со
скоплением соборов на торгу, и  Ярославово  дворище,  и  острог,  обведенный
вокруг  города.  Через  Волхово  новгородцы  тоже  соорудили   заборола   на
сцепленных друг с другом судах, а  по  льду  -  из  наметанного  хвороста  и
политого водой снега. Перед судами они пробили лед, чтобы москвичи не  могли
войти в город с речной стороны.
   Меж тем рати  все  продолжали  и  продолжали  подходить.  Иван  учел  все
оплошности прежнего похода. Воеводам велено было половину людей  послать  по
корм, давши им сроку десять дней. Московские ратники обшаривали все деревни,
рядки и погосты вплоть до Наровы, выгребая хлеб и  угоняя  скот  на  прокорм
великокняжеского войска.
   Наконец, вышла в поход и псковская рать. Иван Третий  послал  подторопить
ее и велел псковичам  присылать  снедный  припас:  пшеничную  муку,  рыбу  и
пресный  мед,  а  также  присылать  псковских  купцов,   продавать   снедное
довольствие для войска - хлеб, мед, муку, калачи и рыбы. Псковской рати Иван
Третий велел стать на Веряже и в монастыре святой Троицы на Клопске.
   Четвертого  декабря  к  великому  князю   на   Паозерье   вновь   прибыло
новгородское посольство в  прежнем  составе,  с  архиепископом  Феофилом  во
главе. Вновь послы слезно молили унять меч и огнь  утушить.  Бояре  великого
князя (к трем прежним прибавились Федор Давыдович и  Иван  Стрига)  отвечали
послам, согласно приказу Ивана, так же, как и первый раз:
   - Посылали к  нам  Назара  да  Захара,  дьяка  вечного,  и  называли  нас
государем,  мы  потому  и  послов  посылали  вопросити  вас:  какого  хотите
государства? Вы же заперлись того, и ложь положили на нас, оттого и война.
   А захочет отчина наша, Великий Новгород, бить челом нам, великому  князю,
и они знают, как нам бить челом!
   Послы  попросили  день  для  размышления.   Долго   размышлять   уже   не
приходилось, голод в городе начинался  не  на  шутку.  Приходилось  признать
полномочным обманное посольство Захара с Назаром. Овин и  мертвый  продолжал
вредить Новгороду.
   Пятого декабря новгородское посольство явилось вновь.  У  Ивана  Третьего
были братья, оба Андрея и Борис Васильевичи. Послы били челом и  повинились,
что посылали Назара с Захаром и ложно заперлись в том перед боярами великого
князя. Теперь, когда новгородцы сами себе надели веревку на  шею,  следовало
ее затянуть потуже. Иван Третий велел отвечать:
   - А коли уже ты, владыка, и вся наша отчина, Великий Новгород, пред нами,
пред великими князьями,  виноватыми  сказалися,  а  тех  речей,  что  к  нам
посылали прежде, вы  заперлись,  а  ныне  сами  на  ся  свидетельствуете,  а
воспрашиваете, какову нашему государству быти на нашей отчине, на Новгороде?
Ино мы, великий князи, хотим государства своего, как у нас, на  Москве,  так
хотим править и на отчине своей, Великом Новгороде!
   Оробевшие от столь неслыханного требования послы просили дать им два  дня
на размышления и переговоры с горожанами. Иван отпустил послов и  на  другой
же день велел своему мастеру, Аристотелю  Фрязину,  навести  мост  на  судах
через Волхов под Городищем и усилить обстрел города из пушек.

***

   До сих пор москвичи  изредка  подъезжали  к  стенам  острога  (новгородцы
обвели деревянною  стеною  часть  Онтоновского  ополья  и  Неревские  ополья
Софийской стороны, так что и Онтонов монастырь на Торговой стороне и  Зверин
на Софийской были в руках новгородской рати). Пешие отряды  ремесленников  и
конные ратники воеводы  Шуйского  выходили  и  выезжали  встречу  москвичам.
Стычки происходили больше всего за Звериным монастырем, на пути к Колмову, и
за стенами острога Онтоновского ополья. Под Городцом москвичи держали  осаду
прочно, выставив пушки, обстреливавшие город с юга.
   Новгородских ратников,  выбиравшихся  на  вылазки  со  Славны,  встречали
ядрами, загоняя назад, за стены. Несколько раз москвичи пробовали  захватить
стену острога, но  огонь  новгородских  пушек  в  свою  очередь  и  мужество
осажденных заставляли москвичей отступать, каждый  раз  с  заметным  уроном.
Брать город приступом всех своих ратей Иван Третий не решался.
   Трудно сказать, что его удерживало:  крестный  ли  ход  двадцать  шестого
октября и икона "Знамения", природная ли осторожность  или  трезвый  расчет,
заставлявший предпочесть верную сдачу осажденных под угрозой голодной смерти
неверному военному счастью, которое могло изменить в этом случае Ивану, да и
в случае успеха должно  было  дорого  обойтись  осаждающим.  И  продолжалось
томительное стояние, продолжали бухать пушки  с  той  и  другой  стороны,  и
каленые ядра, крутясь, со свистом разрезали промороженный воздух.
   Самым опасным местом была та часть острога, что шла на судах через Волхов
от Славны до Людина конца. Отсюда прорвавшиеся москвичи могли  враз  ударить
на Детинец и торг, разрезав город надвое. Шуйский приказал  усилить  сторожу
по реке, не давать замерзать проруби и беречься. Именно с этой стороны  били
по городу пушки Аристотеля.
   Вечерело. Возок остановился  у  кромки  берега,  и  от  него  по  льду  к
заборолам направились две фигуры, неясные в морозном сумраке.
   - Никак баба? - удивился старшой из мужиков, что охраняли  прясло  речной
стены. - Куда прет, убьют ведь! Эй, куда? - закричал он, подбегая, и осекся:
   - Дак это... Марфа Ивановна, прости, не признали враз!
   - Вечер добрый, мужики! - озрясь, отвечала Борецкая.
   От полыньи клубами подымался морозный пар. Черная вода стремилась  внизу.
Куски обмерзающего ледяного крошева, выплывая  снизу,  тотчас  пристывали  к
краю проруби. Парень как раз долгою пешней, стараясь не  очень  высовываться
по-за заборол, отбивал кусок пристывшего льда.
   - Не замерзнет? - спросила Марфа.
   - Следим!
   - Тута не сунутце! - разом отозвались дружные голоса.
   - Мотри, Ванята, опасайсе! - крикнул старшой парню с пешней.
   Вновь бухнуло на той стороне, и  ядро,  просвистев  в  воздухе,  с  шипом
зарылось в снег, прочертив длинный след.
   - Метко бьет фрязин! - с похвалой отозвался кто-то из ратников.
   - У него, вишь, пушки фрязин разоставлял! - пояснил Марфе давишний мужик,
тот, что остерегал парня с пешней. - Тут у нас сторожко надоть, вчера  троих
повалил!
   Марфа не отвечала, вглядываясь в вечерний  сумрак,  уже  размывший  ясные
прежде  очертания  наводимого  Аристотелем  моста  и  грудящихся   у   пушек
московских мастеров огненного боя. Один из мужиков, поковыряв сапогом  снег,
выкатил ядро, - поднести Борецкой, - и, поваляв носком сапога, чтобы остыло,
подхватил рукою, но тотчас перебросил из руки в  руку  -  каленое  ядро  еще
сильно жгло и через рукавицу. Борецкая даже не  глянула.  Мужик  еще  что-то
сказал ей. Марфа,  сильнее  запахнув  платок,  стала  тяжело  подыматься  по
ступеням на заборола, отстранив ключника, бросившегося было вперед ее.
   Долго стояла на виду. Молча, сжав губы, глядела в московскую сторону. Еще
два или три ядра просвистели над головою, с шипом уходя  в  снег.  Марфа  не
шевельнулась. И мужики замерли внизу, глядя на нее. Наконец, боярыня  начала
спускаться с заборол. На ступенях ее поддержали сразу несколько рук.
   - Кто тут у вас над ратью? - спросила она старшого.
   Тот назвал. Оказалось, какой-то плотник со Славны.
   - Из бояр никого?
   - Попрятались наши воеводы, Марфа Ивановна! - ответил старшой, поняв ее с
полуслова, и добавил сурово:
   - То ничего. Хлеба нет. То беда! Сколько народу скопилось в городи! -  Он
помолчал и прибавил тихо:
   - От голода не устоим...

***

   Седьмого декабря новгородское посольство вновь явилось к  Ивану,  ведя  с
собою выборных от черных людей: Аврама Ладожанина - от Неревского, Кривого -
от Гончарского, Харитона - от Загородского, Федора Лытку - от Плотницкого  и
Захара Бреха - от Славенского концов. Без них ни Феофилат, ни Яков Короб, ни
иные не хотели взять на себя смелости объявить городу  о  позорных  условиях
сдачи.
   Накануне  на  городском  Совете  попытались  сочинить  новые  предложения
великому князю, кабальные, но сохраняющие хоть видимость прежних  свобод.  С
тем и явились на Паозерье.
   Старосты черных людей, не доверявшие боярам, ни самому князю Московскому,
держались особною кучкой. Так, особно, стали и перед  государевыми  боярами.
Высокий, сдержанно-суровый кузнец-оружейник  Аврам  Ладожанин,  старший  над
прочими. Неистовый, широкоплечий одноглазый седельник, затравленно озирающий
московских воев, Никита Кривой, выборный Людина конца.  Степенный  староста,
серебряных дел мастер Харитон, посланец от Загородья, что все  еще  верил  в
силу законных прав  и  добрую  волю  князя  Московского.  Невысокий  ростом,
остроглазый и суетливый епанечник со Славны Захар  Брех,  хитрый  говорун  и
балагур, он и тут еще пробовал вполголоса повторять свои приговорки, ободряя
себя и товарищей. И могутный светловолосый  великан  лодейный  мастер  Федор
Лытка, посланный плотничанами, самый праведный, как говорили про него, мужик
во всем Новгороде.
   С послами вновь говорили князь Иван Юрьевич, Федор Давыдович и Василий  с
Иваном Борисовичи. Начал речь Яков  Короб,  поглаживая  белой  рукой  мягкую
бороду и оглядываясь  с  некоторым  беспокойством  на  черных  людей,  в  их
простом, хоть и не бедном посадском  платье  и  темных  сапогах.  Московские
бояре также с  отчужденным  любопытством  взирали  на  этих  людей,  увидеть
которых в Совете с боярами государевыми на Москве  было  бы  невозможно.  Но
таков был - пока еще был! - Господин Великий Новгород.
   Яков  предложил  наместнику  судить  с  посадником  вместе.  От   особого
посадничьего суда новгородцы отказывались.  Феофилат,  вслед  за  ним  также
скользом поглядывая на черных людей, предложил взимать с Новгорода ежегодную
дань со всех волостей с новгородских с  сохи  по  полугривне.  Лука  Федоров
предложил  Московскому  князю  держать  своими   наместниками   новгородские
пригороды, не меняя только суда. Яков Федоров за ним просил, чтобы  не  было
выводов из Новгородской земли и о вотчинах боярских, чтобы  государь  их  не
трогал и чтобы не было позвов на Москву. Все вместе били челом, прося, чтобы
новгородцев не слали на службу в низовскую землю, а  позволили  охранять  те
рубежи, которые сошлись с новгородскими землями:
   Наровский от немцев, Свейский и Литовский рубежи. Черные люди просили  не
рушить вече и порядки городские, не отбирать смердов от города.
   Московские  бояре,  выслушав  речи  новгородских  послов,  переглянулись,
усмехнулись, разом поднялись и вышли доложить о том государю.
   Столь унизительных для себя предложений Новгород еще не делал  никому  за
всю свою многовековую историю. Владыки Новгорода Великого оставляли себе уже
только тень власти, но и тень  власти  прежнего  Новгорода  была  ненавистна
Ивану Третьему.
   - Пожаловал бы государь, вече сохранил! - громко сказал Федор Лытка.
   На него отчужденно оглянулись разом все бояре и житьи и промолчали.
   Ежели Иван Третий требует государства, как на Москве, то вече должно быть
уничтожено в первую очередь.
   Вернувшиеся государевы бояре расселись по лавкам, вновь переглянулись,  и
от них, от имени государя заговорил Федор Давыдович:
   - Государь наш, великий князь, Иван Васильевич  всея  Руси,  молвит  так:
били мне, великому князю, челом ты, наш богомолец,  и  наша  отчина  Великий
Новгород, зовучи нас себе государем, да чтобы мы пожаловали,  указали  своей
отчине, каковому государству в нашей отчине быть. И я, князь великий, то вам
сказал, что хотим государства на своей отчине,  Великом  Новгороде,  такова,
как наше государство на  низовской  земле,  на  Москве.  А  вы  нынеча  сами
указываете мне и чините урок, какову нашему государству быти. Ино  то  какое
же мое государство будет?!
   Потупились новгородцы. За всех ответил Феофилат:
   - Мы не указываем великому князю, какому быть его у нас  государству,  но
пусть тогда пожалует  государь  свою  отчину,  Великий  Новгород,  объяснит,
какому их государству у  нас  быти,  занеже  их  отчина,  Великий  Новгород,
низовских законов и пошлин не знают, не ведают, как государи  великие  князи
государство свое держат в низовской земле?
   Яков Короб с облегчением посмотрел на Феофилата, они все  понимали,  чего
требует Московский государь, но при старостах черных людей самим,  как  того
хотел Иван Третий, предложить отменить вече они не могли. Участь  Никифорова
и Овина у всех еще была свежа в памяти.
   Вновь выходили и  возвращались  бояре  государевы.  Волю  Ивана  Третьего
объявил послам князь Иван Юрьевич:
   - Князь великий тебе, своему богомольцу и владыке, и  вам,  посадникам  и
житьим и черным людям, тако глаголет: что били челом  мне,  великому  князю,
чтобы я явил вам, как нашему государству  быти  в  нашей  отчине,  ино  наше
государство великих князей таково: вечу и колоколу вечному во отчине  нашей,
в Новегороде,  не  быть,  посаднику  степенному  и  посадникам  не  быть,  а
государство и суд, все нам держати. И на чем нам,  великим  князем,  быти  в
своей отчине - волостям, селам и землям, тому всему быти,  как  и  у  нас  в
низовской земле. А которые земли наших великих князей издревле, от прадедов,
бывшие за вами, а то бы все было наше. А что били челом мне, великому князю,
чтобы вывода из новгородской земли не было, да у бояр новгородских в отчины,
в их земли, нам, великим князем, не вступаться и мы тем свою отчину  жалуем.
Вывода бы не опасалися, а в вотчины их не вступаемся, а суду  быть  в  нашей
отчине, в Новегороде, по старине, как в земле суд стоит.
   Приговор вечу Аврам Ладожанин выслушал с каменным лицом. Кривой,  тот  не
то всхлипнул, не то подавился  проклятием,  весь  на  мгновение  исказившись
лицом.  Харитон,  до  этого  часа  веривший  великому  князю,   побелел   от
возмущения. Захар Брех тоскливо оглянулся на сотоварищей,  заглядывая  снизу
вверх в их суровые мрачные  лица,  и  Федор  Лытка,  опустив  голову,  молча
заплакал, не шевельнув лицом,  не  испустив  ни  вздоха,  ни  стона,  только
прозрачные капли сбегали у него по щекам, исчезая в светлой кудрявой бороде.
   Послы, выслушав бояр государевых, сказали, что доложат о том вечу.

***

   В последние дни площадь перед Никольским собором не освобождалась  ни  на
миг. С утра до вечера толпились на  вече  мужики.  Сюда  приходили  со  стен
сменившиеся сторожи, обсуждали всякую новость, рассуждали сами с собой:
   - Дома что будешь делать? Чада голодны, жонка плачет!
   - Тын на дрова испилил. Сосед, Сушко, уже крыльцо приканчивает!
   - Теперича хлеба и  за  деньги  не  укупишь.  Мрут  и  мрут,  мор,  бают,
открылсе.
   - И с деньгами подохнуть можно!
   - Бояра-ти попрятались!
   - Сожидают, как повернетце.
   - Сожидать-то нецего уж! Вси помрем, богаты и бедны!
   - Нынце и гробы делать некак, лесу нет!
   В этот день вечевая площадь была забита битком,  стояли  у  берега  и  на
торгу, вплоть до Рогатицы. Толпа все густела. Новые подходили из Плотников и
с Софийского заречья. Ждали послов.
   - Едут! - пронеслось над застывшею толпою.
   В шуме и возгласах вереница всадников миновала Великий мост, подъехала  к
вечевой избе. Отворачивая лица, слезали  с  коней,  заходили  внутрь.  Новый
вечевой дьяк, избранный взамен Захара, появился на крыльце.
   Тревожно оглядел толпу, волновавшуюся у подножия вечевой ступени,  поднял
руку.
   - Не томи! Молви! - выкрикивали ему из рядов.
   - Государь великий князь Московский, Иван  Васильевич  всея  Руси!  начал
высоким голосом дьяк и поперхнулся. Справившись, докончил отрывисто:
   - Требует! Вече и колокол отложить, посаднику  и  тысяцкому  не  быть,  а
править ему у нас, как и на Москве, самовластно!
   Настала гробовая тишина. Только пар от дыхания подымался  тысячами  белых
клубков над площадью. Потом началось шевеление, ропот, кругами, шире и шире.
Распространяясь, он перешел в крик:
   - Не дадим! Не позволим!
   - Обманули бояра, за нашей спиной сговорили!
   - Не дадим!
   - Где старосты наши?
   - Лытка, Федор, ты скажи, было то ай нет?
   Федор стоял перед толпой, прямой, огромный, опустив руки,  и  по  лицу  у
него, как давеча, в Думе государевой, текли слезы. Он не говорил ничего,  но
от ближних, что видели эти  слезы,  пробивающиеся  по  заиндевелым  щекам  и
льдинками застревающие в курчавой, седой от мороза бороде, к дальним  рядам,
до самого края площади, больше,  чем  от  слов,  сказанных  вечевым  дьяком,
доходил смысл сказанного и содеянного государем.  Федор,  так  и  не  сказав
ничего, кивнул головой, поднял руку, махнул и,  закрыв  глаза,  поворотился,
сгорбившись. И разом тысячеголосый стон пролетел над толпой.
   - Как дело было?
   - Сказывай!
   Вышел Захар Брех.
   - Братья! Ни в какую не могли сговорить! За горло взели! Как на Москвы, и
все тут! Боярам только вотчины дали, а вече и  суд  и  все  под  Московского
князя!
   - Кривой! - звала в отчаяньи площадь. Тот только взмахнул рукой: да, мол!
Выкрикнул: "Не допустим!" - и смолк.
   Харитон, из всех сохранивший присутствие духа, выступил за ним и подробно
рассказал, что и как было. Что самого государя не видели, но бояра  выходили
к нему спрашивать каждый раз и что надежды на то, что требование убрать вече
пересмотрят, нет никакой. Он повернулся.
   - Владыку давай!
   Феофил, дрожащий от холода и страха, взошел на вечевую ступень.
   - Тише! Владыка говорит!
   Слабый голос Феофила едва долетал до середины толпы.
   - Господу... Смирение... Молитвах наших... Хранить  святыни  отеческие...
Не басурманам, не латинам на  поругание,  а  своему  православному  государю
нашему, князю великому в  руце  предаем  мы  судьбы  наши...  Князь  великий
помилует, яко  детей  своих...  Со  смирением  встретим  крест  свой,  уймем
гордыню...
   Ропот от его слов, как шорох идущего льда, прошел по рядам народа.
   Феофил кончил. За ним говорил Яков Короб:
   - Мы предлагали смесный  суд,  дань  ежегодную  от  волости,  наместникам
государя пригороды подавали. То  наше,  великих  бояр,  право  было  и  наша
власть. Всем поступились, вече  бы  и  посадника  сохранить!  Старосты  ваши
скажут пускай, при них и говорка велась! И все уже делали,  все  испробовали
до конца... Сила не наша! Помириться надоть!
   Борецкая - она слушала вместе со всеми  -  рванулась,  отпихнув  каких-то
мужиков, вырвалась из толпы,  закусила  губу.  Слезы,  бабские,  непрошеные,
рвались из глаз, повойник с  платком  сбился  в  сторону.  Она  взбежала  на
вечевую ступень, оттолкнула Короба.
   - Пусти, Яков!
   Стала перед народом. Рванув, сдернула плат  на  плечи.  Виднее  стали  ее
запавшие глаза, резко пролегшие морщины щек.
   - Слушайте меня, люди добрые! Что ж это?!  Что  мы  делаем!  О  чем  речи
ведем?! Смирение?! Кто не смирен пред Господом? Кто из вас,  из  малых  сих,
гордынею обуян? Здесь о воле речь! Не вотчины, волю нашу новгородскую отдаем
в руки Москвы! Честь нашу мечем под ноги Московскому князю!  Нашу  гордость,
свободу и жизнь!
   Глухой голос  Марфы,  страстный  и  жгучий,  окреп,  поднялся  и  прежним
серебряным лебединым кликом  заплескал  над  площадью,  далеко  разносясь  в
морозном воздухе, над притихшей громадой толпы.
   - Колокол этот, что созывает вас с колыбели и до могилы на  праздник,  на
суд, на бой, отнимут у вас! И вече, волю  народную,  волю  граждан  великого
города, отберут! И что будет, что станет с вами, что сохранится от вас?  Что
будет с сильными боярами вашими? Что будет с тобою? обернулась она к  Коробу
и другим посадникам, которые слушали Борецкую, не  осмеливаясь  прервать.  -
Земли оберегаете? Вотчины? Не убережете! Без силы ратной, без мужицкого веча
отберут у вас и земли, и права! И ты, Яков, и ты, Филат, сколь ни  хитер,  а
не убережете ничего! Да и вы все: житьи, купцы, горожане,  у  кого  ни  есть
чего за собою - земли ли, злато, товар, иное имение какое -  у  всех  вас  и
каждого все отберут москвичи! Отрежьте голову, руки сами пропадут, и  резать
не нать! Что вы там сговорил