и с князем вашим великим?  Позвы  вам  отложили?
Захарья Овин от веча, и то ездил в Москву на позвы государевы, а уже к  вам,
после Нового Города, князь не пожалует, сами  поедете  к  ему!  Не  было  бы
выводов? Будут выводы! Суд по старине?  Кнутьем  будут  бить  бояр  великих!
Разосланы по городам чужедальным, в рубище, наги и босы, с протянутою  рукою
или в холопах в последних на чужом господском дворе обрящетесь вы  тогда!  И
кто  спросит,  пожалившись  о  вас:  "Из  коего  города?"  -  "Из   Великого
Новгорода", - скажете вы, очи  прикрыв  со  стыда!  Как  древле  от  половец
страдала земля киевская и как древле брели граждане  полоненные  по  камению
босы, в сухоту - безводни, в стужу - наги, поминая друг другу родные края! И
где уже будет он, Великий, и  кто  вступится  за  детей  своих?  Кто  пошлет
окружные рати вослед, кто златом выкупит тот полон? Расточатся, как  древний
Израиль по лицу земли, как пыль по ветру дорог, дети твои, Новгород Великий!
И забудут имя твое внуки их, забудут прадеднюю славу! Святыням новгородским,
гробам владык преславных грядет поругание! И кто  восхочет  в  скорби  своей
припасть к тем могилам, не увидит и светлоты храмовой,  ни  злата  того,  ни
икон древних чтимых, не будет и могил святых! Владыка, лукавый и  трусливый,
ты, пастырь Великого города! Чем будешь ты, когда низвергнут град твой?  Раб
среди рабов! И вотчины твои, и весь блеск гордыни твоей в ничто ся  обратит!
И самого тебя ввергнут в узища, и спросишь когда: "За что?",  ответят  тебе:
"Ненавистен еси зраку господина твоего!" И в День судный, что грядет  и  уже
близ дверей, уже и живущие ныне узрят скончание мира сего. В День судный что
скажешь ты Господу? Ты, пастух нерадивый, погубитель стада своего?!  Братья,
дети! Отчичи мои, граждане  Новгорода  Великого!  Не  дайте  погибнуть  вечу
новгородскому, и колоколу своему не  дайте  упасть!  Воля!  Головы  полагали
прадеды отец наших за святую Софию, за волю, за  славу  Нового  Города!  Где
ваша храбрость, где ваша удаль, где сила, мужество? От вас дрожала Волга,  и
немцы ливонские, и Свея, и Литва!
   Почто же теперь-то не скачут кони, не рубят мечи?!

***

   В то время, когда  Марфа  Борецкая  говорила  на  вечевой  площади,  Иван
безносый шел по направлению к торгу, по  Ильиной,  мимо  Знаменской  церкви,
бережно прижимая к груди то, что еще утром  было  его  единственной  дочерью
Аниськой.
   С началом осады им всей семьей пришлось перебраться  в  город.  У  Конона
была теснота великая, но неожиданно Иван встретил старого знакомого,  Козьму
проповедника, и тот увел всю семью Ивана к себе в дом, на Торговую, недалеко
от Ильинской церкви.
   - Мне веселей, да и вам способнее будет! - приговаривал он радостно.
   Козьма был добр и готов поделиться последним, но в доме его и так-то было
всегда шаром покати, а тут, с началом голода, пришлось совсем плохо.
   Голодать они начали прежде многих других. Раза два Иван  ходил  к  тестю,
тот помогал, но Иван и сам видел, что у Конона грех  просить  -  свои  внуки
едва живы. Иван в очередь ходил к Рогатицким воротам, в сторожу. Там  иногда
давали ратным немного овсяной каши, тогда он приносил, делился с семьей.
   Воротясь от ворот, Иван, закоченевший, от голода кровь  не  грела  и  под
шубой, медленно отогревался на едва теплой печи. Тут и заболела дочь. Ей шел
уже тринадцатый год, но девочка была слабенькой и хрупкой. Голод подкосил ее
первую. Аниська лежала горячая и не  просила  есть.  Ивану  молча  подвигали
миску с жидким варевом, нетронутым дочерью. Но, глядя на поджатые сухие губы
Анны, - та совсем, почитай, не ела вот уже сколько ден, - ложка валилась  из
Ивановых рук. В исходе ноября  заболела  и  сама  Анна.  Жар  полыхал  в  ее
истончившемся высохшем теле. Они еще не знали, что в городе вместе с голодом
началась моровая хворь, и оба думали, что и  ребенок,  и  Анна  заболели  от
голода. Козьма, жалко взиравший на гибель Иванова семейства,  -  сам  он  до
того и прежде привык не есть по неделям, что голод переносил  легче  всех  и
всякою добытой крохой делился с постояльцами, - не знал, что и  предпринять.
Он обегал весь город и ополья и где-то за святым  Онтоном  достал  крохотную
посудинку молока. Согрели, поили Аниську, но  девочка  уже  не  пила.  Анна,
посеревшая от усилий, свалилась на постель, хрипло сказала:
   - Умираю! - помотала головой:
   - Мне ничего не нать уже! Сходи к отцу, может снадобье  какое,  он  травы
знат, сходи... снеси ей... - Она не договорила, дернулась в сторону  Аниськи
и перестала дышать.
   Козьма с Иваном долго сидели молча, онемев, потом переглянулись.
   Козьма закрыл глаза Анне, вымолвил, давясь:
   - Иди, не мешкай, я приберу!
   Иван закутал Аниську, взвалил на руки, вышел на мороз. Та тянулась  худым
угловатым телом, бредила:
   - К маме хочу! Мама! - твердила она в жару, как маленькая.
   - Идем, к маме, идем! - повторял Иван.
   Аниська уже давно не боялась его лица, жуткой личины,  неизбывной  памяти
московской. Наклоняясь, Иван согревал ее лицо и руки своим дыханием.  Но  он
не прошел и нескольких дворов, как вдруг она заметалась, сдавила шею тонкими
руками и, захрипев, стала отваливаться.  Какая-то  баба  сунулась  к  Ивану,
увидала, охнула:
   - Кончаетце!
   Ребенка занесли в дом, стали разматывать. Аниська  уже  не  дышала.  Баба
жалостно ахала:
   - Как же теперя? Обрядить нать!
   - Ничего! - ответил Иван, поднял дочь на руки, вышел.
   Куда теперь? Назад? К  Козьме?  Безотчетно  он  пошел  вперед,  к  тестю,
Конону, хотя было уже и незачем. Мало что замечая вокруг, он вышел к вечевой
площади.
   Пар от дыхания курился над стеснившимися людьми. У ближнего порога  сидел
какой-то мужик, свесив голову почти к земле. Не то уснул с устали, не то уже
умер. Седая борода торчала из-под шапки, лица было не видать.
   Его обходили стороной, не трогая.
   Иван услышал срывающийся голос боярыни. Не зная зачем, начал  пробираться
вперед. На него оглядывались, но, видя ношу, которую Иван держал перед собой
на руках, пугливо расступались. Он безотчетно шел на голос, не вслушиваясь в
слова, узнавая только, что голос знакомый, не по раз уже слышанный.
   Так он пробрался к самому вечевому возвышению, к порогу вечевой избы.
   Оборотил изувеченное лицо к Борецкой, молвил негромко:
   - Вот! - На руках поднял к ней посиневший труп ребенка и положил  его  на
вечевую ступень. - Вот... - повторил он, вдруг согнулся,  заплакал  и  пошел
прочь. Ему молча давали дорогу.
   И в наступившем тяжелом молчании, мужик,  высокий,  широкий  в  плечах  и
страшно худой, с лицом из одних костей, скул,  провалившихся  ямами  щек,  с
туго обтянутым кожею, словно хрящ, носом, в спутанной бороде, седина которой
мешала видеть еще более страшную высохшую шею, туго  запоясанный,  казалось,
по самому хребту, - и будто виделись под овчинною свитой эти связки,  мослы,
обтянутые синей кожей, да мускулы, связывающие кости, мужик, с  рогатиною  в
руках, опиравшийся на нее, как на костыль,  в  суконном  подшлемнике  вместо
шапки, устремив на Марфу блестящие глаза в черных глазницах, сказал,  двинув
кадыком, хрипло и гулко, так, что услышала площадь, без  гнева,  скорби  или
осуждения, просто, как свой своему:
   - Дети мрут, Марфа Исаковна! Мы-то ничего, мужики, нам то на роду писано,
детей жалко!
   И раздался вопль. Плакала баба, причитая над мертвым телом:
   - Касатушка ты моя, ненаглядная, ясынька светлая, не пожила-то ты  да  не
погостила, отца с матерью да не натешила, роду-племени да не удобрила...
   И площадь слушала причеть, и слушали тихо  подошедшие  к  помосту,  чтобы
взять ребенка и отнести в церковь, мужики.  И,  сжав  рот,  слушала  великая
боярыня Марфа Ивановна Исакова, вдова Борецкая,  и  больше  не  сказала  уже
ничего.
   Когда утихла суета и унесли мертвое тело, выступил  староста  оружейников
Аврам Ладожанин. Он говорил с непокрытой головой, со строгим лицом:
   - В стану великого князя  всего  довольно!  Снедный  припас  им  со  всей
волости и изо Пскова везут. Не выстоять нам.  Как  скажете,  братия,  так  и
будет. Скажете: умирать - умрем. Мою кровь и кровь детей моих вам отдаю!
   Пусть все скажут, по концам, по улицам! Решайте.
   Вече окончилось.
   Неделю шумел город. Спорили по кострам и на стенах города, в  домах  и  в
гридницах, в храмах и на папертях  церквей.  Собирались  сходки  и  шествия,
предлагались невозможные и героические деяния: выйти всем городом, от мала и
до велика, на бой с ратью Московского князя,  победить  или  погибнуть  всем
вместе... И снова говорил архиепископ, и бояра, выпросившие себе  вотчины  и
теперь выпрашивавшие жизнь, и говорил голод, и голод говорил громче всех, он
и решил дело.
   Четырнадцатого декабря новгородское  посольство  вновь  прибыло  к  Ивану
Третьему на Паозерье.  Послы  передали  согласие  Новгорода  отложить  вече,
колокол и посадника и униженно  просили  сохранить  вотчины  боярские  и  не
чинить вывода из Новгорода и позвов на  Москву,  Иван  обещал.  Послы  робко
попросили великого князя Московского целовать крест на том,  на  чем  с  ним
урядились. Так повелось искони.  Но  Иван  отверг  их  просьбы,  отказавшись
целовать крест  к  Новгороду.  Перемолвясь  меж  собою,  новгородские  послы
попросили тогда, чтобы крест целовал наместник великого князя.  Без  креста,
без клятвы - это не укладывалось в голове. Веками заключали ряд  с  князьями
великими, сговаривались, что дают они сами, чего требуют от князя,  и  князь
целовал крест Новгороду, обещая  не  преступать  ряда.  Иван  Третий  первый
отверг  крестоцелование  и  на  вторичный  запрос  новгородских  посланников
ответил, что и наместнику своему не велит целовать  креста.  Послы  просили,
что пусть тогда крест целуют бояра великого князя, чтобы хоть  так  соблюсти
старину, но Иван и то отверг. Не хотел ни сам целовать креста Новугороду, ни
через бояр своих, а это значило, что он и после заключения ряда волен делать
что угодно, как в завоеванной, сдавшейся на милость победителя стране. Послы
просили опасную грамоту - ездить из города, Иван и того им не дал.
   Воротясь, посольство доложило вечу, как обстоят дела. Вздох  пролетел  по
площади, когда они сказали, что великий князь  отказывается  целовать  крест
Новгороду. Но люди были уже сломлены, и лишь  кто-то  одиноко  выкликнул  из
толпы:
   - Вот оно, государство московское: нам - как велят, а с нами - как хотят!
Глава 30

   Впервые, наверно, за несколько веков, в городе перестали  чистить  улицы.
Снег засыпал кровли теремов  и  мостовые.  Сугробы  громоздились  вровень  с
заборами. Узенькие тропки извилисто тянулись по снежным завалам.
   Только у въезда на Великий мост, на Прусской улице да  на  Рогатице  снег
кое-как разгребали.
   По тропкам брели, спотыкаясь,  люди  -  шатающиеся  привидения  или  тени
людей. С натугой, колеблясь, выбирались на берег с ведрами или салазками,  с
поставленною на них бадьей. Падая на колени не по-раз,  вытаскивали  салазки
на бугор.
   На углу Великой и Розважи лежал уже  второй  день  мертвый  мужик,  лицом
утонув в сугробе и раскинув ноги в продранных  лаптях  -  верно,  кто-то  из
деревенских беженцев. Руки мертвеца, подкорченные к груди, тоже  под  локоть
ушли в снежную наледь. Может, пытался  встать  или  что-то  нес,  да  так  и
ткнулся головой вперед.
   Редкий всадник проберется  по  сугробам,  погоняя  отощавшего  коня.  Уже
начали есть собак и кошек, до конины  пока  не  дошло,  лошадей  берегли  до
последней возможности. Без коня будет пропасти, хотя и ворота отворят!
   Сгрудившиеся в теремах хозяева и гости-беженцы молча  сидели  у  скудного
огня, дров не хватало, стужа забиралась в дома. Рядом кашляли и  метались  в
жару больные. В городе свирепствовал мор. Здоровые заражались от  больных  в
битком набитых горницах. Не помогали ни ладанки,  ни  святое  причастие,  ни
травы, ни заговорная вода, ни иное какое  колдовство.  Люди  архиепископа  и
монахи городских монастырей долбили мерзлую землю, собирали умерших с голоду
и замерзших на улицах горожан. В одну яму, отпев, опускали двух, трех, а  то
и до десяти покойников. Без гробов, завернутыми в саваны из грубой  ряднины,
перевязанной на ногах, на груди, где веревка поддерживала скрещенные руки, и
вокруг шеи, чтобы  закрыть  лицо.  Впрочем,  желтые  лица  мертвых  казались
здоровее синих от голода и стужи лиц живых, полумертвых людей.
   Кончилась вторая неделя с того дня, когда владыка новгородский с  послами
принял великокняжеские требования. Граждане, истомясь, ждали хоть какого уже
конца. Но Иван все медлил и длил осаду, с  московской,  перенятой  от  татар
медлительностью все задерживал окончательный ответ. Все еще за Волховом и  у
Зверинца часто и зло били пушки.
   Московские ратники, осмелев, подъезжали к самым стенам, пускали стрелы на
заборола города. На тяжело молчавших башнях  изредка  показывалась  сторожа,
ударяла пушка, летело ядро, крутясь и шипя зарывалось в снег. Так  умирающий
великан  одним  шевеленьем  распугивает  жадных  до   добычи   стервятников,
стерегущих с нетерпеливым клекотом, когда последнее дыхание  угаснет  в  его
груди и уже не заможет тот двинуть рукой.
   Охрану стен несла городская ремесленная  рать.  Аврам  Ладожанин  обходил
башенные костры. Мела метель. Сухой колючий снег летет  в  заборола,  слепил
глаза.  Выглянув  в  смотрительную  щель,  Аврам  не  сразу  заметил   кучку
москвичей,  возившихся  у  подножия  стены.  Они  что-то  подымали,   верно,
собирались взобраться на стену. Аврам нахмурился: "Сторожа заснула, что ле?"
Он спустился по лесенке. Ратник притулился у наведенной пушки.
   Заснул! Аврам потряс его за плечо. Ратник повалился, под рукой  почуялось
ледяное тело. Аврам оборотил ратного лицом к себе - мертв!  Разогнулся  -  в
глазах потемнело от слабости. Он крикнул. Снизу появился второй,  глянул  на
мертвеца, остановился было.
   - Помоги! - сказал Аврам.
   Вдвоем навели пушку, подожгли запал. Ядро далеко не долетело до места, но
москвичи разом рассыпались, бросив лестницу, повскакивали на коней и исчезли
в снежной заверти.
   - Стерегай! - бросил Аврам, отходя. Подумал тревожно: "Что те-то  молчат?
Шуйский даве проезжал? Должно заснули или тоже умерли? Пойтить, поглядеть!"
   - Бояра все, кто и был,  с  костров  ушли!  -  отозвался  ратник,  трудно
разлепляя губы.
   - Савелков еще ездит пока, у него и конные есть! - отвечал  Аврам.  Скажу
погодя, пущай посторожит тута, не ровен час - ночью стену займут.
   Он помедлил, страшась выйти из хоть и  неважного,  но  все  же  какого-то
укрытия каменного костра на пронизывающий ледяной ветер заборол.
   - Баба в жару лежит, - пробормотал ратник, тоже страшась остаться  одному
с мертвецом, когда уйдет староста.
   - Мор! - ответил бронник. - Третьеводни сына схоронил. Хороший  был  сын.
Деловой!
   Он медленно взялся за скобу, отворил  рывком  маленькую,  обитую  железом
дверь на стену и исчез  в  разом  охватившем  его  снежном  облаке.  Ратник,
поглядев ему вслед, принялся оттаскивать мертвого подальше от бойницы.
   Тяжелое  замороженное  тело  не  поддавалось  ему.  Ратник   распрямился,
привалился к камню, с ненавистью глядя  сквозь  узкую  щель  на  появившихся
снова не в отдалении сытых московских воев на сытых лошадях, что  разъезжали
по краю городского рва, уже почти не страшась.
   У Борецких обедали. За столом в  малой  горнице  (большую  давно  уже  не
топили) сидели Марфа, Олена и маленький Василек.  Было  чинно.  На  скатерти
блестело  столовое  серебро.  Подавал  старик  слуга,  один   из   немногих,
оставшихся у Борецкой. Онтонина лежала в жару, ее тоже свалил  мор,  и  Пиша
только что ушла накормить больную. Стол казался  чрезмерно  велик  для  двух
женщин и ребенка, а горница выглядела пустынной.
   Ели печеную  репу.  Олена  с  ненавистью  отодвинула  серебряную  тарель,
бросила нож и двоезубую вилку:
   - Не нать было раздавать все  зерно,  людей  поморили  и  сами  чем  живы
только! - капризно вымолвила она.
   - Нать, - отвечала Марфа, не глядя  на  дочь  и  безразлично  жуя.  Олена
всхлипнула. Марфа продолжала жевать, не глядя на нее.  Прожевав,  проглотила
и, отрезая новый кусок репы дорогим ножом с узорчатою  рукоятью  из  рыбьего
зуба, отмолвила:
   - Книги читай! Кольми паче было иудеям от римлян осажденным  в  Ерусалиме
при Титусе цесаре! А мы, православные, их не хуже.
   С голоду не помирашь! Глень, что на улице деитце!  Люди  так  всюю  жисть
живут.
   - То люди, а то мы!
   - И мы люди! - спокойно возразила Марфа, продолжая  пережевывать  пресную
пищу. Окончила, откинулась, неспешно перекрестила лоб, Повторила:
   - И мы люди. Не хуже и не лучше других. Что им, то и нам. Допрежь того не
понимали. Вот и дожили до ума, допоняли. Поздно только! Раньше нать было.
   Что Иван-от города не берет? Али боитце, задавят его  тута?  Или  измором
хоцет? Все ить получил, цего еще?! Мертвяков себе копит только! Что-то  Пиша
долго не идет? Пойти, узнать!
   Борецкая уже поднялась, как в дверь постучали.
   - Кто там? - отозвалась она.
   Вошел Савелков.
   - А, ты, Иван! Гляжу, тоже не доедашь?
   Савелков мельком глянул на стол. Марфа усмехнулась, поймав его взгляд.
   - Вот, репу едим!
   - У меня пшеница еще осталась, прислать? - предложил Иван.
   Марфа покачала головой:
   - Не надо, береги лучше. Садись! С чем пришел, говори!
   Олена, забрав Василька, вышла.
   - С плохим! - ответил Савелков, садясь, и поник, сгорбившись, уронив руки
на колени.
   - Ноне с хорошим не ходят! - ворчливо отозвалась Борецкая.
   Савелков побледнел, даже посерел как-то, заметно похудел за эти дни.
   Обмороженное на заборолах лицо было все в темных шелушащихся  пятнах.  Он
чуть помолчал, потом поднял усталые глаза:
   - Князь Шуйский продал нас! На  вече  сегодня  целованье  сложил  с  себя
Новугороду.
   Марфа прикрыла глаза:
   - Василь Василич! И он...
   - Сила солому ломит! - мрачно сказал Савелков. - К  Московскому  государю
отъезжает, за Тучиным вслед.
   Борецкая устало опустила руки.
   - Ну, спасибо, сказал, Иван! Тридцать лет... Куды! Поболе тридцати  летов
с им... - И, уже оставшись одна, когда Иван вышел, Марфа повторила, как эхо:
   - Тридцать летов!

***

   В тереме Шуйского все было готово к отъезду. Кони оседланы, узлы увязаны.
Старый служилый князь новгородский сидел в пустой горнице и горько  думал  о
том, что кончается с ним теперь, совсем и навечно,  независимый  род  князей
суздальских, Рюриковичей Мономаховой ветви, от Всеволода Великого, от Андрея
Ярославича, что володел в оно время столом владимирским, старейший  род,  по
лествичному  древнему  счету,  рода  князей   московских.   Старейший   род,
потерявший даже удел свой, захваченный растущею Москвой! Он один  из  князей
суздальских не склонился и не склонялся все эти долгие годы. Чаял и  умереть
непокоренным, как Дмитрий Юрьич,  да  вот  не  пришлось!  И  теперь,  сложив
целование Новгороду, он сидит у стола в пустой горнице и не едет,  не  может
вот уже второй день покинуть навсегда пустую хоромину свою. А слуги ждут,  и
кони готовы давно.
   - Эй, князь! - донеслось с улицы.
   - Выходи, князь!
   - Покажись, перемолвить надоть!
   - Сладки калачи московские?
   - Василь Василич, глень-ко!
   - Курва он, а ты его Василичем... Мать! Выходи!  Прихвостень  московской,
нявга, сума переметная!
   Одинокий камень резко ударил в оконницу.
   Шуйский встал и, отстранив кинувшегося было в перехват стремянного, пошел
на жидких, как от болезни, подгибающихся ногах к выходу. Не дошел.
   Голоса на улице тронулись в ход,  яростно  споря,  начали  отдаляться  от
окон.
   Понял - уходят. Постояв у косяка, он сгорбился и нетвердо  побрел  назад,
чуя всем телом противную мерзкую дрожь. На рати не бывало такого.
   - Враз бы ехать, княже! - укорил стремянный.
   Шуйский медленно поднял голову, долго глядел,  не  видя,  потом  отмолвил
тихо и печально:
   - Т