло: он остался  жить,  в  то
время как несколько польских граждан, приведенных под конвоем  в  немецкое
судилище вместе с Янушем Палузинским, были признаны виновными.  Их  тотчас
же увели в соседнюю комнату и там расстреляли.
     Из  Замка  Люблина  он  попал  в  концентрационный  лагерь  Майданек,
печально  известный  всему  свету  как  место   страдания   многих   тысяч
заключенных - поляков, венгров и чехов, и этот лагерь оставил  несмываемую
отметину на его теле - на  запястье  Януша  был  вытатуирован  номер,  под
которым юноша значился в списках заключенных. Так фашисты  метили,  словно
скот, все свои жертвы в концлагерях.
     Когда он  оправился  после  побоев,  а  раны  и  ожоги  затянулись  и
перестали мучить его не прекращающейся ни днем, ни ночью болью,  он  начал
размышлять о своем нынешнем положении  и  пришел  к  выводу,  что  у  него
гораздо больше шансов выжить, чем у других заключенных. Во-первых, он  был
молод, во-вторых, жизнь с малых лет приучила его существовать на  голодном
пайке (хотя, конечно, та пища, которой его кормили в Майданеке, не шла  ни
в какое сравнение с самой убогой и скудной домашней едой); к  тому  же  он
был хитер и ловок, имел замашки мелкого жулика и частенько  был  не  прочь
поживиться тем, что плохо лежит. Он не испытывал угрызений  совести  из-за
своих ошибок,  мелких  грехов  и  даже  крупных  проступков  (ведь  хорошо
известно, что муки совести - тяжкое бремя для души); едва ли он чувствовал
раскаяние или даже малейшее беспокойство  после  того  как  предал  многих
людей и погубил своих  родителей.  И  он  не  был  евреем,  которых  немцы
беспощадно уничтожали. Немного позже он открыл в себе еще  одно  свойство,
весьма сходное с умопомешательством (а возможно, и  явившееся  результатом
психического  расстройства),  проявившееся  не  сразу,  а  по   прошествии
нескольких месяцев, проведенных в лагере. Однако именно  оно  помогло  ему
выжить в тяжелейших условиях.
     Он был одет всегда в одну и ту же мешковатую хлопчатобумажную одежду,
раскрашенную черно-белыми  полосами,  которую  носили  все  заключенные  -
грубую, не спасавшую от холода и ветра. Постелью ему служили голые доски в
наспех сколоченном бараке, лежащие прямо на влажной, холодной земле.  Все,
с кем он жил вместе в этом бараке, были сильно истощены голодом и  тяжелой
работой. Еда, настолько скудная, что ее не могло бы хватить и  котенку,  и
настолько отвратительная, что даже голодные собаки не стали бы ее есть, не
могла  долго  поддерживать  обессилевшие,  ослабленные  организмы   людей,
которых заставляли заниматься физическим  трудом  по  двенадцать  часов  в
сутки.
     Януш  вспоминал  о  разных  блюдах,  претерпевая  муки   голода.   Он
погружался в мечты о вкусной, обильной пище. Ему  снились  груды  квашеной
капусты,  сосиски  и  кровяная  колбаса,  тушенная  свинина  с  ароматными
приправами и маринованные огурчики с укропом и перчиком. Часто во  сне  он
переносился в прошлое: вот ему снова девять лет, и вся его семья собралась
за столом, они едят жаркое из краденого поросенка,  или  мясо,  оставшееся
после пирушки и заготовленное впрок,  или  нежный  холодец,  который  мать
приготовила из костей поросенка. Он просыпался среди ночи,  растревоженный
этими воспоминаниями; его запавшие глаза вглядывались  в  темноту,  словно
пытаясь разглядеть в ней исчезнувшие,  растворившиеся  во  мраке  видения.
Пережитые им во сне чувства были яркими,  они  побеждали  стоны  и  дурные
запахи, доносившиеся до Януша с соседних  нар,  и  юноша  лежал  на  спине
часами, припоминая все новые подробности их тайного семейного  пира  в  ту
далекую ночь, и слюни текли из его раскрытого  рта  на  шероховатые  доски
нар.
     Шло время, и Януш все более замыкался в себе.  Его  душа  блуждала  в
воспоминаниях о прошлом, уходя в них так  же  глубоко,  как  его  иссохшая
плоть уходила внутрь выступающего костяка. Яркие  видения,  в  которых  он
почти всегда пировал со своими близкими, были единственным светлым  пятном
на фоне лишений  и  физических  страданий,  переносимых  им  в  нацистском
лагере. Они были мучительными, ибо возвращение к мрачной реальности всякий
раз вызывало у него что-то вроде шока, и  в  то  же  время  они  были  его
единственной   усладой,    помогавшей    притупить    острое    восприятие
действительности, ибо человек, не утешавший себя какими-нибудь  иллюзиями,
не возведший между собой и внешним миром хрупкой преграды, мог сойти с ума
в том аду, куда судьбе угодно было забросить молодого Палузинского.  В  то
время как большинство заключенных, уже забыв вкус нормальной  человеческой
пищи, относились к еде с полным безразличием, уже не осознавая,  что  едят
(они жадно, но почти машинально  поглощали  жидкую  похлебку  без  мяса  и
черный хлеб пополам с опилками, набивая свои пустые  животы,  -  казалось,
они с тем же безразличием могли  бы  жевать  траву),  Януш  никак  не  мог
отказаться от своих ночных воображаемых  пиров,  и  вкус  жареной  свинины
снова и снова, как наяву, дразнил его глотку.  Это  стало  его  навязчивой
идеей, его постоянным бредо