обнаружил,  незримая  сеть
учителей, которые передавали его из рук в руки.
   Делая успехи в учении, он путешествовал  не  только  днем,  но  и  ночью.
Начали смешиваться ландшафты его странствий:  причудливые  сопки,  подземные
города, татарские пирамиды черепов и дымящиеся озера. Наконец, в  Бухаре  он
прослышал о великом учителе, который  преподает  и  практикует  в  Каире.  С
грустью  повернул  он  вновь  на  запад,  в   сторону   Каира,   наслаждаясь
путешествием с его опасностями и страшась того мига, когда окажется лицом  к
лицу с тем, кого, как убеждал себя, так долго искал,  -  с  учителем.  Вновь
путешествуя по странам турок Белой Овцы и турок Черной Овцы,  он  уже  тогда
почувствовал, что исламскому миру грозит неминуемый  кризис,  поскольку  две
великие империи - Оттоманский и Мамлюкский султанаты -  все  чаще  действуют
наперекор намерениям друг друга в анатолийской нейтральной зоне. В Каире уже
царила атмосфера тревожного ожидания.
   Кошачий Отец, в отличие от тех учителей сна, с которыми Вейн  сталкивался
ранее, практиковал открыто, под покровительством  султана  и  некоторых  его
наиболее знатных эмиров, хотя в  целом  особой  популярностью  в  городе  не
пользовался. В тяжелые времена, каковые как раз и настали, он бывал  жертвой
проповедей улемы и дервишских шейхов, но  всякий  раз  ему  и  его  ученикам
удавалось не только уцелеть, но и преуспеть.  Там,  в  Доме  Сна,  началось,
наконец, серьезное обучение Вейна.
   Весь дом провонял кошачьей мочой, ибо  те  кошки,  на  которых  опыты  не
проводились, могли бродить где угодно. Тех же,  которые  были  отобраны  для
опытов, держали в подвале,  в  плетеных  клетках.  Кормившие  их  невольники
надевали толстые кожаные перчатки, ибо в тот период Отец  изучал  на  кошках
последствия лишения сна и вынужденная бессонница делала их непредсказуемыми,
а подчас и свирепыми. С Вейном невольники не общались; они молча взирали  на
него с тем же благоговением, что и на своего господина. Так что первое время
единственными друзьями Вейна были эти измученные твари.
   Работа поначалу была нелегкой. День проходил,  как  правило,  в  изучении
толкований и комментариев, приведенных в  "Книге  снов"  Иосифа  Иудея  и  в
трудах Артемидора и Ибн-Сирина, но самые напряженные занятия начинались  для
Вейна ночью. Отец научил его вызывать сновидения, выуживая их  в  ночи,  как
рыб. Он научил его удерживать запомнившийся сон  в  голове,  не  упуская  ни
малейшей подробности.  Затем  он  научил  его  видеть  сны  ясно,  в  полном
сознании. Когда это было достигнуто,  Отец  стал  возникать  в  его  снах  и
обучать его всю ночь напролет.
   Когда это произошло впервые, Вейн  услышал  во  тьме  размеренный  шепот:
"Сновидения подобны морю. Они накатываются на мозг легкими волнами, а  потом
отступают, но отступают туда, где плещутся вечно,  -  в  Мир  Образов,  Алям
аль-Миталь. Дабы  не  ждать,  когда  эти  волны  захлестнут  вас,  повинуясь
неизменному  ежедневному  ритму,  можно,  если  желаете,  уплыть  в  море  и
исследовать его глубины".
   Пока Отец говорил, Вейн так ясно, словно и вправду стоял у  кромки  воды,
увидел странное море, темно-зеленое и вязкое,  а  волны  его  были  увенчаны
белыми усиками, которые медленно, маняще колыхались,  наклоняясь  в  сторону
берега. Старик стоял рядом, приветливый,  сияющий  благодушием.  Он  закатал
свою галлабийю и при этом заметил:
   - Море снов -  это  больше,  чем  метафора.  Это  один  из  образов  Алям
аль-Миталя.
   В ту первую ночь Вейн последовать за ним не решился.
   По утрам обучение продолжалось за завтраком, состоявшим из больших ломтей
хлеба, которые окунались в миски с  медом,  и  образы,  пробужденные  ночью,
обстоятельно  обсуждались  в  дневное  время.  В  голове  находится   свеча,
внутренняя свеча зрения. Свеча эта струит свои невидимые лучи сквозь  глаза,
позволяя нам видеть окружающий мир, но эти лучи можно направлять и  на  иные
цели. Например, можно погружать человека в транс или насылать чуму на  людей
и животных. Ночью эти лучи не способны проникать сквозь глазницы во  внешний
мир, ибо  голова  окутана  испарениями,  поднимающимися  из  желудка.  Таким
способом Алям аль-Миталь оберегает свой свет. Лишь хорошо обученный  человек
может стать господином Алям аль-Миталя.
   Затем Вейн обучился искусству распознавать сон, вызванный снадобьями, или
отравленный сон, искусству отдыхать и спать  в  сновидениях  и  искусству  в
точности воспроизводить  реальный  мир  в  голове  -  постепенно,  с  помощь
изнурительной тренировки зрительной памяти. Потом Отец повел его за собой  в
бездну, и Вейн узнал, что спящий  разум  может  нисходить  сквозь  множество
уровней. Наименее глубокий назывался Зоной Собаки - состояние растерянности,
едва отличимое от бодрствования; Зона Слона была в целом более причудливой и
полноценной;  за  ней  была  Зона   Ящерицы,   менее   красочная   и   более
умозрительная; и так далее, и так далее. В каждой зоне пространство казалось
теснее, а цвета - однообразнее. Где-то в глубине  всего  этого,  как  сказал
учитель, находился центр, бесконечно малый и темный, приближаться к которому
можно было лишь с благоговейным трепетом. Но еще до этого Вейн  научился  со
страхом относиться к Зоне Обезьяны.
   Прошел не один месяц,  прежде  чем  Отец  позволил  Вейну  оказывать  ему
практическую помощь. Тогда он начал понимать, почему Отец столь охотно  взял
его в ученики. Дело было не только в том, что богатырское телосложение Вейна
помогало ему переносить тяготы учебы  или  могло  пригодиться  в  общении  с
некоторыми из  не  вполне  довольных  клиентов  Отца.  Хотя  Дисциплина  Сна
основывалась прежде всего на силе ума, в  некоторых  случаях  требовалась  и
помощь лекарств. Порой Кошачий Отец месяцами  пропадал,  собирая  и  закупая
подобные снадобья. И вот Вейн по распоряжению Отца стал сопровождать  его  в
этих поездках. Снадобья и химикаты требовались самые  разнообразные,  однако
товаром, ради которого Отец выбирался в  самые  отдаленные  районы  Верхнего
Египта, было мумиё, и Вейн наконец осознал,  что  превыше  всех  его  прочих
достоинств Отец ценит в нем опыт, приобретенный им в бытность  кладбищенским
вором. (Мумиё - это отвратительная смесь битума, натра и сохраненной тем или
иным образом человеческой плоти, черная, как смола.  Говоря  о  мумиё,  Отец
сказал: "Плоть - это не мертвая оболочка, оживляемая неким духом.  Это  сама
жизнь!") Поиски были опасными -  случались  стычки  с  бедуинами  и  другими
кладбищенскими ворами, приходилось скрываться от  мамлюкских  правителей,  а
подчас, когда им уже почти улыбалась удача, внутри самой гробницы срабатывал
некий тысячелетней давности механизм, приводя в действие западню. Вейну  эти
приключения пришлись по душе, а по мере того, как пополнялись запасы мумиё в
Доме Сна, поднималось настроение у Отца.
   Отец ослабил дисциплину в Доме. Он даже сводил Вейна в безмятежную страну
подобострастных  одалисок,  расположенную  в  той  области  сновидений,  что
зовется Зоной Кобры. Наяву заполнение огромных урн  на  верхнем  этаже  Дома
отмечалось более торжественно. Отец устроил в честь мумиё пир.
   Молодым   ученикам   Отца   поднесли   набальзамированные   части   тела,
обсахаренные или вымоченные в вине. Отец сказал  им,  что,  уничтожая  своих
предков и употребляя их в пищу, они вершат таинства  смерти  и  воскресения,
сна и пробуждения. В смятении они внимали ему и  жевали  малопривлекательные
кусочки.
   - Какое это окажет воздействие? - спросил, набравшись храбрости, Вейн.
   - Мумиё сохраняет  видимость  жизни  в  смерти,  так  же  как  сновидение
сохраняет видимость бодрствования во  сне.  Следовательно,  мумиё  обостряет
восприятие  сновидения.  Оно  делает  это,  заставляя  сон  размножаться,  в
результате чего каждый сон носит в своем чреве  новый  сон.  Это  внутренний
образ бесконечности. Сейчас вы едите вечность.
   Он снисходительно улыбнулся.  Все  продолжали  жевать.  Как  только  были
съедены последние кусочки, обстановка  сделалась  непринужденной,  завязался
оживленный разговор и люди принялись плясать и  дурачиться.  Ритуальный  пир
превратился в подлинный праздник. В  конце  вечера  наевшиеся  наркотических
снадобий и пьяные ученики с веселым гиканьем носились по всем комнатам Дома
   Сна, выставляя в  каждом  окне  свечу  и  вывешивая  на  каждом  наружном
подоконнике коврик. Потом, когда дело было сделано,  Вейн  и  все  остальные
вышли полюбоваться плодами своих трудов. Были два окна, где не висел  коврик
и не горела свеча. Мгновенно протрезвев, они внимательно посмотрели  на  эти
зарешеченные окна и вернулись в дом.  О  других  обитателях  Дома  Вейн  еще
ничего не знал.
 
 
 
   8
   КЛИМАТИЧЕСКИЕ УСЛОВИЯ
 
   Неужели я и вправду имею в виду климатические условия? Нет, боюсь, это не
совсем так...
   Разыскать Бэльяна Вейну и Кошачьему Отцу было бы непросто.  Он  затерялся
где-то средь сотен тысяч каирских бедняков и калек, которые шуршали по всему
городу, как опавшие листья. Эти полуживые люди едва ли обладали способностью
мыслить. А вместе с ними перемещалось по Каиру все,  в  чьих  голосах  разум
отсутствовал изначально, - ветры, животные, настроения, духи.
   С юго-востока дул хамсин, пятидесятидневный ветер, приносивший  пыль,  из
Нубии задувал симум, горячим языком вылизывавший улицы, но  был  и  северный
шамал, коего чернокожие и прочие политеисты почитали за животворящего  бога.
Подчиняясь неслышным приказам, носились  по  городу  тучи  мух,  собирались,
разбегались и вновь собирались своры диких собак. Вдобавок в Каир  приводили
стада, в основном  коз  и  овец.  Огромные  стада  коз,  находивших  пищу  в
отбросах, арабы пасли среди Татарских Развалин. Засушливым  летом  в  городе
валялось столько гниющих отбросов, что совладать с ними не в силах  были  ни
козы, ни ночные мусорщики, и тогда с ядовитыми их испарениями вырывались  на
волю джинны, дабы, бризом повеяв в толпе, принести с  хамсином  и  собачьими
ветрами чуму. Каждое лето кого-то из горожан ветры сводили  с  ума,  поэтому
благоразумнее  всего  было  выходить  на  запыленные  улочки,  повязав  лицо
платком.
   Почти ничем не отличались от джиннов настроения,  чаще  всего  злобные  и
гнетущие, которые вдруг охватывали город  с  непостижимой  быстротою  грозы.
Опасны бывали и демоны пыли, хлеставшие неосторожного путника  по  лодыжкам,
стремясь  выманить  его  на  незнакомые  тропинки.  По  этой   причине   все
радовались,  когда  наступал  период  дождей,  ведь  дожди  усмиряли   пыль,
появлялись пауки, порожденья дождя, и воздух, очищенный от  былых  страстей,
был вновь напоен ароматом свежести.
   Мало-помалу, бесцельно слоняясь по улицам и слабея день ото  дня,  Бэльян
стал замечать, что уже не всегда способен отличить Каир ночной  фантазии  от
реального города. Ему казалось, что людские голоса,  которые  он  слышит  на
улице, звучат отнюдь не на улице, а у него в голове. Голоса то рокотали,  то
шелестели в желудочках его мозга - одни возле самых ушей, другие  вдали,  но
все исходили изнутри. Смысл сказанного уловить  было  трудно.  Лишь  изредка
звучал в черепе оглушительный голос  -  обычно  одно  слово,  не  больше,  -
заставлявший его встрепенуться и насторожиться.
   И цвета. Однажды, в каком-то оцепенении, он целый день смотрел  на  стену
сада в тени. Коричневая она или серая, голубая или  с  оттенком  оранжевого?
Какого цвета стена, а какого - тень? Все это его огорчило, и в конце дня  он
решил, что не посмеет больше задавать подобные вопросы  из  страха  увидеть,
как обесцвечивается постепенно пейзаж, - пускай  листья  будут  зелеными,  а
небо синим.
   Люди, на коих он  взирал  с  еще  большим  недоверием,  ирреальные  люди,
превращались один в другого. Мамлюкский эмир, которого  он  видел  во  время
учений на Черном Ипподроме, в тот же день на другом конце города превратился
в сапожника. Негр-муэдзин возле мечети Ибн-Тулуна оказался  тем  же  негром,
который, как видел  Бэльян,  поливал  водой  ступени  купальни  в  армянском
квартале. Всюду  ходили  парами  карлики.  Совершенно  сбитый  с  толку,  он
заподозрил,  что  не  менее  пятисот  человек  носятся  по   всему   городу,
обмениваясь  головными  уборами,  плащами  и  бородами,  постоянно   готовые
повстречаться с ним в новом обличье и следовать за ним неотступно.
   Он подумал, что в таком случае, войдя не в ту  дверь  или  сказав  нужное
слово, вполне можно развалить весь Каир. Дома, дворцы, сады и  мечети  могли
бы с шипеньем испариться, а демоны города с воплями взметнулись бы ввысь. Он
пропустил меж  пальцев  тонкие  струйки  пыли.  Вблизи  все  казалось  почти
реальным. Не было ни демонов, ни двери,  лишь  грязный,  больной  чужеземец,
ворчащий в пыли.
   Фонтан все бил и бил, и струи его журчали.
 
 
   Был полдень пятницы, время главной молитвы мусульманской общины в  мечети
султана Хасана. Давадар стоял в первых рядах верующих, бок о бок  со  своими
соратниками. Стояли они под открытым  небом,  во  внутреннем  дворе  нещадно
палило солнце. Их окутывал запах влажного, пропитанного потом белья. Давадар
тайком понюхал висевший у него на рукаве ароматический  шарик.  Богослужение
подходило к концу. Уже была провозглашена хутба во славу султана. Затем имам
прочел с минбара проповедь о Семерых в Пещере. Теперь же, сойдя  с  минбара,
имам  руководил  заключительными  ракатами  молитвы,  заставляя  собравшихся
произносить  непостижимые  суры.  Тысячи   тел   синхронно   поднимались   и
опускались, головы исчезали, касаясь ковриков, и возникали вновь.
   - Воистину мы сотворили сей мир не ради шутки или обмана.
   Внезапно раздался смешок, вначале почти потонувший в массовом  речитативе
суры, но не затихший, а, несмотря на  шумные  попытки  окружающих  урезонить
насмешника, перешедший в глуповатый заливистый смех. Он доносился  откуда-то
из задних рядов. Потом захихикал кто-то еще.
   Давадар обернулся, чтобы свирепо взглянуть на возмутителя спокойствия,  и
его примеру последовал имам, но зараза уже распространялась. Одни и в  самом
деле открыто разразились  неудержимым  хохотом.  Другие,  побагровев,  молча
сотрясались от неслышного смеха, из последних сил пытаясь его сдержать. Смех
звучал все громче и громче. Оглянувшись еще раз,  давадар  уловил  и  ощутил
слабое щекотание нервов, к коему  примешивалось  страшное  и  вместе  с  тем
сладостное предчувствие. Он увидел, что в толпе молящихся там и сям мелькают
красно-желтые остроконечные колпаки Веселых Дервишей.  Сумев  набраться  еще
большей наглости, чем  обычно,  они  намеревались  устроить  один  из  своих
праздников во время пятничной молитвы, к тому же в главной мечети Каира.
   Молитва была  сорвана  окончательно.  Некоторые  отвратительно  тряслись,
обхватив руками колонны на  краю  крытой  аркады;  большинство  валялось  на
земле, задыхаясь от смеха, с отталкивающими  гримасами  бурного  веселья  на
лицах.
   Не миновала сия зараза и давадара, и, удивляясь, над чем тут, собственно,
можно смеяться, он все же начал хихикать, а потом и истерически гоготать. Он
пытался устоять на ногах, но хохочущий демон внутри него то  и  дело  швырял
его на пол. На миг он  почувствовал  отрезвление  и,  устыдившись,  прижался
залитым слезами лицом к каменным плитам. Ему хватило времени спросить  себя:
"Над чем мы смеемся, если не над самой мыслью о смехе без причины?" -  после
чего и его, и соседей захлестнула новая волна смеха. Не будь он одержим теми
же бесами, что и все, увиденное и услышанное казалось бы поистине ужасающим,
но всеобщее помешательство охватило и  его.  Только  дервиши  стояли  прямо,
сдержанно посмеиваясь над собственной шуткой.
   В конце концов  тела  не  выдержали  длительного  напряжения.  Невыносимо
заныли ребра и животы. Смех сделался прерывистым и  глуховатым,  а  потом  и
вовсе затих, только не сразу,  ибо  в  отдельных  частях  двора  то  и  дело
слышалось фырканье взглянувших друг на  друга  насилу  успокоившихся  людей.
Однако,  когда  наконец  воцарилась  тишина,  миновало  исступление  и   его
обессиленные жертвы уже  упивались  своею  вновь  обретенной  умиротворяющей
серьезностью, прозвучало откровение.
   Человек средних лет, не  дервиш,  поднял  голову  от  пола  и  болезненно
хриплым голосом произнес:
   - У меня было видение. Я избран поведать вам, жители  Каира,  что  Мессия
Пятой Печати, новый и последний Мессия, пребывает ныне в  вашем  городе.  Он
постиг Арабский Кошмар и очистился беспредельным страданием. Ждите его,  ибо
он поведет вас в Цитадель.
   Едва человек договорил, как его схватили враждебно  настроенные  мамлюки.
Дервиши, по-видимому, украдкой удалились из мечети, пока он говорил.
   В очередной раз они продемонстрировали свое могущество.
   Давадар поднялся и направился к выходу. Он чувствовал страшную  слабость,
чувствовал себя так, словно кто-то  воспользовался  его  телом  для  занятий
тяжелым физическим трудом. Когда  давадар,  пошатываясь,  ковылял  домой,  в
голову ему пришла занятная мысль о том, что человеком,  страдающим  Арабским
Кошмаром, вполне может оказаться и он. Устыдившись самого себя, он улыбнулся
и отбросил это нелепое предположение.
 
 
   Второй возмутительный случай произошел  три  дня  спустя,  перед  заходом
солнца. Давадар дремал дома во время сиесты,  когда  за  дверью  послышались
крики и стук и привратник впустил двоих мамлюкских всадников.
   - Мир вам и вашему дому, - они церемонно поклонились.
   - В чем дело?
   - Пожалуйте с нами, ваше превосходительство.
   - Что случилось? Куда я должен идти?
   -  К  озеру.  К  озеру  Эзбекийя.  Там,   на   озере,   человек.   Вашему
превосходительству следует отдать приказ о его аресте.
   - С какой стати?
   Но  тут  всадники  подхватили  его  под  руки  и   торопливо   повели   к
расположенному неподалеку озеру.  На  том  берегу  озера,  куда  они  вышли,
толпился народ. На берегу стояли  увеселительные  дворцы  некоторых  знатных
эмиров, и многие слуги подошли к самой  кромке  воды  полюбоваться  забавным
зрелищем. Давадар, заслонив глаза от солнца,  взглянул  на  середину  озера,
где,  казалось,  бесцельно  дрейфовала  лодка,   которая,   по-видимому,   и
приковывала к себе всеобщее внимание. Потом  он  в  изумлении  отшатнулся  и
выругался. В лодке были двое мужчин. Маленький, похожий на хорька  человечек
сушил весла; второй сидел выпрямившись, играл  на  лютне  и  во  весь  голос
горланил песню:
 
   Большой бамбук - он толст и крепок, Большой бамбук...
 
   Он был явно пьян. Поющие пьяницы были  в  общем-то  обычным  явлением  на
увеселительных водоемах Каира. Но что потрясло  давадара  и  забавляло  всех
прочих,  так  это  внешность  человека:  серебристые  волосы,  впалые  щеки,
клочковатая бороденка, черная мантия, декоративная перевязь и черный  тюрбан
с  рогатой  короной.  Неужели  этот  пьяница  -  султан?  Или  его  двойник?
Самозванец. Помимо давадара, вызвали уже и других  чиновников,  и  несколько
воинов под дружный насмешливый свист слуг и черни спускали  на  воду  лодку.
Завидев это, сидевший в лодке субъект отложил лютню  и  довольно  неуверенно
поднялся, чтобы обратиться к толпе.
   - Слушайте воззвание прекраснейшего, победоносного и славного  избранника
Божьего. К вам  обращается  Саиф  аль-Дин  Кайтбей  ибн-Абдалла  аль-Насири,
аль-Мансури, аль-Азизи, аль-Каймай, султан Каира и Дамаска, властелин Нубии,
Йемена,  Сицилии  и  Барки,  настоятель  двух  Святых  Обителей,   хранитель
Загробной Завесы, покровитель халифа, полководец джихада, повелитель арабов,
турок  и  персов,  защитник  обездоленных,  да  продлит  Господь   дни   его
царствования и покарает врагов его,  ибо  есть  таковые.  Мы  разоблачаем  и
проклинаем самозванца, что спит в Цитадели, и  обещаем  всем  верноподданным
нашим...
   Но тут он умолк, не сумев договорить, ибо лодка мамлюков уже  подплыла  и
стала борт о борт. Гребец, видя, что дело плохо, прыг