побитые горшки на чужом пиру.
   Слово "предательство" перекатывалось по городу, рождая злобу  и  взаимное
недоверие во вчерашних союзниках.
   Сторонники дружбы с великим князем  подняли  головы.  Архиепископ  Феофил
деятельно готовился к поставлению. Это был уже не тот  растерянный  человек,
что трусил некогда в покоях Иониных и жаждал уйти в монастырь. Он все  более
входил в дела архиепископии. Печальный для всех прочих итог  войны  и  казнь
Еремея вдохновили нового владыку, начавшего думать про себя, что он  наделен
свыше даром провидения событий.
   В сентябре Феофил, уже начавший  чувствовать  вкус  власти  и  ободренный
заключением мира, которое, как ему казалось,  тоже  совершено  было  успешно
лишь с его содействием, и озабоченный вместе с тем, откуда  взять  денег  на
уплату той части огромного выкупа, что  падала  на  архиепископию,  решился,
наконец,  назначить  ревизию  денежных  дел  опального,  но   все   еще   не
отстраненного  ключника  Пимена  и,  обнаружив  недостачу  сумм,  самовольно
потраченных Пименом на подготовку войны, злорадно  приказал  казнить  Пимена
торговой казнью: самого мучить, а имущества на  тысячу  рублей  отобрать  на
покрытие расходов архиепископской казны. Голова Пимена - это был его  личный
дар митрополиту и великому князю Московскому.
   Разгромленная партия Борецких теперь уже не в силах была защитить  своего
старого соратника.
   И в низах  церкви,  в  черном  духовенстве  малых  монастырей,  наущаемых
иноками святой Троицы  на  Клопске,  зрела  мысль  о  спасительности  власти
великого князя. Малым монастырям несладко приходилось в эту осень.  С  каких
доходов отстраивать сожженные во время осады обители?
   Пришли наконец вести из Литвы. Король Казимир, как  узналось,  был  занят
войной с уграми и потому не мог выступить в поход в защиту Новгорода. Теперь
это было уже все равно. Дорого, говорят, яичко ко Христову дню.
   Тягостное известие о поражении на Двине привез Иван Пенков.  Собрались  у
Тучиных. Савелков  въедливо  расспрашивал,  как  копили  рать,  как  Шуйский
собирал всех, кого мог, даже печерян привез и мезенских  мужиков  тоже.  Как
трижды убивали двинского знаменосца, секлись весь  день  до  захода  солнца,
хватаясь за руки; как первыми побежали двинские полки, и Шуйский  остался  с
одной новгородскою дружиной, как, наконец, была разбита и  она,  а  раненого
князя в лодье умчали из-под самого носа москвичей.
   - Отец-то как?
   - Отец цел. Василь Василич тоже едет, раненый, дак медленно везут...
   Ничего мы, братцы, не могли! Что и сталось! Москвичи озверели совсем.
   Вятка, Устюг чуть не всех мужиков выставили. А  с  нашими  как  содеялось
что!
   Рать велика, а без толку...
   Иван рассказывал невесело, но без стыдного прятанья очей. Видно и правда,
дрались на совесть. Он повзрослел, обожженный огнем сражения. Сам  вопросил,
ища глазами по хмурым лицам товарищей:
   - Вы-то как? Как же выдали-то своих? Мы вон Василь Василича из самой сечи
выхватили, а не дали москвичам! Что же вы Митю-то с Васей... Эх!
   Теперь без них как нам подняться? Что Марфа Исакова, как она?
   - Молчит, - ответил за всех Иван Савелков. - Только в глаза  ей  смотреть
трудно. Да увидишь сам, коли... коли заможешь!
   - Страшно и идти! - признался Пенков.
   - И нам страшно! - угрюмо отвечал Иван.
   Раненого Василия Васильевича Шуйского встречали с почетом.  Из  рассказов
прибывших ранее уже вызнали, что князь сделал все, что мог, и не  его  вина,
что и там, на Двине, и  люди  и  военное  счастье  отвернулись  от  Великого
Новгорода.
   Он первый поехал к Борецкой  выразить  соболезнование  по  поводу  гибели
сына. Ужаснулся, как постарела Марфа за тот год, что не виделись.  Знал  бы,
что постарела за месяц - ужаснулся еще более. Он рассказывал, она слушала.
   Спросила про Василия Никифоровича, отца Пенкова:
   - Что не зайдет? - Она все время словно прислушивалась к чему-то.
   После ухода московской рати тела казненных  были  вырыты  и  привезены  в
Новгород. Шуйский знал, что Марфа заказала торжественную панихиду,  устроила
богатые поминки и, говорили, ни слезинки не пролила, только лицом  белела  у
гроба, в церкви, думали - упадет. И  теперь,  беседуя,  отвечая,  хорошо  ли
заживает рана, он все представлял ее в церкви, побелевшую лицом, без слез, у
гроба сына, у гроба надежд на величие гордого города.
   Марфа угощала Шуйского, и  по-прежнему  была  богатой  посуда  на  столе,
неслышно появлялись и исчезали слуги,  даже  еще  неслышнее,  чем  когда-то,
по-прежнему  изысканны  блюда,  которыми  угощала  она   старого   служилого
новгородского князя, потомка великих суздальских Рюриковичей, вытесненных  в
капризном ходе истории со своих уделов, со своих столов, сперва подымающимся
Владимиром, потом возвысившейся Москвой.
   Так они сидели, старые люди с великим  прошлым  -  без  будущего,  о  чем
смутно думалось, но не говорилось, ни в этот раз, ни потом, до самого конца.
   Посещение  Шуйского  что-то  надломило  в  ней.   Марфа   еще   работала,
распоряжалась, еще проверяла и строжила слуг, твердо ходила по дому,  твердо
держала власть над своим огромным хозяйством. Но как-то,  разбирая  с  Пишей
сундуки с добром, лежалые платья, шубы, белье, шелка  и  сукна,  требовалось
перетряхнуть и пересушить все на  зиму,  -  вдруг  наткнулась  на  крохотную
распашонку,  завалившуюся  на  дно  коробьи.  Подняла  в   руках   маленький
истершийся комочек, расправила и  узнала  -  Митина.  Не  поворачивая  лица,
охрипшим голосом, приказала Пише:
   - Выдь!
   И когда плотно закрылась дверь за спиною, упала на колени, втиснув голову
в груду развороченного белья, обеими  руками  прижимая  к  глазам  маленький
кусочек ткани - все, что осталось ей от старшего сына.
   И кто бы тогда, увидав ее, узнал гордую боярыню в этой навзрыд, по-детски
плачущей старой женщине, всхлипывая,  качая  головой,  шепча  сквозь  слезы,
сдавленно причитая в груду тряпок:
   - Я его погубила, я! Я! Я! Сама, сама-а-а! Митя, Митенька, родной ты мой,
кровиночка моя! О-ой, о-ой, о-оо-ой...

Глава 19

   Тетка Тимофея, того самого, что отвозил Евфросинью  в  Кострицу,  померла
весною, не дожив до  Троицы  одного  дня.  Уже  начиналась  ратная  пора,  и
съездить, побывать хоть на могиле, Тимоха тогда так  и  не  сумел.  Лишь  по
осени, пережив и разгром и бегство на Шелони, - по счастью, его не задело  в
бою, - и  тревожные  дни  на  заборолах  окруженного  города,  повзрослев  и
посерьезнев от пережитого,  Тимофей  сумел  навестить  родные  места.  Марфа
Борецкая рассылала слуг по деревням для догляда, и он выпросился у ключника,
Иева Потапыча, объяснив свои  обстоятельства,  чтобы  заодно  с  господскими
делами посетить могилу, да и какое ни на есть наследство  получить.  Все  же
дом, корова была... Там хоть на новую шапку, а все не бросать же!
   Ему дали коня, хлеба в дорогу,  добрый  нож  на  случай  всякой  дорожной
несуразицы - много разоренного, озлобившегося народа шаталось по дорогам,  и
Тимофей поскакал.
   В  пути  Язь  насмотрелся  всякого.  Неприбранные   трупы,   расклеванные
вороньем, голодающие бабы и дети в тряпье, что кричали, клянча, вослед, хоть
затыкай уши, и недобрые лики встречных мужиков: раза два чуть  не  дошло  до
ножа. Сожженные деревни не могли приютить путника. Ночевал он в поле, подале
от людей, сторожко привязав конский повод к ноге. Москвичи побывали на  этой
дороге всюду, понял Тимофей, и уже с тяжелым  чувством  подъезжал  к  родной
деревне, боясь и там увидеть то же, что везде. Чтобы не переправляться через
реку, он выбрал  другой  путь,  в  объезд,  и  потому  не  видал  сожженного
Дмитровского, не повстречался с Демидом и не знал, что его ожидает впереди.
   Осень наконец-то вступила  в  свои  права.  Позолотила  березки,  смочила
запоздалою влагой желтые поля. С неба, заволоченного  облаками,  то  и  дело
начинало  моросить.  Когда  Тимофей  проезжал  ближними  перелесками,  вновь
дохнуло холодом, ветер пробежал про  кустам,  и  листья  дружно  залопотали,
выворачивая светлые изнанки свои,  будто  светлея  от  ветра.  Стал  крапать
реденький дождик. Вот знакомый косогор, вот обогнуть ту горку, тут еще будет
озерко, почти пересыхавшее летом. Осенью бабы в нем мочили холсты...
   Подымаясь на стременах, Тимофей издали выглядывал над кустами: уцелело ли
что? - боясь увидеть головешки, какие уже встречал не раз по  дороге  вместо
знакомых деревень, и вздохнул с  облегчением,  когда  показались  коняевские
крыши, облепившие дальний склон озерца, которое сейчас,  с  началом  осенних
дождей, снова наполнилось  и  проблескивало  сквозь  заткавшую  его  высокую
болотную траву. С облегчением и тайной надеждой, что тут обошлось и москвичи
как ни то  миновали,  прошли  стороною,  он,  высмотрев  луковку  часовенки,
сползшей к самой воде, меж бань, широко и истово перекрестился.
   Но тревожно смотрелась деревня, и пока Язь подъезжал ближе,  тревога  его
разрасталась. Какая тишина! Только мягко шуршали капли  редкого  дождика  по
тускло позолоченной листве молодых березок и ольшаничка, окружившего дорогу.
Не слышно было крика петухов, ни собачьего  лая,  не  мычала  скотина,  а  с
ближнего взгорья Тимофей увидел, что и меж изб не  снует  народ,  не  бродит
живность, не курится дымок ни в котором месте. Деревня была мертва.
   И только мелкий  дождичек,  постепенно  усиливаясь,  долгожданный  и  уже
ненужный теперь, все сеялся и сеялся с белесого, размытого, во влажных серых
шапках низко плывущих облаков осеннего неба.
   Близ околицы (жердястые ворота были сбиты  и  вбиты,  втоптаны  в  землю)
лежал наполовину объеденный конский труп, в лицо повеяло тяжелым смрадом.
   Две-три вороны сорвались с обнажившихся костей, с  карканьем  отлетели  в
сторону, ненавистно следя приближавшегося человека. По  буланой  разметанной
гриве и хвосту Язь, кажется, даже признал, чья то была  лошадь,  и  тут  же,
зябко поведя плечами, огляделся, чая увидеть невдали  труп  хозяина.  Трофим
Олексич не таков был старик, чтобы задаром глядеть, как уводят  его  кобылу,
кормилицу и вечную надежу крестьянина, ибо что мужик без  лошади!  Ни  пашни
взорать, ни дров сволочить из лесу - ничего...
   Он слез с коня и, ведя его в поводу, шагом прошел по  улице,  оглядываясь
по сторонам. Дома стояли раскрытые настежь. Кое-где сорванные  двери  висели
на одной петле. Язь спотыкался о рассыпанные копылья, наступал на  вымокшую,
искривившуюся клепку  и  какие-то  тряпки,  неразличимые  под  слоем  грязи.
Вымытый дождем, просветил красным отрывок  браного  праздничного  узорчатого
полотенца. Кому-то понадобилось корыто, поили лошадей, что ли, так и  стояло
поперек, загораживая путь. В грязной воде  уже  расплодилась  ряска.  Видать
было, что грабили суетясь, вырывая из рук друг у друга, волоча и бросая  тут
же ненужное - берестяные туеса, корчаги, деревянные ваганы и миски,  турики,
прялицы. Из канавы поднял брошенную вниз лицом и  мокнущую  в  грязи  икону,
отер рукавом проясневший лик матери божьей. По  тому,  что  надругались  над
иконой, подумалось было, что тут прошли, верно, татары, Даньярова рать... А,
и свои не лучше...
   И, войдя по изгаженным,  замаранным  чьей-то,  не  то  скотинной,  не  то
людской кровью ступеням, сквозь расхристанные, сорванные  двери  в  горницу,
где какие-то тряпки волоклись под ногами,  от  свороченного  набок  стола  и
опрокинутой одноногой перекидной скамьи, хрустнув слюдою  выбитой  оконницы,
он поставил бережно икону на лавку, в святой угол, сел на лавку, уронив руки
на столешницу и обведя глазами все порушенное,  разгромленное  жилье,  сник,
сгорбился, не зная, что делать? И долго  сидел  недвижимо,  под  равномерный
шорох дождя по крыше. Только конь изредка переминался, стоя у крыльца. Лучше
бы уж пожгли, не так страшно бы было...
   Вдруг - Тимофей прислушался -  кое-где  протяжно  замычала  корова  и  ей
отозвался тоненький плач. Попритчилось? Он привстал, но на дворе  уже  снова
стало тихо. Нет, ничего! Муха ли жужжала, верно.  И  снова  Язь  услышал  за
окном тоненький жалобный вой. Вроде собака, ан нет? Хоть какая жива душа!
   Тимофей спустился с крыльца и побрел на звук. Конь  нетерпеливо  дернулся
следом, прядая ушами, стараясь сорваться с привязи - тоже,  видать,  боялся,
чуял, что нежилое место.
   У третьего дома, за сараем, Тимофей увидел девку лет девятидесяти.
   Девка сидела на земле, под  избой,  грязная,  простоволосая,  в  каких-то
ошметьях рванины, не прикрывавших колен, бесстыдно расставив тонкие дрожащие
ноги. Увидев Тимофея, девка закричала.
   - Уйди! Уйди! Уйди! У-у-у! - завыла она по-собачьи,  и  по  остекленевшим
диким глазам Язь понял, что девка решилась умом.  Видимо,  от  многодневного
голода она уже не могла вскочить и убежать, а потому только  тоненько  выла.
Нетрудно было понять, от чего рехнулась девка: "Звери!  Дитя  ить  еще!  Да,
верно, не один и был-то..."
   Тимофей  осторожно  попытался  поднять  девку.  Она  отчаянно  упиралась,
царапалась, норовя ухватить глаза.
   - Ну, ну! - приговаривал Язь без обиды, отводя лицо и отрывая тонкие (эк,
оголодала!), неожиданно цепкие ручонки от бороды. Кое-как  поднял,  занес  в
избу. От девки остро пахло нехорошим. "Обмыть надо будет!" подумал  Тимофей.
Дверь припер колом, чтоб  не  убежала  невзначай,  и  пошел  за  коровой  на
жалобный, услышанный прежде мык.
   Одичавшую животину пришлось долго приманивать хлебом, пока, наконец,  она
далась в руки. Корова жалобно мычала, мотая головой. Он догадался,  взглянув
на вымя - недоена! Нашел  корчагу,  ополоснул  в  лужице,  подвел  корову  к
огороже, подставил  корчагу  и,  присев,  неумело,  по-мужицки  стал  доить,
оттягивая соски. Корова, вздрагивая телом, переступала от  боли,  верно,  и,
стараясь дотянуться до него, несколько раз лизнула шершавым языком в  плечо.
Соски разбухли, их приходилось разминать в ладонях. После  первых  неудачных
попыток дело пошло резвее. Струйки молока  брызгали  сильней  и  сильней  из
переполненного вымени, и белая пенистая шапка над парным молоком все росла и
росла.
   Выдоив, как мог, корову, он завел ее за  огорожу  и  привязал,  пока,  до
времени, куском подобранного тут же лыкового ужища к воротной  верее,  чтобы
вдругорядь не ушла в лес, - поди,  отвыкла  от  дому!  Корчагу,  захватив  в
охапку,  занес  на  крыльцо,  откинул  кол,  которым  припер  дверь,   чтобы
блаженненькая не выскочила невзначай, занес корчагу в горницу и поставил  на
стол. Девка, все так же дико  сжавшись,  глядела  на  него  из  угла.  Найдя
щербатый ковшик, Тимофей почерпнул молока  и  поднес  девке.  Та  дернулась,
оскалясь и захрапев, потом, почуяв запах парного и исподлобья ловя  движенья
Язя, потянулась неуверенно к ковшу. Схватив ручонками  (тут  только  увидел,
что левая не слушается, верно, валили когда, отдавили сапогом или вывернули)
и, хватая зубами край ковша, стала пить молоко, чавкая и захлебываясь, и все
бегала, бегала глазами, озираясь, как  запуганный  бельчонок,  попавшийся  в
руки огольцов.
   Теперь по крайней мере  Тимофей  знал,  что  ему  надо  делать  в  первую
очередь. Опять заперев девку, он разыскал коромысло и деревянные ведра, одно
целое, другое с отломанной ручкой, ручку сделал из куска веревки, продев  ее
в ушки ведра, после чего наносил воды в кадь. Разыскал  две  косы-горбуши  и
выточил, установив прежде и  наладив  опрокинутое  точило.  Уже  в  сумерках
Тимофей успел накосить травы и навесить двери в хлеву, куда он поместил коня
и найденную корову. Больше ни на что не  хватило  времени,  так  как  совсем
стемнело. Впрочем, он отыскал и светец,  и  уже  при  свете  лучины  устроил
ночлег для себя и малышки. Себе постелил старые мешки  и  обрывок  овчинного
тулупа, найденного на повети, а тронутую не  без  труда  устроил  на  другой
лавке, укутав своим зипуном.
   Ночью, уже задремав, он вдруг  услышал  заполошный  крик.  Кричала  девка
впроснях. Долго трясущимися пальцами Язь чиркал  по  кремню,  вздувая  трут,
наконец,  засветил   лучину.   Пламя   отблескивало   в   широко   раскрытых
бессмысленных глазах изнасилованной. Она сидела на  лавке  в  прежней  своей
позе,  притиснувшись  к  стене,  и,  оскалясь,  вся  мелко  дрожала,  руками
вцепившись в зипун, которым ее укрыл Тимофей, и выла. Он попробовал  подойти
- девка взвизгнула. Подумав, он черпнул воды, не подходя,  плеснул  девке  в
лицо. Она вся вздернулась от холодного, замолкла, и Тимофей тотчас подхватил
ее, обтер слюнявое  лицо  рукавом,  стал  гладить  по  голове.  Девка  мелко
тряслась, обмякая. Вспомнив, что осталось молоко, он  почерпнул  и  еще  раз
напоил блаженную, потом совсем обмякшую, уложил, окутав теплее,  и  сам  сел
рядом, боясь, что та вскочит опять.  Девка  несколько  раз  взбивалась,  вся
натягиваясь,  как  тетива,  потом   смежила   глаза,   задышала   спокойнее,
захрапывая.
   Сменная лучина, догорев, давно уже  погасла.  Тимофей  засыпал,  сидя,  и
боялся отойти, оставить девку одну. Мгновениями просыпаясь, он шептал  слова
молитвы в темноту угла, где стояла давишняя, поднятая из грязи "Богородица".
   С утра Тимофей не знал, за что приняться. Подоив опять корову и  накормив
ее и своего коня, напоив девку и сам пожевав  хлеба  с  молоком,  он  тяжело
присел на пороге. Дождь перестал.  По  небу  все  так  же  волоклись  рыхлые
дождевые тучи.
   - Руки есть, работать нать! - подогнал Язь сам себя.
   Сжав зубы, пошел по избам. Подобрал, натужившись, соху, заволок в  сарай.
Нашел  борону.  Прибрал  сани  под   кровлю.   Разыскал   три   дровокольных
топора-тупицы, шесть горбуш, четыре серпа, несколько шильев,  ножей.  Собрал
рассыпанные ржавые  гвозди,  разыскал  кочедыг,  которым  плетут  берестяные
коробьи, и брошенный плотницкий снаряд.  Очистил  от  ржи  долота  и  струг,
опробовал его - сгодится! Нашел сбрую и два хомута. Долго ладил  разломанную
телегу. Подумав, начал собирать  и  тряпки,  сквозь  которые  кое-где  стала
прорастать сорная трава - эк,  быстра!  Нашел  и  выправил  хорошую  лопату.
Наколол дров и затопил печь. Пока  печь  топилась,  облазил  подволоку.  Под
застрехою обнаружил хороший плотницкий топор. "Вот что надо!"  С  плотницким
топором как-то все стало способнее.
   Девка связывала руки, боязно было оставить одну, а тут - и печь  топи,  и
все делай. Хлеб убирать же надо! Пока Тимофей начал копать  огород.  Так  он
возился, починяя и прибирая то там,  то  здесь,  три  дня.  Почти  не  спал,
разыскал разоренный по подволоке одной избы  семенной  хлеб,  смел  в  мешок
вместе с сором - и так посеется! Наладил соху и уже  подумывал  сам  -  один
пахать под озимые. Начал привыкать и к  тишине,  и  даже  вздрогнул,  когда,
идучи от озерка с полным саком  свежей  травы  для  коровы,  у  часовни,  на
берегу, увидел старуху с клюкой, худую, почернелую, с  пронзительным,  почти
безумным взглядом гноящихся глаз. Старуха была  своя,  деревенская,  но  так
изменилась, что Язь не уразумел, Трофимиха ли то али Марья, Прохорова матка?
Язь продолжал гадать, а старуха, вся тряпичная, рваная,  стояла  перед  ним,
как привидение, мелко тряся  головой,  и  молчала.  Он  тоже  не  знал,  что
сказать.  Вдруг  она,  пристукнув  клюкой  и  пронзительно  глядя  на  него,
прокаркала:
   - Москвиць ле новгородечь?
   - Новгородец я, свой, Тимоха Язь! А ты Трофимиха, никак? -  Он  не  успел
увернуться. Старухина клюка пришлась ему по носу, больно ушибив переносье. -
Ты что, старая?!  ("Ополоумела!  Вторая  мне  на  голову!"  -  решил  Язь  в
смятении.) Но старуха, вложившая в удар, видимо, все имевшиеся у  нее  силы,
задохнувшись, опять замерла, тяжко опираясь на клюку, и только  следила  все
тем же пронзительным блестящим взглядом за Тимофеем. Он уже начал потихоньку
отступать, собираясь обойти старуху стороною, как та, вновь угрожающе подняв
клюку, начала пронзительно кричать, помавая головой и  дергаясь  при  каждом
слове:
   - Бросили нас на поруганье да на росхы