иконам  затворяет  познание
духовного. Не потому против троичности, что разуму противно, а  потому,  что
Бога подменяют идолами. И не потому против  пышных  обрядов,  что  богатство
противно нам, а потому, что исполнение оных любезно лукавству грешного.  Ибо
во всем требуем не буквы, а духа! Веди земную жизнь,  но  для  духовной.  Не
греши, не любодействуй, а появ жену -  роди  детей  и  их  воспитай  в  духе
божьем. Не ленись, в поте лица добывай хлеб, но  не  хлебом  живи,  а  духом
божьим. Не считай хлеб главным в жизни. Помоги  бедному,  но  не  делай  его
своим ходатаем пред Богом. Нет там первых и последних, и чужим трудом в  рай
не внити! И не должно мечтать в раю свое телесное узреть житие. Тело бренно,
оно в землю идет, к Нему един дух подымается, чист от земных страстей. И там
уже нет мужей и жен, старых и малых, прекрасных и убогих, но  все  равны,  и
все - в Боге. И не говорим мы: иди в монастырь.  Не  юродствуй,  не  кичись,
втайне блудя не телом, так духом. Живи достойно в жизни  сей,  како  достоит
человеку. Могущий вместить да вместит. И безбрачие не укор, когда  от  души,
вольно, а не когда рясой ограждаемы. Ибо сказал Иисус: не тот согрешил,  иже
согрешаяй, а кто лишь  подумал  в  сердце  своем,  разженен  похотию  -  уже
согрешил.
   - Но что же тогда, убрать и суд церковный? - Подвойский тряхнул  красивой
головой, как бы пытаясь стряхнуть  наваждение  речей  Денисовых.  -  А  узда
человеку?
   - Нужна ли узда внешняя? - мягко  возразил  Денис.  -  Душа  самовластна,
укрепляется знанием, а заградою  злому  в  нас  служит  вера,  не  кнут,  не
узилище. Учить надо людей!
   Тут заговорило, перебивая друг друга, сразу несколько голосов. Иных,  как
и Назара, Тучин не встречал тут ранее.  Среди  последних  Григорий  приметил
взъерошенного седого клокастого сухонького  философа,  видимо,  из  бродячих
проповедников (то был Козьма, давишний противник Зосимы), кричавшего  громче
и яростнее других:
   - Церковь погрязла в грехе, мздоимстве! Отошла  от  Христовых  заповедей!
Спроси, как ставилось Христово учение? Бедностью и правдой!
   Имели апостолы села со крестьянами? Или оружие, мечи и брони? Токмо слово
божие! И шли по желанию на муки и гонения, кто во Христа крестился. А  ныне?
Все равно крещены от рождения, все христиане,  все  равны.  Кто  же  идет  в
монахи, в учители церковные, почто отделен от прочих, и чем вознесен?
   Над прочими?! В вере - ничем! А вознесен в том, что не  тружаяся  -  ест,
что безбедно в монастыре процветает, ни рать не тронет, ни глад не коснется.
И не духовною властью, а властью судебною вознесен! Суд  мирской  не  решит,
идут к суду архиепископлю. Спроси их, возмогут  ли  ныне  отместить  власти,
богатства, что саном дадены? Стать, как все,  и  меньше  всех,  по  Христову
учению? Не возмогут! Очи завязаны и уши  затворены!  Даже  накануне  Судного
дня, о чем сами поведают, хлопочут о новых селах да вкладах, да землях...
   - Но как же без узды церковной все же? Без икон, без обрядов, постов, без
исповеди и покаяния?
   - Пост блюди! Земле и Богу исповедуйся! В духе, а не в букве, в духе!
   - Я вот что спрошу! - подал голос из  угла  доныне  молчавший  человек  в
сером одеянии, видно, тоже из духовных, с одутловатым темным лицом. Духовную
суть воспринять простецы могут ли? Стригольников еретицами назвали  не  одни
церковнослужители! Карпа проповедника сами же простецы в воду сбросили.  Вот
Козьма рассказывал давеча, - отнесся он в сторону клочкастого философа, - он
другу своему пытался объяснить, что рай и ад духовно понимать надо,  а  тот:
нет, пусть у ворога  моего  тело  пожарится  в  геенне  огненной!  Он  вещно
представляет себе жизнь вечную. И церковь ему явленно живописует,  в  вещном
образе, и страшный суд,  и  геенну,  и  райскую  рать.  Очами  зримо  и  уму
вразумительно. Сильна церковь, материальное, вещественное,  неизменное  дает
человеку! А духовное, невещественное, что земными очами невидимо и  перстами
неосязаемо, - кто поймет? Лишь избранные, а они редки.
   - Много было званых, да мало избранных!
   - Я не о том! А прочие как? Как простецы, им же имя легион, как они узрят
славу божию? А самому спасаться, когда брат твой гибнет, тоже грех,  и  грех
непростимый! Апостолы денно и нощно ходили, уча, а  не  сами  себе  спасения
искали.
   Опять завязался спор, вызвавший у Григория  Тучина  смутное  беспокойство
чем-то, очень схожим с давнишними речами у Борецких. Ну да!
   Там решали судьбу Новгорода без народа, а здесь доказывают, что народ  не
может понять главной сути жизни, пути спасения. "А как я  сам  думаю?"  -  И
признался в душе, что не думал никак: привык, что его волю исполняют. И  это
тоже была совсем новая и тревожная мысль.
   Григорий покинул  собрание  духовных  братьев,  так  и  не  вмешавшись  в
разговор, когда споры  утихли  и  началось  чтение  "Звездозакония",  книги,
которую он уже знал из прежних бесед.
   Назарий вышел вместе с  ним.  Некоторое  время  шли  молча,  стараясь  не
оступиться в темноте. Потом Назарий взорвался:
   - Непонятно мне все это! Я когда был за рубежом, в Риге, увидал одно: что
ни говорят, что ни делают, а думают преже о себе, о своем народе. У немцев у
всех так! Меж собой грызутце, а уж перед чужими немец немца не выдаст.  А  у
нас все врозь! Князь одно, бояра новгородские другое,  да  и  меж  собой  не
сговорят! Черный люд посторонь, церковници - особно от всех.
   Единство нужно! Еще Нестор писал о словенском языке, един суть, и все  мы
одного рода. А у этих так выходит, что вроде и ни к чему родина, народ...
   Не понимаю!
   - В летописании сказано, - возразил Тучин, - что новгородцы суть  племени
варяжска, от Рюрика...
   - А язык словенск! И вера своя, у нас однояко, у латин другояко. А у них,
у этих философов, нет разницы никакой, и то и это отрицают!
   - Но в том, что ты говоришь, тоже нет разницы между Новгородом и Москвой!
- спокойно возразил Тучин, а Назарий осекся и  вроде  даже  вздрогнул  -  не
видать было в ночной темноте.
   Григорий не без удивления слушал  подвойского.  Человеку  знатному  проще
быть равным с простолюдином, чем с тем, кто ниже тебя  должностью.  Встречая
Назария по делам посадничьим, он не мог бы, да и не думал заговорить с ним о
чем-то, кроме приказных дел. Но тут  их  уравняло  общее  участие  в  беседе
духовных братьев, и Тучин вдруг с удивлением увидал,  что  этот  исполнитель
воли посадничьего Совета и сам мыслит, по-своему, горячо и сильно.
   - Ну, прощай, боярин! - вдруг оборвал Назарий свою речь и круто поворотил
в межулок.
   - Прощай! - отозвался Тучин без обиды на подвойского.
   Очутившись, наконец, один, он поглядел в вышину. Месяц был на  ущербе,  и
небо, все вышитое большими мерцающими звездами, медленно поворачивалось  над
головою, далекое и безмерное, раздвинутое до пределов вечности.
   Григорий улыбнулся невесть чему и пошел домой. Сторожа окликала его, даже
задержала у въезда на Великий мост, но, узнавая великого боярина, каждый раз
почтительно пропускала, и Григорий почти не обращал  на  нее  внимания,  так
привычно и естественно было ему знать  свое  превосходство  над  теми,  кого
могли и остановить, и  обругать,  и  даже  бросить  до  утра  под  замок,  в
холодную, чтоб не шлялся бесперечь.
   Он шел, вдыхая свежий ночной воздух, под высокими мерцающими  звездами  и
впоминал весь  этот  большой  день,  которому,  быть  может,  суждено  будет
перевернуть всю судьбу Новгорода: решения; споры духовных  братьев;  зовущие
глаза Олены Борецкой под слишком густыми  бровями,  родившие  в  нем  сейчас
мимолетную смутную тоску... Шел и уже не думал ни о чем,  целиком  отдавшись
торжественному спокойствию ночи.

Глава 5

   Во всех его хлопотах Зосиму все неотвязнее  искушала  мысль,  которую  он
сперва отгонял, как назойливого  овода,  но  она  все  возвращалась,  росла,
перерастала в желание, жажду, и уже он тщился отнюдь не отогнать соблазн,  а
найти время и возможность последовать ему. Мысль эта была - посетить обитель
святой Троицы, что на Клопске.
   Трудно сказать, тогда ли еще  зародилось  у  Зосимы  это  желание,  когда
словоохотливый  онтоновский  келарь  смолкал,  чуть  только  речь  ненароком
касалась  рекомой  обители,  позже  ли,  при  виде  того  странного  глухого
раздражения  или  настороженности,  кои  возникали  у  любого,  только  лишь
слышавшего пресловутое имя.
   Монастырь был основан московитами и жил главным образом на  пожертвования
великих царей.  Каменный  храм  выстроил  опальный  дядя  покойного  Василия
Васильевича в бытность свою  в  Новгороде.  Не  скудела  десница  московских
государей и в последующие годы. Полвека назад игумена  Клопского  монастыря,
избранного по  жребию  архиепископом  Великого  Новгорода,  силой  заставили
оставить архиепископию и удалили назад, в  свой  монастырь.  Обитель  святой
Троицы была бедна и вечно терпела  притеснения  великих  бояр  новгородских,
владельцев  окрестной  земли.  Но  всего  этого  все-таки  не  хватало   для
объяснения толикой злобы на монастырь. А вместе с тем Зосима чуял, что  там,
в  Клопской  обители,  он,  возможно,  найдет  ответ  на  все  недомолвки  и
умолчания, от коих ближайшим образом могла зависеть  судьба  основанного  им
монастыря. И когда архимандрит Феодосий передал Зосиме, что приема у владыки
необходимо обождать два или даже  три  дня,  будущий  настоятель  Соловецкой
обители решился.
   Он отправился, никому ничего не сказав. Даниле, который  перевез  учителя
через Волхов, Зосима велел возвращаться одному. Данило понял, что  наставник
ищет молитвенного уединения, что часто бывало и на Соловецких островах,  где
угодник удалялся в лес или даже на соседний пустынный остров, оставаясь  там
без пищи и пития, даже  и  до  нескольких  дней.  Данило  так  и  сообщил  в
монастыре, на что, как раз, рассчитывал Зосима, не хотевший брать  греха  на
душу лживыми объяснениями своей отлучки.
   Не привлекая ничьего внимания -  мало  ли  ходит  по  дорогам  рясоносных
странников, - размеренным дорожным шагом миновал  он  Детинец  и,  выйдя  из
Людиных ворот, поспешил по Юрьевской дороге.  Не  доходя  Аркажа  монастыря,
Зосима свернул направо и,  уже  в  сумерках,  подходил  к  Ракоме,  древнему
княжому сельцу, а ныне селу Ивана Лошинского, брата Марфы Ивановны Борецкой.
Не останавливаясь, Зосима миновал гостеприимные, но опасные для него  сейчас
ворота боярского терема и, озревшись,  направил  стопы  свои  к  югу,  вдоль
Веряжи, стараясь, елико возможно, не спрашивать дорогу. Уже  светало,  когда
он,  истомленный,  с  разбитыми  в  кровь  ногами,  подходил   к   невысокой
бревенчатой ограде Клопского монастырька.
   Как ни уставши был Зосима, но и он невольно  подивился  необычайному  для
богатой обители толплению народа у монастырских ворот в  столь  ранний  час.
Народ все был простой: какие-то монахи и монашки, что сновали взад и вперед,
нищие, калики, мужики и бабы, странники и странницы, с  холщовыми  дорожными
торбами за плечами, в разбитой обуви, иные в лаптях или босиком.
   И хоть все они набожно крестились  на  главы  двух  церквей,  каменной  и
древяной, выглядывавших из-за ограды монастыря,  чуялось  здесь  не  простое
толпление верующих, а кем-то направленное  и  для  чего-то  сошедшееся  сюда
сонмище единомысленных.
   Проникнув под пытливыми взглядами монаха-привратника за  ворота  обители,
Зосима, отказавшийся сообщить, кто он и откуда, очень долго прождал игумена,
так что уже стал сомневаться, примут ли его, и досадовал на свою  чрезмерную
осторожность. Каменный Троицкий храм обители был невелик и  тесен.  Украшали
его лишь несколько икон искусного  письма,  среди  которых  выделялся  образ
Троицы, писанный, как сообщил Зосиме монах, навязавшийся ему  в  провожатые,
самим Андреем Рублевым, опочившим в бозе старцем Андрониева  монастыря.  Имя
великого мастера Зосима  только  слышал  раньше  -  все  здесь  было  чужое,
московское - и неловко засмотрелся на непривычную  бегучую,  легкую  прорись
иконы, нарочитую, будто и впрямь небесную чистоту,  усугубленную  голубизною
одеяния, на задумчиво-скорбные лики ангелов,  столь  непохожих  на  суровые,
плотного, яркого письма изображения новгородских икон.  Было  в  этой  иконе
нечто, что обезоруживало, лишало сил, был соблазн некий. А  монах  назойливо
зудел над ухом, поясняя, что такожде,  мол,  как  Бог  нерасторжим,  един  и
троичен, достоит быти  едину  государству  московскому  под  рукою  великого
князя... Спасаясь от речистого брата, Зосима вышел во  двор  к  кельям,  что
стояли кружком,  почти  упираясь  в  ограду,  осененные  немногими  соснами.
Провожатый и тут не оставил угодника, вызвавшись показать  келью  блаженного
Михаила. Наконец подошел второй брат, пригласивший Зосиму  в  настоятельский
покой.
   Ему еще пришлось пождать,  теперь  уже  в  приемной,  бедно  обставленной
горнице с одним малым окошком на озерную сторону. Наконец взошел настоятель,
явно  приготовившийся  к   долгой   увертливой   беседе.   Хитрыми   глазами
оглядел-ощупал гостя, узнав, кто перед ним, весь расплылся в улыбке: как  он
рад видеть угодника, пребывающего в чести  у  самой  великой  боярыни  Марфы
Исаковой...
   Сдвинув брови, Зосима прервал поток льстивых похвал и кратко пояснил, что
не только не в чести, но был с соромом отогнан от порога боярыни.
   Игумен перестал улыбаться, впервые серьезно и пронзительно глянув в глаза
Зосиме, и, вдруг засуетясь,  начал  сетовать,  что  принужден  оставить  его
одного на час малый, но просит обождать в настоятельском покое для  душевной
беседы, пока же не соблаговолит ли брат Изосим, коего тотчас проведут  туда,
обратить очи свои  на  житие  блаженного  Михаила,  "покровительством  коего
монастырь наш процвел и  ныне  славится".  Воротился  он  (видимо,  проверив
сказанное Зосимой) уже другим - деловым и серьезным, с  легкой  хитрецой,  и
разговор пошел откровеннее.
   В его отсутствие Зосима, расположившись в настоятельском кресле за резным
столиком  прямь  косящатых,  красных  окон,  тоже   обращенных   на   озеро,
видневшееся отсюда в отдалении, прочел житие блаженного Михаила,  опочившего
пятьнадесят лет назад, еще при великом архиепископе Евфимии.
   Блаженный Михаил был юродом.  Зосима  слыхивал  о  нем  изустно,  отнюдь,
впрочем, не подозревая, что покойный достигнет толикой славы. Прочел Зосима,
- впервые узнав о том из жития и подивившись, о чудесном появлении Михайлы в
монастыре; о чуде с источником; о сварах с владыкой Евфимием Первым; о  том,
как Михайло дважды  напускал  немоту  и  разбитие  членов  на  великих  бояр
новгородских; предсказывал  окончание  бури,  задержавшей  подвоз  камня  на
посторойку церкви; водил за собою ручного оленя  (Зосима  пожал  плечами:  к
нему во  время  его  лесных  молитвенных  уединений  дикие  звери  подходили
запросто, и он не дерзал видеть в  этом  чудесное);  как  Михайло  бегал  из
Новгорода в Клопский монастырь и обратно.  ("Словно  я  теперь!"  усмехнулся
Зосима.) Как Михайло предсказал архиепископу Евфимию Второму  поставление  в
Смоленске. Зосима поморщился: кто только не присуседивался к славе  великого
предшественника  Ионы,  премудрого  мужа,   ревнителя   веры   и   зиждителя
церковного, палатным и храмовым строением дивно украсившего Новгород!  Будто
без помощи блаженного  Михаила  Евфимий  не  был  способен  сообразить,  где
находится русский митрополит!  Как  грубо  подчас  пишут  москвичи!  И  даже
невольный ужас и  некое  отвращение  душевное  испытал  Зосима,  читая,  как
Михайло предсказал Дмитрию Юрьевичу Шемяке скорую гибель.  Ведь  все  знают,
что Шемяка был  отравлен!  Повар  тот,  что  подложил  отраву,  с  раскаянья
постригся в монахи, а  следы  преступления  явно  ведут  в  Москву.  Неужели
блаженный Михаил тоже был замешан в убийстве или знал, что  оно  готовится?!
Зосима даже  головой  помотал,  отгоняя  грешное  подозрение  свое.  Так  не
вязалось это со святостью блаженного мужа,  так  не  вязалось  с  благостным
кружением дивного образа Троицы Андреева письма, что и сейчас стоял у Зосимы
перед глазами!
   Смутное чувство оставило в нем чтение этого жития, да и сам  малоприятный
облик блаженного. Смутным был и разговор с воротившимся  в  келью  игуменом.
Тот начал как бы издалека, полюбопытствовал,  был  ли  Зосима  на  приеме  у
владыки  Ионы,  вздохнул  о  близком,  как  полагают,  конце   новгородского
архиепископа, осторожно перешел к мысленным  гаданиям  о  восприемнике.  Кто
может ныне стать главою новгородской церкви? Зосима слушал, подавленный  тою
свободой, с которой  хитроглазый  собрат-игумен  решал  и  взвешивал  судьбы
великой архиепископии Господина Новгорода. Зосима сам и в мыслях не  дерзнул
бы обсуждать такое!
   Вошедшему игумену он уступил креслице,  и  сам  теперь  сидел  на  лавке,
опершись усталой спиной о  тесаную  бревенчатую  стену  и  взглядывая  то  в
деловитое, слишком уж мирское лицо клопского игумена ("На купца  походит!"),
то на стену над его головой, сплошь увешанную блестящими крестами, иконами в
дорогих окладах, металлическими складнями из позолоченой меди  и  серебра  -
явно, без чувства  меры  и  лепоты,  с  одною  лишь  целью  подавить  гостей
богатством  и  многочисленностью  реликвий,  -  смотрел  и  вновь,  и  вновь
удивлялся напористой бесцеремонности пришлых москвичей-шестников.
   До Пимена, ключника  и  наместника  Ионы,  наиболее  вероятного  будущего
архиепископа, клопский игумен, видимо, с намерением, добрался не сразу.
   Заговорив о нем, игумен поднял очи  горе,  вздохнул,  почти  непритворно,
воздал должное уму и талантам Пимена, пожалясь о том, что столь  доблий  муж
воздвиже нелюбие в  сердце  своем  на  Богом  избранного  великого  князя  и
государя Московского. Клопский игумен подчеркнул, усугубив, слово "государь"
с  нарочитым  умыслом.  Великий  князь  Московский  именовался  в  Новгороде
господином, государем же был лишь в  своей,  московской  волости,  где  ему,
согласно с государским званием, принадлежала и вся  полнота  земной  власти.
Впрочем, Зосима, далекий от мирских дел, не касающихся прямо его обители, не
уразумел намеренной обмолвки клопского игумена и  насторожился  лишь  тогда,
когда тот, уже не  обинуясь,  высказал  опасение,  что-де  ежели  произойдет
прискорбное размирье Новгорода с Московским государем,  тщеславие  подвигнет
Пимена  на  грех  велий:  принять  посвящение  у   богомерзкого   литовского
митрополита  Григория,  что  получил  ныне  у  патриарха,  также   отпавшего
православия, самозванный титул митрополита русского.
   О том, что после осьмого Вселенского собора, бывшего в римской земле,  во
граде Флоренции, на коем  едва  не  была  провозглашена  уния  -  соединение
церквей,  православной,  греческой,  с  богоотметной  католической   папской
церковью,  -  литовские  великие  князья  все  время   стараются   поставить
униатского митрополита не только на подвластные  им  Киевскую,  Волынскую  и
прочие земли, но и на Московскую митрополию, Зосима,  разумеется,  знал.  Но
только сейчас вдруг, как во тьме при блеске  стрелы  громовой  узрит  путник
разверстую бездну у ног своих,  уразумел  Зосима,  что  может  произойти  (и
произойдет!),  ежели  новый  архиепископ  примет  поставление  у  литовского
проклятого униатского митрополита. Понял и ужаснулся. Неужели Новгород,  его
великая церковь, его святыни, гробы чудотворцев, соборы и храмы подпадут под
католическую ересь, будут  обруганы  латинами  и,  паче  того,  перейдут  на
латынское богомерзкое служение?! Ибо именно на такой исход прозрачно намекал
игумен Клопского монастыря.
   И что же тогда? Новая война с Москвой? Тяжба из-за окраинных земель,  что
заняли и держат великие князья Московские,  требуя  в  то  же  время,  чтобы
Новгород уступил Москве спорные земли по Двине, а  также  Колопермь  и  весь
путь в Закамье, - тяжба эта тянется  вот  уже  сто  лет,  вызывая  войну  за
войной:  при  Донском,  при  е