она засмеялась и, прежде чем я успел что-либо еще спросить, повела меня по замусоренному причалу.
     Нас ожидала повозка. Мы забрались внутрь, и колеса завертелись, разбрызгивая грязь. Повозка запрыгала по кучам гнилых овощей и фруктов. Я выглянул в окошко и опять содрогнулся от физического отвращения. Дома, мимо которых мы проезжали, походили на росшие из грязи грибы. Между ними сновали люди - сальные, вонючие, с хищными взглядами, дрожащие мешки потрохов и жира. Как это раньше я не замечал, сколь безобразны эти бедняки, сколь они низменны? Да как они смеют жить и размножаться? Мы проезжали мимо таверны. Оттуда слышалось причмокивание губ, бульканье жидкостей, наливаемых в сосуды и опрокидываемых в глотки. Кто-то шумно портил воздух, раздавались животный смех и неразборчивая болтовня. Один из посетителей таверны обернулся и уставился на нас. Меня чуть не стошнило. Волосы его, Хури, лоснились от грязи, кожа у него была словно покрыта слизью. В нем не было ничего, ни малейшей искорки, совершенно ничего достойного жить. Я откинулся на сиденье.
     - Ради Бога, - выдохнул я, - Поедемте отсюда.
     Лайла погладила меня по лбу.
     - Куда же мы едем? - настаивал я.
     - Да в Уайтчепель, Джек, - улыбнулась она. - Там все такие убогие... Ты ведь помнишь? Им нужна твоя помощь, твоя филантропия.
     - Нет, - мотнул я головой.
     Шум, этот шум с улиц... давил на меня. Вонь, кишение людей... Я почувствовал, будто гнев мой на тонких, как у насекомого, лапках ползает по каждой моей эмоции, мысли. Это стало непереносимо. Надо бежать от него, подавить его. Я высунулся из окошка.
     - Эй! - крикнул я. - Ради Бога, стой!
     Повозка притормозила. Я привалился к дверце, открыл ее и выбрался наружу. Я оказался на панели на Уайтчепель-роуд, отчаянно вдыхая воздух. Охладит ли он меня? Но биение пульса жизни продолжалось - люди совокуплялись, размножались, испражнялись. Это было безжалостно, как время, безжалостно, как мой гнев, ползущий на тысячах тонких, как у насекомого, лапок, отравляя ткань моего живого мозга. На каждом шагу я чувствовал укол иголкой... все глубже и глубже. Весь мой череп изнутри охватил ужас, прорываясь через глаза. И не только на улице, а в самих моих мыслях... эти лица... смех... запах крови. Я почувствовал, что схожу с ума. Никто не может вынести такую боль. А гнев все наползал, ширился, жалил.
     Меня потянуло в темноту. От главной улицы отходила узкая неосвещенная улочка. Я поспешил по ней. На мгновение мои мысли затихли. Я глубоко вздохнул и облокотился о кирпичную стену какого-то склада, думая, сколько мне придется простоять здесь. Мысль о том, что надо будет уйти из этой тиши и темноты, была непереносима. Лайла... она ведь видела, куда я пошел. Она придет и заберет меня обратно, заберет из этой сточной канавы с ее бурлящей жизнью отбросов. Иначе... нет... нет... Я закрыл глаза, рукой провел по волосам. К своему удивлению, я почувствовал, что в другой руке по-прежнему сжимаю докторский саквояж.
     Вдруг послышались шаги. Я поднял голову. В конце улочки виднелся одинокий фонарь. Под ним стояли две фигуры, женщина и мужчина. Женщина наклонилась и задрала юбку, а мужчина принялся пырять женщину сзади, торопливо и все быстрее ввинчиваясь в ее недра. Мне было слышно его участившееся дыхание, до меня донеслась влажная вонь его половых органов. Он вскоре кончил и, толкнув женщину на панель, зашагал прочь; шаги его затихли вдали. Женщина так и осталась лежать в грязи, где упала. Она даже не побеспокоилась одернуть юбку. От женщины несло вонью гниющей рыбы и нижнего белья, липкого от спермы и пота. Наконец, она, пошатываясь, поднялась на ноги. Я узнал ее - Полли Николс. Я как-то лечил ее от венерической болезни. Качаясь, она двинулась навстречу мне. Измятая юбка была вся в грязи и прилипла к ней. Мне подумалось, чтобы постирать белье, придется, видимо, отдирать его вместе с кожей. От этой мысли меня чуть не стошнило, ибо кожа у Полли наверняка была грязная, вся в болячках и кровоточащих ссадинах. А при такой ширококостной фигуре кожи придется сдирать много... чтобы ее почистить.
     Я возник перед ней, и она отшатнулась в явном испуге, но, узнав меня в лицо, расплылась в беззубой улыбке.
     - Доктор Элиот! - хохотнула она. - Да вы такой красавчик!
     - Добрый вечер, Полли, - сказал я.
     От нее несло перегаром джина. Джин переливался во всем ее теле - в желудке, в желчном пузыре, в печени, в крови. Все в ней прогнило, все провоняло до последней разложившейся клетки. Лапки насекомого впились в мой мозг, как когти.
     - Вы больны, - ласково произнес я. - Давайте я вас вылечу.
     Я полез в саквояж. Она не успела воспротивиться. Нож перерезал горло, и кровь ударила великолепным алым фонтаном. И, рассекая ей глотку от уха до уха, я знал, что совершаю правое дело. По мере того как жизненные силы уходили из нее, я, наоборот, наполнялся жизненной энергией. УМЫТЬСЯ кровью было так хорошо, так приятно! Мой гнев утих, я почувствовал, как насекомое в мозгу съеживается, его лапки ослабевают, и засмеялся, когда оно вообще свалилось как подкошенное. Я взглянул на ПОЛЛИ. Из ее разрезанного горла сочилась кровь, в нем что-то хлюпало. Я полоснул ножом по горлу еще... глубже... к позвоночнику.
     Обернувшись, я увидел Лайлу.
     - Джек,- проговорила она, целуя меня. - Мой дорогой Джек! Что за чудо я из тебя сотворила!
     Я засмеялся, опьяненный ее поцелуями и жизнью, которую только что отобрал. Вернувшись к трупу ПОЛЛИ, я продолжил кромсать его. Лайла крепко обняла меня, и я растаял в ее о6ъятиях. Не могу описать того, что она дала мне - словами этого не выразить. Но мне и не нужно было слов. Я просто открылся и принял ее.
     Это продолжалось долго. Упоение еще переполняло меня, когда мы стояли в темноте и смотрели, как констебли дуют в свои свистки, как суетятся врачи, как нервно поеживается любопытная толпа. Как я смеялся, когда кто-то привел Ллевелина, моего собственного помощника, чтобы он установил причину смерти. Если бы только он знал! Ведь мы с Лайлой стояли у него за спиной, никем не замеченные!
     В то утро мы позавтракали у Симпсона - устрицы, вино, красное, как кровь. Потом удовольствие не раз нисходило на меня многие дни подряд... Я говорю "дни", переводя из измерения, которого вы не поймете, ибо для меня с Лайлой не существовало такого понятия, как время. Осталось только чувство, что я стал рабом всего, что старался в себе подавить. Смутно я осознавал это, ибо сквозь туман нет-нет да проглядывало мое прежнее я. И чем резче проявлялись его контуры, тем больше нарастал мой ужас, тем четче я понимал, что натворил. Вскоре я не чувствовал ничего, кроме резкого отвращения к себе, - оно давило меня, парализовало, становилось невыносимым. И все же я, наконец, вновь стал самим собой и, осознав это, сумел принять меры.
     Я понял, что надо бежать. И бежал, но не через реку, а вдоль берега. Никто не пытался вернуть меня. Но и я не заблуждался. Вряд ли Лайла надолго выпустит меня из своих когтей. Но в то же время оставались те, кого я мог предупредить.
     - Уайтчепель, - назвал я адрес извозчику, когда мы переехали Лондон-бридж. - Хэнбери-стрит.
     Мне надо было предупредить Ллевелина, надо было рассказать ему (прежде чем мой рассудок вновь помутится) обо всем, что творится у меня в мозгу, о том, каким чудовищем я стал. Но чем дальше я отъезжал от Ротерхита, тем больше мутился мой рассудок. Опять в моем сознании зашевелились лапки насекомого. Я сжал кулаки, закрыл глаза, стараясь очистить мысли от резкой, колющей боли. Но она безжалостно усиливалась, а с ней - отчаянное стремление излечиться.
     Наконец мы подъехали к повороту на Хэнбери-стрит. Извозчик отказался везти меня дальше, заявив, что он приличный человек, а время слишком позднее. Я кивнул, едва понимая, что он говорит, сунул ему в ладонь все деньги, которые у меня были, и пошел в темноту, качаясь, как пьяный. Боль пронзала меня насквозь, но терпеть оставалось недолго. Знал я и то, что сейчас сделаю. Под уличным фонарем я заметил женщину. К счастью, я находился неподалеку от клиники, иначе я бы не прошел мимо этой женщины. Приостановившись, я взглянул на нее. Как она была безобразна! Она улыбнулась мне. Как и от Полли, от нее несло немытым телом и потом. Мысль о ее теле, его состоянии заставила меня содрогнуться. Мне захотелось пронзительно закричать, столь невыносимой стала боль... Ну, шаг... ну, еще шаг... Я дойду... Ведь я же иду... иду по улице... Ведь мне осталось так недалеко...
     - Сколько? - спросил я.
     Женщина ухмыльнулась, называя иену. Я кивнул.
     - Туда, - сказал я, указывая в темноту. - Там нас не увидят.
     Женщина нахмурилась. Я понял, что вздрогнул, и постарался сдержаться. Однако она, должно быть, не так поняла, потому что вновь улыбнулась и взяла меня за руку. Она в самом деле вообразила, что я желаю ее! Что я хочу засунуть в ее вонючую, сочащуюся щель! Сама мысль об этом удвоила мое отвращение. Удовольствие от убийства будет даже больше, чем раньше. Я разорвал в клочки ее глотку, разодрал ей живот и вырвал кишки. Они были еще теплые, и с таким наслаждением я разбросал их вокруг... в грязь... в пыль. Я вырезал ей матку, Приятно было видеть, как она бьется и трепыхается, словно пойманная рыба. Теперь уже в ней не зародится никакая жизнь. Я резанул по ней несколько раз, чтобы быть уверенным в этом. И вдруг подумал, что когда она сгниет и превратится в навоз, на ней могут вырасти цветы. Я мысленно представил эти цветы - белые, с приятным запахом, нежные... Такая прелесть взрастет из такого места. Надо было взять матку, преподнести ее в подарок...
     В конце улицы показалась Лайла. Она со смехом приняла мой подарок и поцеловала меня.
     Мы вернулись в Ротерхит. Ничто не могло сравниться с удовольствием, которое я испытывал, оно стерло воспоминания о мире, расположенном за стенами склада, а подробности моей прежней жизни казались безнадежно далекими. И по-настоящему я понял это лишь после встречи с леди Моуберли. Я говорю "леди Моуберли", потому что едва вспомнил, кто она на самом деле, откуда я знаю ее и где видел ее лицо. Впрочем, оно предстало предо мною как-то вечером, когда я смотрел на пламя горелки под курящимся ладаном, следя за кровавыми отблесками в огне. И вдруг увидел ее перед собой - эту полузабытую женщину, восставшую из мира моих снов.
     - Джек, - прошептала она, - Джек... Разве вы меня не узнаете?
     Я нахмурился. Она казалась призраком, чем-то нереальным. Но постепенно я стал вспоминать, как отчаянно разыскивал ее в свое время, и при воспоминаниях об этом я рассмеялся. Неужели я на самом деле боролся с ней ради сохранения человеческой жизни? Ради сохранения?
     Она уверила меня в том, что это было правдой, и засмеялась вместе со мной.
     - Извините, - сказала она, - но как вы сами теперь знаете, бывает определенный зов, которому мы должны подчиняться. Мы - игрушки Лайлы. Я тоже когда-то боролась, на горных вершинах Каликшутры, но так давно... очень, очень давно... когда впервые ее зубы коснулись моей кожи, а ее мысли оказались у меня в голове... моя Лайла... моя любимая, околдовывающая королева...
     Она помолчала, ногтями нежно поглаживая меня по щеке.
     - И все же теперь, - вновь заговорила она, - если бы передо мной встал выбор, я бы не вернулась к смертной жизни. Я столько узнала, столько прочувствовала... И у меня есть свои игрушки. Помните Люси? - улыбнулась она. - Уверена, что ей бы захотелось передать вам привет...
     Она ожидала, что я скажу, но я не понял ее, потому что голова моя слишком кружилась, чтобы вспомнить имя Люси. Моя спутница нахмурилась, но потом улыбнулась, понимая меня.
     - Извините, Джек, - прошептала она, - за то, что я так долго обманывала вас. Мы не можем сдерживаться. - Она поцеловала меня в губы. - Не можем быть иными кроме того, во что нас превратили.
     - Вы обманывали меня? - озадаченно повторил я.
     - Так вы не помните? - нахмурилась она.
     Я смотрел мимо нее на пламя. Слабо шевельнулись какие-то воспоминания... Горел какой-то другой огонь... в другой комнате.
     - Вы пришли ко мне, - пробормотал я, - мы сидели в креслах у меня. Так?
     Леди Моуберли, или Шарлотта Весткот (теперь я вспомнил, как ее зовут), улыбнулась.
     - Нам было интересно, сколько времени у вас уйдет на то, чтобы заподозрить клиентку, нанявшую вас для расследования дела.
     - Нам?
     - Не я придумала эту игру.
     - Игру? - Я взглянул на нее диким взором. - Это была игра?
     Шарлотта наклонила голову.
     - Чья?
     - Вы же можете сами определить это. При помощи дедукции, - сказала она. - Или нет? - Она засмеялась и, повернувшись, подозвала кого-то. - О, сеньора Сюзанна Селестина дель Толоза!
     Я оглянулся и увидел Сюзетту... не маленькую девочку, а женщину, которую видел раньше: грациозную, манящую, прекрасную.
     - Нет, - прошептал я, встряхивая головой, - нет... я не понимаю.
     - Поймете, доктор, поймете... - успокоила Сюзетта. - Просто сейчас вы несколько не в себе. Но ваше удовольствие уйдет, и вы все вспомните. На короткое время вновь станете Джеком Элиотом. - Она взяла мои руки в свои, поглаживая их. - Вы должны гордиться: вы очень развлекли Лайлу и меня.
     - Развлек?
     Я находился словно в тумане. Рассказ? В журнале? Что-то, о чем она говорила и что убеждала меня прочесть? Я начал спрашивать, но Сюзетта жестом прервала меня.
     - За многие века, - поведала она мне, - я изобрела много развлечений... много игр. Однако вы дали мне шанс испробовать нечто новое. Мы были уверены, что вы, в конце концов, раскроете, в какой опасности находится Джордж. Ваша давняя дружба с ним, ваши склонности к наблюдению, пережитое вами в Каликшутре... да, это дело неизбежно должно было привлечь вас. - Она взглянула на Шарлотту, улыбнулась и взяла ее за руку. - Когда мисс Весткот узнала о вас от Джорджа, нас вначале расстроили сообщения о вашем прошлом и ваших способностях. Мы сплели прочную сеть вокруг Моуберли, а теперь вы могли разрушить ее. Я думала, как отделаться от вас, и случайно натолкнулась на "Журнал Битона". Вы же помните его, доктор? Шерлок Холмс - первый детектив-консультант в мире?
     Я кивнул. И довольно отчетливо все припомнил.
     - Там я почерпнула вдохновение, - продолжила Сюзетта, - для совершенно нового типа игры, подходящей для этого века разума, века науки, под скептическим взглядом которой должны умереть все суеверия. Лайлу очаровала моя идея. Мы подстроили все так, что вы занялись этим делом, а сами следили за его ходом, прослеживали каждый ваш шаг в этом лабиринте. У вас все шло очень хорошо - приятно было видеть, - но в конце, конечно же, вы не смогли понять... Я знала, что не сможете...
     - Почему?
     - Я всегда утверждала, что вы дитя своего века, своего рационального века.
     Я непонимающе уставился на нее.
     - Самым интригующим аспектом этой игры было испытать вашу гордыню и увидеть ее посрамление. - Она протянула мне что-то. - Помните это?
     То была карточка, которую я нашел в шкатулке из-под опиума.
     - Как часто я говорила вам, что когда вы исключите невозможное, то все остальное, даже самое невероятное, должно быть истиной?
     Я покачал головой, дико рассмеялся и порвал карточку.
     - Да, - согласился я, - вы были правы - какая гордыня! Как же я был слеп раньше! Как я мог не подозревать об этом... какие могли быть возможности... или удовольствия... или переживания? Но теперь, слава Богу, - я поднял руки и огляделся по сторонам, - теперь, слава Богу, я понял!
     Я вновь истерически рассмеялся. Действительно, слава Богу! Я никогда не знал такого счастья, никогда не чувствовал себя столь раскованным... столь свободным. Всякие пределы исчезли!
     Однако очень скоро нахлынули воспоминания, точно такие же, как после первого убийства. Как в картине, очищаемой от накопившейся пыли, проступала моя вина, вначале - тускло, а затем - со все большей четкостью. По мере этого все вокруг постепенно преображалось в тюрьму, и я осознал тщетность попыток бежать отсюда. Я оставался с другими плененными животными, украшавшими этот зверинец, любопытным трофеем среди остальных. Оглядываясь по сторонам, я понимал, что мне была подарена особая привилегия - оставлена человеческая форма, ибо меня могли превратить в чудовище, в паука, в змею. Как Сюзетта объяснила мне, Лайла испытывала огромное удовольствие, выбирая то, во что она превратит свою очередную жертву.
     - Это всегда что-то изысканное, - улыбнулась она. - Наказание, соответствующее преступлению.
     - Преступлению?
     - Да... наказание за скуку. Ибо, в конце концов, ей всегда надоедает человеческая любовь, хотя Лайла сама тоже любит и питается любовью. Карлик, например, - это французский виконт, который около двух веков тому назад был очень красив, но опасно тщеславен. Пантера - ашантская девушка, наглая и жестокая, хотела заколоть Лайлу кинжалом в припадке ревности. Сэр Джордж... ну, его вы видели сами.
     - Но вы убили eгo, обескровили до того, что он превратился в прах.
     Сюзетта отвернулась.
     - Но я же вампир, - сказала она наконец. - Я должна пить кровь.
     - Должна?
     Она холодно взглянула на меня:
     - Вам пора понять, что убийство - это необходимость.
     - Значит, пора? Так я тоже вампир, как и вы?
     Сюзетта нахмурилась и медленно покачала головой:
     - Наверное, нет, - проговорила она. - Я подумала, было, что да. Но Лайла может превращать свои жертвы во что угодно. Может быть, вы просто убийца, и ничего более. Ибо если бы Лайла превратила вас в вампира, то, поверьте мне, вы бы почувствовали жажду крови,
     - Мне нравится проливать ее, - ответил я. - Иногда.
     - Но не пить?
     - Нет.
     - Что ж, - пожала плечами она, - тогда вы не вампир.
     - А вы? Что Лайла сделала из вас?
     Она повернулась ко мне, и теперь на женском лице не осталось и следа от ребенка. Лицо ее было ужасно, но светилось умом, и привлекательностью.
     - Когда Лайла познакомилась со мной и совратила меня, - произнесла она, - я уже была вампиром.
     - Когда это случилось?
     - Очень давно.
     Во мне шевельнулось былое любопытство, забытое неверие в то, что такое может быть.
     - Как давно? - поинтересовался я.
     - При дворе мавританских королей в Испании, тысячу лет тому назад... может быть, одиннадцать веков. Сейчас трудно вспомнить.
     - А Лайла... где она встретилась с вами? В Испании?
     Сюзетта отрывисто кивнула, глядя вдаль, в ночь, и отбрасывая элегантно причесанные волосы взрослой женщины.
     - Когда я впервые повстречала ее, - проговорила она, - я жила среди фонтанов и дворцов Андалузии, где в те годы, как никогда раньше, цвели образование и все блага цивилизации. Мать моя была еврейка, отец - христианин, а я жила среди арабов в Халифате, пользуясь различными культурами, принадлежа к каждой и в то же время ни к одной из них, из-за чего и зародилась насмешка над всеми нами. Моей страстью было знание, а удивление было постоянным состоянием моего разума. Лайлу я любила, ибо мне казалось, что и у нее такие же черты характера, только многократно усиленные, так что она всегда побуждала меня дерзать и восхищала меня. Мы покинули Испанию, скитались по всему миру два... три... не знаю сколько веков. Но всегда возвращались в ее любимое прибежище, в королевство среди гималайских вершин, которое было ее настоящим домом и которое, как вы сами убедились, она всегда будет защищать. Другие места она всегда покидает - империи, города, различные скопища людей, - но Каликшутру никогда. Она, а вместе с ней и я, слишком долго там прожили.
     - Да, - воскликнул я, вдруг вспоминая, - я видел вас, в виде статуи, в храме в джунглях. Вы стояли у ее трона... Правда, когда статуя была сделана... вы уже, по-видимому, были превращены...
     - Да, - кивнула она с улыбкой печальной и полной насмешки над собой. - Так, в конце концов, и случилось. Я наскучила Лайле. - Сюзетта помедлила. - Так же как и она мне. Я сказала, что хочу уйти. Ее вечные требования развлечений стали утомлять меня. Я устала от игр, мне хотелось чего-то иног