нул в воду и  уплыл  на
другой берег, где ему удалось скрыться в баобабовой роще. "Султан",  однако,
был, очевидно, настолько пьян, что даже  не  помышлял  о  подобной  попытке.
Давадар и некоторые из его соратников приказали отвести его для  проверки  и
допроса в Аркану. Сходство с настоящим султаном было  поистине  потрясающим,
даже вблизи. Наружность двойника внушала давадару суеверный  страх  -  более
того, глубоко его встревожила, - ибо давадар издавна был убежден в том,  что
тело есть зеркало души, что тело олицетворяет во плоти и субстанции душевные
свойства. Мы любим красивое тело, потому  что  видим  в  нем  красоту  души,
которая  придает  телу  столь  безукоризненную  форму.  Поэтому   физическое
сходство - признак немаловажный. Быть может, у этого пьяного фигляра имелось
с султаном некое общее свойство.
   Кроме того, вызывало тревогу и  еще  кое-что.  Под  одеждами  у  человека
оказалась проказа. Дабы заставить  его  заговорить,  ему  нанесли  несколько
слабых ударов палкой по пяткам (ибо сильная бастонада приводила  к  смерти),
но он быстро протрезвел и не сказал ни слова.
   К султану послали гонца с вопросом о том, не желает ли он полюбоваться на
своего двойника, но гонец вернулся с  приказом  незамедлительно  подвергнуть
его мучительной казни. Тогда его посадили  на  повозку  и  отвезли  к  месту
казни, за ворота Зувейла, после чего, к  великому  удовольствию  собравшейся
черни, из царской сокровищницы был извлечен Мельземут. Мельземут представлял
собой автоматический механизм, медную куклу семи футов высотой, приводимую в
движение кольцами и пружинами. Приговоренного привязывали к кукле ремнями  -
ногу к ноге, грудь к груди,  руку  к  руке.  Затем  куклу  заводили,  и  она
начинала свой забавный механический танец, который  постепенно  переходил  в
дикую пляску. Наконец, когда уже  кончался  завод,  Мельземут  душил  своего
партнера гарротой и останавливался.
   Лишь  в  самый  последний  миг,  когда  лже-Кайтбея  уже  привязывали   к
механизму, он нарушил свое молчание и с помоста обратился к народу.
   - Да простит вас Господь. Вы совершаете страшную ошибку. Если  вы  убьете
меня, вскоре за мной последует мой  близнец.  Мы  делим  с  ним  одну  общую
участь.
   Жест отчаяния. Мельземут начал свои неуклюжие танцевальные па. Давадар не
стал дожидаться окончания казни и в мрачном  расположении  духа  вернулся  к
своим обязанностям во дворец. Ему казалось, что образ султана,  подвергнутый
разрушительному действию проказы и  алкоголя,  означал  нечто  большее,  чем
просто роковую шалость или проявление безрассудства. Быть  может,  казненный
был символом злодеяний государственной  власти.  Быть  может,  он  даже  был
талисманом, который отвращал от султановой персоны приступы порока и недуга.
"Ибо все на свете имеет левую руку и правую  руку".  Может,  где-то  есть  и
другой давадар, его гений?
   Третий возмутительный случай произошел на другой день в Цитадели, хотя  о
его последствиях давадар узнал лишь некоторое время  спустя,  и  еще  больше
времени прошло, прежде чем он сумел установить  какую-то  связь  между  этим
событием и двумя предыдущими.
   В недрах Цитадели, когда  Джанкристофоро  был  погружен  в  свои  путаные
мысли, яркое пламя факела, внезапно отразившееся в водах темницы,  привлекло
его внимание к решетке двери. С другой стороны стоял надзиратель.
   - Это просил передать вам друг.  Он  просит,  чтобы  вы  это  внимательно
изучили. Я оставлю вам здесь побольше света.
   Надзиратель исчез.
   Друг. Безусловно, это мог быть только  Йолл.  Джанкристофоро  принялся  с
опаской разглядывать  подарок  Йолла  -  маленькую  деревянную  коробочку  с
наклееным сбоку клочком бумаги,. Он прочел то, что было написано на  клочке.
"Это ваше освобождение. Ибо сказано, что "над  отверстием  каждого  женского
лона начертано имя мужчины, коему суждено войти". Это Коробочка  Экстаза  из
Китая. Откройте ее и найдете свое имя".
   Он колебался.
 
 
   - Это необходимо сделать, Бульбуль.
   Бульбуль угрюмо взглянул на Йолла и кивнул. Из всех, кто совершал  в  тот
день  попытку  приведения  в  транс,   называемый   сирром,   Бульбуль   был
единственным, у кого уже имелся опыт участия  в  этом  процессе,  и  поэтому
именно Бульбуль был бледен как смерть.
   - Пока нам везет, - продолжал Йолл, - но если мы оставим все как есть еще
хотя бы на день, за ним придут, начнут его бить, угрожать ему Мельземутом, и
он заговорит. Это неизбежно. Ему даже не совсем понятно, почему  он  с  нами
заодно, к тому же он трус. Он обязательно заговорит, а когда  он  заговорит,
мы пропали.
   Всего  несколькими  днями  раньше  строились   сумасбродные   планы   его
вызволения, предусматривавшие подделку пропусков и приказа об  освобождении,
использование лже-Кайтбея и даже каната, все еще натянутого между  минаретом
султана Хасана и Цитаделью, но в  конце  концов  возобладал  здравый  смысл.
Поэтому Бульбуль снова кивнул, но при мысли о том, что должно случиться,  он
содрогался, причем страшила его не столько участь жертвы,  сколько  то,  чем
все это может обернуться для  оказывающего  воздействие.  Все  разновидности
сирра страшно изнуряли; некоторые могли оказаться смертельными. Бульбуль уже
научился испытывать благоговейный страх перед этим ощущением погружения  все
глубже и глубже, сквозь образы и слова, которые потом исчезают, страх  перед
медленным,  осторожным  самовнушением,  заставляющим  постепенно  утрачивать
всякий контроль над внешней реальностью с тем, чтобы  манипулировать  тайным
миром.
   Неподалеку, в том же  квартале,  на  улице,  уже  приступила  к  процессу
воздействия женщина, а где-то в другом месте города сидели на стене, с явным
удовольствием греясь на солнышке и размышляя, трое прокаженных.
   - Начнем, - сказал он.
   Мальчик, сидевший в углу развалясь, принялся перебирать струны лютни. Для
предстоящей  работы  у  Бульбуля  с  Йоллом  имелся   рисунок,   автопортрет
Джанкристофоро;  поперек  рисунка  был  нанесен  узор  из   каллиграфических
червячков. Сев рядышком у окна, они сосредоточились сначала на  лице,  потом
на узоре и вновь на портрете, не упуская ни  малейшей  подробности.  Узор  и
лицо влекли Бульбуля к себе до тех пор, пока его черное сердце не забилось в
унисон с сердцем Джанкристофоро.
   Прочтя записку, Джанкристофоро  еще  долго  продолжал  на  нее  смотреть.
Завитушки рукописного  шрифта  были  замысловатыми  и  прерывистыми;  почерк
принадлежал Бульбулю - не Йоллу.  Чернила  казались  необычайно  черными,  а
бумага - ярко-желтой. Присмотревшись, он увидел, что средь черноты зияют под
запиской  бездны  желтого  цвета,   песчаниковые   ущелья,   затерявшись   в
безмерности коих оставалось лишь стоять да восхищаться проносящимися наверху
в стремительном танце черными буквами.
   Сделав над собой усилие, он переключил  внимание  с  бумаги  на  коробку.
Потом он вновь мельком взглянул на узкие кривые закоулки,  образовавшиеся  в
промежутках витиеватого шрифта Бульбуля. На освещенной солнцем стене  сидели
и приветливо улыбались ему три бледнолицых человека. Рука  его  нависла  над
коробкой. И резко дернулась, чтобы ее открыть. На  мгновение  в  глазах  его
застыл последовательный образ червеподобного почерка, черный на фоне желтого
пламени факела. Потом он понял, что коробка пуста.  Ему  почудилось  только,
будто он слышит какое-то  шуршание,  столь  тихое,  что  это  могло  быть  и
шелестевшее у него в голове сновидение. Он  нерешительно  поднес  коробку  к
уху. Потом ему показалось, будто он уголком глаза увидел, как поднимается на
хвосте длинный желтый червяк  и,  растягиваясь,  перегибается  через  стенку
коробки,  увидел  -  мельком,  искоса  посмотрев  -   некое   подобие   рта,
сотворенного, чтобы сосать и пронзать, черно-желтое пятнышко, которое тут же
исчезло. Он опустил пустую коробку на поверхность лужи, разлившейся  посреди
его темницы.
   Наклонившись над плавающей коробкой, он почувствовал, как в  ухе  у  него
что-то с хлюпаньем копошится. Он сунул в ухо палец.  Что  бы  это  ни  было,
палец, казалось, загнал его еще глубже. Тогда он подумал о черве,  но  мысль
эту поглотила мучительная острая боль. Боль расползалась и пожирала все  его
мысли. Все, что он знал, отдано было на съеденье  червю.  Именно  в  поисках
мысли рылся червяк в мертвечине его черепной коробки и перегонял эту мысль в
могильный напиток - в каковом виде она тоже моментально уничтожалась.  Потом
боль оказалась в глубине левого глаза.  Что-то  пронзило  глазное  яблоко  и
присосалось  к  нему,  как  к  сырому  яйцу.  Тогда  началась  борьба  между
восприятием левого глаза и восприятием правого. Правый глаз видел его  руку,
трясущуюся над коробкой в пустой темнице. Левый видел червя в голове, видел,
как он плывет в жидкой субстанции мозга к покачивающейся на поверхности этих
вод  коробочке.  Коробочка  открылась,  и  через  край  ее  выбрался,   дабы
сочлениться со своим собратом, скрывавшийся там второй червяк. Боль охватила
уже оба  глаза,  внутренность  черепа  Джанкристофоро  стала  его  темницей,
внутренность темницы - черепом. Появилась еще одна коробочка  и,  когда  она
открылась, - еще один червяк, а внутри той коробочки  -  еще  одна  темница,
которая была также и черепом, и еще червяк, и еще.  Поверхность  его  мыслей
покрылась копошащимися червями,  черно-желтыми,  как  арабская  каллиграфия.
Последнее, что  он  запомнил,  были  края  его  мозга,  которые  зыбились  и
вздымались под напором червивого пиршества.
   Нагрузка на действовавших  снаружи  была  чудовищной,  но  ими  руководил
Бульбуль. Вхождение, как всегда, оказалось  трудным.  Сначала  было  лицо  с
упрямым  профилем,  расплывавшееся  перед  глазами  Бульбуля,  и  он  только
понапрасну скользил из стороны в сторону по краю черепа.  Потом,  совершенно
неожиданно, лицо округлилось и обрело  объем,  после  чего  Бульбуль  и  все
остальные  сумели  проникнуть  внутрь.  Они  червями  вползали   в   полости
Джанкристофоровой головы, овладевая ее структурой. Затем,  освоившись  с  ее
устройством, они взялись за дело.  На  последующих,  наиболее  увлекательных
стадиях тот, кто руководил процедурой, начинал осознавать, хотя всякий раз и
смутно, что в центре мозга, вне  досягаемости  мысли  и  памяти,  далеко  за
пределами сознательного  осмысления  существует  нечто  совсем  маленькое  -
возможно, первичная материя  сознания.  Можно  было  с  большого  расстояния
мельком углядеть ярко освещаемую внутренними вспышками молний область, где в
ослепительном сиянии жезлов и красок носились мерцающие крошечные  человечки
с буквами, эмблемами и цифрами  в  руках.  Это  было  за  пределами  всякого
смысла. Бульбуль дорого бы дал за то,  чтобы  немного  задержаться  на  этой
территории запредельного смысла, но остальные вынудили его удалиться.
 
 
   Охранник был настолько заинтригован, что даже вошел в  камеру  и  присел,
чтобы немного посмотреть. Джанкристофоро бился в непрекращающихся судорогах.
Он исцарапал  себе  лицо,  пытаясь  содрать  с  черепа  кожу.  Периодичность
припадков постепенно, незаметно  ускорялась.  Охранник  отправился  обедать.
После обеда он доложил о случившемся своему начальнику. Начальник сообщил  о
болезни узника - возможно, смертельной - архивариусу, которого  эта  новость
обрадовала.  После  отправки  Джанкристофоро   в   Аркану   запись   о   его
местонахождении  была  утеряна.  В  подвалах  Цитадели   содержалось   более
девятисот узников, живых и недавно  усопших,  и  имелось  место  для  новых.
Каждый  день  давадар  передавал  архивариусу  послания  от  Майкла   Вейна,
настаивавшего на скорейшем обнаружении и допросе  итальянского  шпиона.  Был
объявлен розыск, но старший  надзиратель  следовал  указаниям  не  торопясь,
соблюдая собственные сроки. Поэтому то, что архивариусу доложили  о  болезни
итальянца, было как  нельзя  более  кстати.  На  следующий  день  архивариус
отправил донесение давадару, и через некоторое  время  давадар  спустился  в
Аркану. Но, разумеется, было уже слишком  поздно.  В  ярком  неровном  свете
факелов обнаружилось, что узник мертв - он скорчился и  был  крепко-накрепко
опутан оковами трупного окоченения.
   - Сирр.
   Спустя еще немного времени давадар,  войдя  в  обсаженный  косыми  рядами
деревьев сад, доложил обо  всем  султану,  и  султан,  как  он  и  опасался,
разгневался. Потом, после недолгого умиротворяющего молчания, они сошлись на
том, что, прежде чем отдавать приказ  о  розыске,  аресте  и  допросе  этого
англичанина Бэльяна, следует еще раз обратиться за советом в Дом Сна.
 
 
 
   9
   КАК ВЫБРАТЬСЯ ИЗ КАИРА
 
   Жаль того глупца в лодке. Я имею в виду Кайтбеева двойника.  Зато  вы  по
крайней мере получили представление о прелестях катания на  лодке  по  озеру
Эзбекийя - на  тот  случай,  если  вам  доведется  когда-нибудь  побывать  в
Каире...
 
 
   Бэльяну снилось, что он пробудился от тревожных снов и неожиданно  увидел
человека, который парил над ним в воздухе лицом вниз, примерно в паре  футов
от кессонированного потолка. Человек был белый с головы  до  пят,  и  волосы
развевались у него на голове языками яркого белого пламени.
   - Кто вы?
   Человек ответил дуновением ветра:
   - Телом моим владеет ночь.
   - Как вас зовут?
   - Телом моим  владеет  ночь.-  Он  покружил  под  потолком,  потом  снова
заговорил: - Поднимайтесь ко мне.
   - Не могу.- Но тут Бэльян с кротким удивлением обнаружил, что  уже  стоит
подле кровати.
   - Вы должны попробовать, ибо при желании это  возможно.  Воздух  тяжелее,
чем вы думаете, а дух ваш - легче.
   - Не могу.
   - Выверните лодыжки и очень резко отталкивайтесь ногами.
   Бэльян повиновался.
   - Теперь разведите руки в стороны и вновь опустите. И еще раз.
   Сперва Бэльян заскользил по полу. Потом начал подниматься. Постепенно  он
добрался до потолка.
   - Нельзя недооценивать свои силы, - голос еле слышно прошелестел у него в
голове.
   Бэльян и белый человек подлетели ближе друг к другу.  Человек  показал  в
окно на город - сплошь шпили и купола.
   - Вы пока неуклюжи. Надо еще подучиться. Все это должно принадлежать вам.
   - Научите меня летать как следует. Будьте моим наставником.
   - Мое место здесь. Я не буду ни вашим наставником,  ни  господином...  ни
слугой, что, собственно, вы и имеете в виду.
   Бэльян, коему все это давалось с большим трудом, ответил:
   - Но с какой стати я должен летать? Мне это вовсе не нравится.
   Бэльян был раздражен, но человек улыбнулся:
   - Полет - всего лишь символ чего-то иного. Если  здесь  вы  не  добьетесь
успеха в этом, то где-нибудь еще  потерпите  неудачу  в  чем-то  другом.  Вы
должны укреплять волю, ибо не нуждаетесь в наставнике. В самом деле,  у  вас
их и без того слишком много. Говорят, что вас учат все.
   С этими словами человек или дух выпорхнул в окно и,  пару  раз  ринувшись
вниз, скрылся в саду. Бэльян упал прямо в  постель,  погрузившись  в  сон  и
дальнейшие сновидения.
   Позже он расспросил об этом Зулейку. Зулейка  сказала,  что  полет  может
символизировать только одно - сам полет.
   - Этот человек постоянно городит вздор. Он всего  лишь  учитель  полетов,
причем слегка помешан на чересчур высоком мнении о своих весьма ограниченных
способностях.
   Потом она вновь стала убеждать Бэльяна не задавать так много вопросов,  а
сосредоточиться на том, чтобы как можно лучше проявить себя в постели.
   Проснулся он с рассветом, чувствуя себя слабее обычного. Дни  становились
жарче и желтее; казалось, два громадных шара - Земля и Солнце - со скрежетом
трутся друг о друга.
   Необходимо  было  выйти  пораньше.  О  том,  чтобы  вновь  отправиться  в
Цитадель, не могло быть и речи. Даже попытка вернуться  в  караван-сарай  за
вещами и "Сном Старого Паломника" могла оказаться опасной. После  того,  как
Бэльян увидел колесование святой Катарины,  он  утратил  былой  энтузиазм  в
отношении посещения ее обители в Синае. К тому же  он,  можно  сказать,  уже
нанес ей визит и исполнил таким образом свой обет. Поэтому из Каира он решил
направиться в Александрию - пешком, прося подаяния. Он  повернул  на  север,
намереваясь выйти к Булаку через парки и фруктовые сады на окраине  квартала
Эзбекийя. В длинных тенях раннего утра все  еще  веяло  приятной  прохладой.
Отчего утренний свет так отличается от  вечернего?  Лавочники  разбрызгивали
перед своими лавчонками воду, чтобы прибить пыль. Бэльян даже  ощущал  запах
солнечного света  на  камне  и  воды  на  земле.  Он  приободрился.  Миновав
лавчонки, он пошел по узким, устланным  листьями  тропинкам,  вдоль  которых
росли бамбук и тростник, темные и  влажные.  Он  обернулся  и  посмотрел  на
минарет султана Хасана и башни Цитадели, уже видневшиеся  в  легком  тумане.
Вокруг царила полная тишина. На узкой тропинке посторонилась, пропустив его,
группа направлявшихся на работу людей.
   Выбраться из Каира! Это было  похоже  на  сон.  Вероятно,  ему  следовало
ущипнуть себя, дабы убедиться в реальности происходящего. На  память  пришло
высказывание из "Сна Старого Паломника" о том, что двух вещей нельзя сделать
во сне: посмотреть на тыльную сторону своих ладоней и вспомнить  собственное
имя. Он смог бы.
   Он не сбился с шага, взглянув на свои руки, - по крайней  мере,  так  ему
показалось. Но открыв глаза, он увидел, что руки его  погружены  в  пыль,  и
пыль эта всего в нескольких дюймах от его лица. Из носа на  тыльную  сторону
ладоней капала кровь. Высоко в  небе  светило  солнце,  а  он  еще  даже  не
выбрался  из  Эзбекийи.  Он  поднялся  и  вновь   решительно   двинулся   на
северо-восток, в направлении Булака. Однако на сей раз  дороги  нагрелись  и
покрылись пылью, народ уже был на ногах, и в глаза ему  то  и  дело  попадал
песок. Дыхание было затруднено. Стали ватными ноги. Надо  было  тронуться  в
путь пораньше, а не спать до полудня. Сон ему на пользу не шел. Но выбраться
из Каира! Если бы он только мог...
   Он торопливо двинулся  дальше,  надеясь  вскорости  добраться  до  рощ  и
фруктовых садов, которые отчетливо помнил по предыдущему сну, но тело его  с
каждым шагом тяжелело, а веки казались такими же  ватными,  как  и  ноги.  В
глазах у него все поплыло. Он решил посидеть у фонтана, а потом, сочтя,  что
это стоит ему непомерных усилий, прилег. Он еще надеялся найти в себе  силы,
чтобы продолжить путь. Почувствовав, как покачивается  на  волнах  зноя  его
тело,  он  представил  себе,  как  быстро  и  неравномерно   открываются   и
закрываются поры на коже. Сознание растворилось в его крови, потекло  вместе
с ней по сосудам, замерло, сотрясаясь от  громоподобного  хруста  костей,  и
наконец запуталось в тонкой паутине настроений  и  чувств.  В  нем  не  было
средоточия сил. Был лишь глубокий наркотический сон. Он спал.
   Он проснулся, вновь направился той же дорогой, уснул, пробудился, пошел и
снова уснул. И так без конца. Порой ему казалось, будто в бессмысленной этой
повторяемости он находит большее утешение, нежели в надежде  на  бегство  из
Каира. Иногда, увлекаемый бесами пыли, он сбивался с пути. Пару раз путь ему
преграждали Кошачий Отец  с  учениками,  высматривавшие  его  среди  бродяг,
которые заполняли открытые  площади  города.  Он  видел,  что  мамлюки  тоже
наводят справки о нем, но указанные им приметы молодого чужеземца, элегантно
одетого  на  бургундский  манер,  столь  плохо  вязались  с   его   нынешним
положением, что опознать его было  почти  невозможно.  И  действительно,  он
лично сумел запутать их, отвечая на их расспросы.
   Его  попытки  выбраться  из  города  делались  все   более   нелепыми   и
безнадежными. Он вспомнил наставления белого человека  и  решил  улететь  из
Каира. Скрывшись от посторонних глаз за  стеной,  он  встал,  широко  развел
руки, растопырил пальцы, поднялся на цыпочки, вывернул лодыжки  -  и  ничком
рухнул на землю. "Все дело в воле, -  сказал  он  себе,  -  но  как  я  могу
заставить се