т на спине. Как по-твоему,
может, и вправду лучше, если муж необрезанный?
   Давадар был огорошен, но виду не подал.
   В ответ сестра с презрением бросила:
   - Спать с франком! Да лучше уж с обезьяной! У обезьяны  по  крайней  мере
стоит.
   - А тебе-то откуда известно?
   Давадар не сдержался:
   - Вон! Вон отсюда! Домой! Пошли вон!
   Он немного оттаял, и на ум ему пришли строки Хафиза Ширазского:
 
   О зеленый попугай,
   Что о тайнах без конца рассуждает,
   Да будет вечно вдоволь воды в твоем клюве.
 
   Он знал, что зеленый попугай служит символом опиума.  Взяв  с  бронзового
блюда еще одну пригоршню вещества, он с задумчивым видом  ее  проглотил.  Он
созерцал зады дочерей, которые вялой  походкой  удалялись  в  сторону  дома.
Опиум был горький, противный на вкус и  оставлял  сухой  налет  во  рту.  По
мнению   давадара,   истинного   удовольствия   опиум   не   доставлял.   Он
просто-напросто облегчал боль пребывания в теле -  боль  от  застоявшейся  в
жилах крови, от царапанья сухожилий о кости, от всякого вздора, что лезет  в
голову, - все составляющие повседневного уровня боли, которую можно заметить
лишь тогда, когда ее смягчает  опиум.  Удовольствие  для  давадара  означало
отсутствие боли, а добро могло определяться только как отсутствие зла.
   Он вслушался в возгласы и шепоты, доносившиеся из-за стены, голоса Каира,
чьи опасные волны бушевали по краям сада со всех  сторон  -  порой,  правда,
лишь в его воображении.
   - Каир хуже Багдада, здесь полно проституток и пожирателей гашиша. Только
рад буду отсюда уехать!
   - Булка стоит два динара!
   - В городе сплошь чужеземцы. Если вы верите, что они приехали сюда только
торговать, значит, вы сумасшедший.
   - Слушать сказителей - только время терять.
   - Что это за люди отправляются  на  поиски  зарытых  сокровищ,  кто  они?
По-моему, им попросту хочется сбежать от жен.
   - Из Александрии едут Веселые Дервиши. Они утверждают, что Бог послал  их
высмеивать наших правителей.
   -  Он  был  молод,  потому  мы  и  не  удивились,  что  его  нашли  возле
Ваб-аль-Насра с перерезанным горлом.
   - Я жду разрешения давадара. Вот уже два года, как я подал прошение.
   - Терпение украшает.
   - Знаете, что будет дальше?
   Веки у давадара стали слипаться, а потом задрожали - он пытался  бороться
со сном. Существовали проблемы, которые, как  он  полагал,  можно  было  без
риска обдумать лишь в полном сознании. К примеру, Кошачий Отец и его  погоня
за молодым англичанином, который так хлопочет, чтобы  уехать  из  города.  У
давадара было смутное предчувствие, что рано  или  поздно  вся  эта  история
непременно  кончится  плохо.  Англичанин  -  прирожденная  жертва,  Отец   -
господин, мучитель, манипулятор.
   Большую часть дня давадар обычно дремал под  воздействием  опиума.  Того,
что он видел в жизни, едва хватало на то, чтобы питать его сны: сотня-другая
лиц, вид с Цитадели, два-три  происшествия,  бережно  хранимые  в  памяти  и
непрерывно возникающие вновь в сокровенных  мыслях.  Весь  мир  сотворен  из
единой субстанции; вполне достаточно тщательно исследовать любую ее частицу.
   Давадар окинул сад прищуренным взглядом. Дочери все еще удалялись от него
по тропинке, а кусочки опиума все еще прилипали к зубам. Сад был  прекрасен,
но ничто там для него не имело названия; это была сплошная  масса  цветов  и
колосьев, переливчато-лиловая  в  полумраке,  источающая  сильный  смешанный
аромат. Он мысленно  приблизился  к  безымянным  ветвям  и,  оглянувшись  из
глубокой тени деревьев, увидел себя, одинокую фигуру, в неуклюжей,  уязвимой
позе сидящую посреди сада  с  перезрелой  дыней  лица,  глубоко  рассеченной
дурацкой опийной  улыбкой.  Наркотическое  воображение  ослабло,  и,  слегка
пошатнувшись, он вновь оказался посреди сада. Он провел тонкими пальцами  по
затуманившимся глазам и бледной коже, увидев наяву сон о том, что  могло  бы
произойти, обернись все совсем по-другому.  Меж  двадцатью  годами  сурового
воинского аскетизма в  казармах  Цитадели  и  будущим,  которое  изобиловало
любовными интрижками и политической метафизикой, наступило сонное затишье.
   Он закрыл глаза и погрузился в дремотные раздумья. Город разваливается на
части. Невозможно обеспечить поставки хлеба.  Ночью  небезопасно  ходить  по
улицам. Предсказан конец султаната. В Каир съехались странные люди.  Доктора
из аль-Азхара говорят, что сейчас  в  Каире  находится  человек,  страдающий
Арабским Кошмаром, но  откуда  им  это  известно?  Неминуем  приезд  Веселых
Дервишей. Да еще этот англичанин...
   Давадар был предан идее сиесты, то есть того, что считал освежающим сном,
сном ради красоты - почти  в  профессиональном  смысле.  Он  писал  книгу  о
сохранении  красоты  и  косметике  для  солдат,  должностных  лиц  и  других
деятельных людей. Предварительно он назвал ее "Ключ к пригожести  и  путь  к
украшению для рабов султана и воителей веры". В ней  он  доказывал  важность
сиесты для расслабления мышц лица и разглаживания морщин. Какие  бы  страсти
ни бушевали в душе, лик всегда  должен  оставаться  ясным.  Кроме  того,  он
утверждал, что  приступ  потливости,  которым  сопровождается  наркотическое
полузабытье, прочищает поры и избавляет от  прыщей,  делая  кожу  гладкой  и
чистой.
   Книга отличалась широтой охвата проблем и  глубиной  их  постижения.  Как
всаднику сохранить в походе свои естественные кожные жиры?  В  каком  случае
рекомендуется  татуировка?  Какой  косметикой  следует  пользоваться,  чтобы
пленять женщин, а какой - чтобы пленять других мужчин?  Применение  смолы  в
качестве средства для удаления волос. Массаж.  Фальшивые  локоны.  Гульфики.
Краска для век, хна и лаки.  Не  забыл  он  и  о  психологических  аспектах.
Например, в борьбе за красивую внешность, как  и  в  сражении  с  оружием  в
руках, крайне важно чувствовать себя  молодым.  Столь  же  важно  иметь  вид
человека преуспевающего, казаться богатым,  поскольку  богатство  возбуждает
желание более сильное, нежели аромат  духов...  Пытливый  мыслитель,  он  не
склонен был недооценивать трудности  работы  с  крупными  турецкими  чертами
лица, нередко обезображенного боевыми  шрамами  и  изборожденного  морщинами
заботы о государственных делах.
   Проснулся он, как и всегда после сиесты,  дрожа  от  холода,  с  чувством
возвращения из бездонных глубин. И вновь на него навалилось бремя все тех же
будничных забот. Город разваливался на части. Невозможно обеспечить поставки
хлеба. Ночью небезопасно  ходить  по  улицам.  Предсказан  конец  султаната.
Доктора из аль-Азхара говорят, что именно сейчас в  Каире  находится  жертва
Арабского Кошмара, но  откуда  им  это  известно?  Неминуем  приезд  Веселых
Дервишей. Да еще этот загадочный англичанин, и с тем итальянцем пора  что-то
делать...
 
 
   Джанкристофоро проснулся и вновь обнаружил, что его разглядывает  стоящая
почти у него на ногах темная фигура, закутанная в саван и сгорбленная. Потом
она исчезла. Это был единственный его посетитель. Еще до приезда в  Каир  он
был с ним знаком и знал его имя; звали  его  Азраил,  Ангел  Смерти.  Азраил
приходил ко всем, но не все его видели. Он появлялся в  критические  моменты
человеческой жизни. Чем ближе подходил он к  ногам  лежащего  человека,  тем
ближе тот был к смерти. Когда он склонялся  над  головой,  смерть  уже  была
неминуема. Азраил  извлекал  душу  из  тела,  начиная  с  пальцев  ног;  это
причиняло страшную боль. Каждый раз  Джанкристофоро  просыпался,  охваченный
ужасным предчувствием. И каждый раз,  открыв  глаза  в  пустой  комнате,  он
вздыхал с радостным облегчением. Но комната  не  всегда  бывала  пуста.  Раз
десять стоял уже Азраил перед Джанкристофоро,  с  каждым  разом  все  ближе.
Ближе, ближе и ближе - Азраил был  тенью  его  жизни,  неумолимо  делающейся
короче.
   "Миллионы ныне живущих никогда не  умрут",  -  говорили  ему  в  прошлом.
Неприятное известие, ибо он уже знал, что одним из них ему не бывать. И  все
же осознание, что он там не один, что кто-то наблюдает за ним, пока он спит,
приносило некоторое утешение. Цветные пятнышки, которые образовывали  фигуру
Ангела, скользнули по его  зрачкам  и  мгновенно  рассеялись,  оставив  лишь
бледные отражения горящего в наружном помещении факела.
   Он находился в Цитадели, в подземелье, известном как  аль-Джубб;  точнее,
он узнал, что находится в той его части, которая по вполне понятной  причине
известна как Аркана - Сочащаяся Влагой. Он насквозь промок, хотя  и  страдал
от жары.  Зловонная  жара  ползала  по  его  телу  полчищами  сладострастных
муравьев. На стенах, очень близко, поблескивала вода. Он вяло провел  руками
по своему липкому телу, а потом пощупал давящие стены этого  неестественного
тесного чрева. Он был противен  самому  себе.  Безвольно  опустив  руки,  он
погрузил их в обступавшую его со всех сторон воду. Ему  смутно  вспомнилось,
как много лет назад, в подсолнечном мире, лежа с друзьями  на  склоне  холма
близ Павии, он поклялся себе, что, как бы ни сложилась в будущем его  жизнь,
неизъяснимое  наслаждение,  испытанное  в  тот   миг,   заранее   с   лихвой
вознаграждает его за все. И вот теперь он понял, что Бог услышал  его  много
лет назад на том холме близ Павии и  принял  вызов.  Ныне  он  терпит  такие
страшные муки, что тело его, душа и вся жизнь всегда будут хранить  глубокие
следы перенесенной боли. Ничто ничем не  компенсируется,  подумал  он.  "Я",
которое смеется, и "я", которое плачет, - это два разных "я"... В то утро, в
кофейне, Бэльян, должно быть, решил, что он не в своем уме от  жары.  Его  и
самого удивлял тот порыв, поддавшись  которому  он  подозвал  к  себе  этого
глуповатого, далекого от  жизни  молодого  человека  и  завел  с  ним  столь
откровенный разговор. Возможно, он углядел в нем нечто общее для них  обоих.
Так или иначе, это, наверное, было ошибкой. В то время Джанкристофоро еще не
сознавал, сколь пристально следят за ним учитель сна и его люди. После  того
разговора на Бэльяна могло пасть подозрение. К тому же они, вероятно, искали
книгу; Джанкристофоро похитил ее из багажа Вейна.
   Прочтя название книги на изысканном рифмованном  арабском-  "Сон  Старого
Паломника, разыскивающего Безоаровый Камень Мудрости, в  коем  на  пастбищах
невежества дается воля языку вдохновенного красноречия", -  он  поначалу  не
был уверен, то ли нашел, что искал. Вступление, однако, его убедило.
 
 
   Он сказал: "Старый Паломник пробудился от долгого сна и спросил:
   - Скажи мне, в каком из животных отыщется Безоаровый Камень Мудрости?
   Возникла фигура Доброго Советчика, и он сказал:
   - Безоаровый Камень есть продукт секреции Руха.
   - Хорошо, а что есть Рух?
   - Рух есть птица с именем, но без тела".
   Потом Добрый Советчик посоветовал Старому Паломнику ни о  чем  больше  не
спрашивать,  но  на  этом  допрос,   безусловно,   не   кончился.   На   миг
Джанкристофоро  воскресил  в  памяти  продолжение  диалога   и   прилагаемый
комментарий, но  поспешно  отправил  воспоминание  в  ту  область  рассудка,
которой  запретил  себе  думать  о  своих  намерениях  в   отношении   Бога.
Попытавшись подумать о чем-нибудь другом, он подумал об истинной цели своего
приезда в Каир. И вновь попытался как можно скорее подумать о чем-то другом.
   Несомненно, этот  старый  дурак  консул  то  и  дело  заявляет  протесты.
Единственным результатом этих протестов будет то, что  они  в  конце  концов
побудят  власти  вытащить  его  из  темницы  и  подвергнуть   пыткам,   дабы
установить, что он за важная птица. Джанкристофоро без особого  удовольствия
ожидал встречи с давадаром и его палачами, но кого он и вправду боялся,  так
это Отца и его подручных. Однако у его  друзей  в  Каире  имелись  кое-какие
возможности, и отнюдь не исключено было, что, прежде чем он предстанет перед
инквизицией мамлюков, будет организован побег и он еще наглядится  на  синее
небо до последнего свидания с Азраилом.
 
 
 
   7
   В ДОМЕ КОШАЧЬЕГО ОТЦА
 
   В начале я назвал свою историю романом, и в каком-то  смысле  так  оно  и
есть, но, безусловно, это и правдивая история. Слушателям может  показаться,
что присутствие рассказчика  в  сновидениях  спящего  англичанина  вносит  в
повествование элемент фантастичности. Однако вы тоже могли бы фигурировать в
снах своих знакомых. Никогда не задумывались о том, в каком виде вы могли бы
при этом перед ними предстать?..
 
 
   Вейн вновь пересекал город,  поддерживая  под  руку  Кошачьего  Отца.  На
периферии его поля зрения,  с  трудом  рассекая  тяжелыми,  словно  налитыми
свинцом крыльями густой мерцающий  воздух,  кружили  птицы.  В  этом  густом
мерцании застывала поднимаемая их ногами  пыль.  Издалека  доносились  крики
уличных торговцев. Был конец дня, и предзакатные  цвета  казались  приметами
чужого солнца. Все было неслышным и замедленным, как в подводном городе. Они
разыскивали Бэльяна.
   - Рашид, похоже, видел его прошлой ночью во сне, но не сумел  определить,
где именно.
   Они миновали район Эзбекийя и вышли на улицу Сидящих Портных. Завидев их,
сидевший у ее ворот человек поднял в мольбе обрубки  рук.  Пройдя  по  улице
немного дальше, они вошли в Сак  Парфюмеров.  В  саке  трое  детей  с  жутко
запущенным конъюнктивитом попытались заманить их  в  некий  дом;  объяснения
этому они не нашли. Вмешался какой-то человек и прогнал детей. Выслушивая их
благодарности, он повернулся, и они увидели, что половина его  лица  покрыта
гниющими багровыми нарывами. Двинувшись в  обратный  путь  к  Цитадели,  они
миновали гревшуюся на солнце кошку. Один глаз ее  вывалился  из  глазницы  и
висел.
   - Замечали когда-нибудь, - спросил Кошачий Отец, - что бывают дни,  когда
на глаза попадается куда больше сумасшедших и калек, чем обычно?
   Вейн не ответил. Этого трудно было не заметить.
   - Это демонстрация могущества  моего  врага.  В  определенные  дни  он  в
качестве предостережения выводит их из предместий и подвалов на улицы,  дабы
показать нам, сколь велики пределы его  царства.  Сегодня  в  городе  больше
прокаженных и парализованных, чем  здоровых.  Недалек  тот  день,  когда  он
подаст сигнал, и они восстанут, чтобы всех нас убить.
   Вейн внутренне содрогнулся. Он вспомнил,  что  слышал  разговоры  о  том,
будто Гильдия Воров не всегда довольствуется деньгами. Обнаружив, что  денег
у жертвы маловато, они могли заодно отхватить руку  или  нос,  приняв  таким
образом жертву в свое сообщество. Особенно уязвимы были христиане  и  иудеи,
ибо на территориях, подвластных султану, им не разрешалось носить оружие.
   Кошачий Отец всюду усматривал зашифрованные знаки  грядущих  беспорядков.
Глубоко в Алям  аль-Митале,  в  дальнем  краю,  где  больше  примет,  нежели
значений, больше причин, нежели событий, нараставшее давление перетекало  из
резервуара в резервуар, пока не начинало, как ныне, просачиваться в реальный
мир, но Отец знал обо всем этом больше, чем готов был поведать Вейну.
   Вейн представлял его себе сморщенной мыслящей  жабой,  сидящей  в  центре
паутины  бесстрастных  отношений...  жабой-пауком.  Он  уже  двенадцать  лет
общался с Кошачьим Отцом, однако  характер  и  намерения  последнего  так  и
оставались глубокой тайной.
   Отец никогда не говорил ни о своем прошлом, ни о том,  как  сам  обучался
толкованию снов и родственным наукам. Предметом  его  гордости,  как  считал
Вейн, была способность больше узнавать о людях, чем выбалтывать им  о  себе.
Холодный, скрытный и суровый, он, казалось, никогда  не  оттаивал,  принимая
посетителей, пока не убеждался, что они в его власти или уже превратились  в
преданных учеников. Школа процветала, а Отец был, несомненно, знатоком  всех
уровней сновидений, насколько их знал Вейн, и все же Вейн никогда не считал,
что Отец озабочен  исключительно  Школой  и  ее  таинствами.  Казалось,  его
постоянно занимает какой-нибудь  новый  замысел.  Иногда  к  нему  приходили
мамлюкские чиновники, торговцы и другие люди, по чьим лицам и  манерам  было
ясно, что интересуются они отнюдь не внутренним миром. Отец, как  подозревал
Вейн, вынашивал планы - планы поразительной сложности, планы внутри  планов,
связанных с дальнейшими планами, замыслы, крушение которых  было  необходимо
для успеха иных, более сложных махинаций, а те,  в  свою  очередь,  со  всех
сторон  прикрывались  и  обеспечивались  ложными  ударами   и   отвлекающими
маневрами, и все это выливалось в некий грандиозный план, о чьей цели  никто
не мог даже догадываться, да и сам  старик  наверняка  имел  весьма  смутное
представление. Все это можно было понять лишь по случайным намекам.
   Временами интриги, если это и в самом деле были интриги, терпели крах,  и
тогда Отец отрешенно и угрюмо сидел в углу своей комнаты, словно позабыв имя
Вейна, словно едва ли помня и собственное. Однако в последнее время он  чаще
казался уверенным в себе.
   Возникало нечто, чему никак  не  суждено  было  ускользнуть  от  внимания
старика. Тогда он делался сметливым и проворным. Вейн  считал,  что  слушает
Отец не ушами, а своими глубоко запавшими глазами,  после  чего  и  дает  не
терпящие возражений, нередко язвительные указания. В каком бы он ни пребывал
настроении,  в  нем  всегда  было  нечто  жесткое.  Вейну  пришла  в  голову
непочтительная мысль, что он слишком тощий и жилистый, чтобы его можно  было
с аппетитом съесть. Трудно было  вообразить  его  спящим,  да  никому  и  не
разрешалось видеть, как он спит.
   Вейну вспомнилась их первая встреча. В Дом Сна вели потайные  ворота;  за
углом дома Вейна кивком пропустил сгорбившийся  в  нише  привратник.  Входя,
Вейн заметил над воротами каллиграфическую вязь, гласившую: "О, ты,  готовый
уснуть, вверь душу свою Богу, который не спит  никогда"  (дань  общепринятой
набожности,   как   обнаружил   впоследствии   Вейн,   Отцу   абсолютно   не
свойственной). Слуга неопределенным жестом показал, где можно найти Отца,  и
Вейн вошел без доклада. Отец сидел спиной к нему на полу.
   - Я ждал вас.
   - Откуда вам известно, кто я?
   - Ночью мне снилось, что вы придете.
   - Весьма странно!
   - Отнюдь. Вот уже пятнадцать лет я каждую ночь вижу этот сон.
   По этому образцу и складывались их отношения в последующие годы, ибо  при
обучении Вейна Отец, как правило, пользовался смесью лести и язвительности.
   В молодости Вейн приступил к изучению теологии в Оксфорде.  Студентом  он
был восторженным, но поскольку к  тому  же  и  бедным,  приобретению  знаний
способствовали мелкие кражи, которые привели лишь  к  тому,  что,  как  было
объявлено  в  конце  первого  года   обучения,   недостойное   поведение   и
сомнительный нравственный облик  навсегда  лишили  его  права  на  получение
степени  бакалавра.  Тогда  он  переехал  в  Европу,  где   сначала   служил
ландскнехтом, а потом стал обстряпывать  всевозможные  грязные  делишки,  но
времена были тяжелые, а предприятия его - опасные.
   Временный общий интерес  к  кладбищенским  грабежам  свел  его  с  евреем
Элиасом де Медиго, из  чьих  уст  он  впервые  услышал  оброненное  вскользь
упоминание об учителях сна,  которые  под  видом  ремесленников  бродили  по
дорогам Европы и Азии. По словам Элиаса Каббалиста,  эти  учителя  сна  жили
толкованием сновидений, но посвященных обучали искусству владения  сознанием
и самоосуществления во сне. До той поры  деятельность  Вейна  на  преступном
поприще не принесла ему  ни  богатства,  ни  столь  же  вожделенных  женщин.
Возможность потакать собственным прихотям в некоем  таинственном  внутреннем
мире показалась ему чрезвычайно заманчивой.
   Так начались странствия Вейна по обоим берегам Дуная и Карпатам в поисках
учителей. Сначала он поступил в ученики к одному турку в Салониках;  там  он
выучил все, чему турок мог научить, в том числе и его язык. Потом, в поисках
новых наставников,  он  двинулся  дальше  на  восток  -  в  Константинополь,
Эрзинджан, Тебриз и Хиву. Существовала,  как  он