Какие-то женщины попросили его заглянуть  в  бездонный  колодец;  он
отказался. Сфинкс, коего арабы зовут Отцом  Страха,  преградил  ему  путь  к
законсервированным сокровищам пирамид. Его  подвели  к  изображению  дамы  в
маске - дама кормила грудью двоих младенцев. В книге, которая досталась  ему
от Джанкристофоро, он прочел о мозге "цвета ламповой сажи или  нубийца".  На
ухо ему шептали арабские голоса. Он мельком увидел Вейна с Кошачьим Отцом  и
скрылся от них. И так далее, и так далее, пока перед самым  рассветом  вновь
не встретил
   Зулейку. Зулейка фактически изнасиловала его, обучив между делом  способу
"абиссинских клещей" и Скорбному Поцелую.
   Когда с этим было покончено, Бэльян рассказал ей о своей встрече с Йоллом
и спросил:
   - Если история о волшебнике из Мекки годится только для базарной площади,
зачем он мне ее рассказал?
   - Йолл любит рассказывать истории, но эту на базарной  площади  никто  не
слышал. Это аллегория, которой он метил в тебя.
   - Зачем у Йолла на спине сидела мартышка?
   - Никакая это не мартышка. Это особая обезьяна, совсем другое животное. У
таких обезьян нет хвостов.
   - Так зачем же она там сидела?
   - Советую тебе отдохнуть от этих вопросов. Ты больше выболтаешь,  задавая
их, нежели почерпнешь из ответов. Обезьяна - гений Йолла. Только он этого не
сознает. Ты правильно поступил, что отделался от этой парочки. Но если вдруг
доведется снова повстречать Йолла, спроси его про мою  китайскую  коробочку.
Он взял ее без разрешения.
   - Зулейка, может быть, у меня Арабский Кошмар?
   Прежде чем ответить, она нахмурилась и принялась грызть ногти.
   - Наяву Арабский Кошмар забывается. Ты уже проснулся, но можешь вспомнить
ночные сны. Это доказывает, что ты - не жертва Арабского Кошмара.
   - Но я еще не проснулся. Пока.
   Он проснулся в трущобах, весь окровавленный.  Но  сны  свои  он  все  еще
помнил. Он уже начинал об этом жалеть. Он снова  направился  в  Цитадель  на
прием к давадару, но оказалось, что давадар дает аудиенции в другой день.
   Он устало побрел прочь - продолжать изучение города. Был  Каир  зданий  и
памятников, и был иной Каир, который о них понятия не имел. Второй город жил
вечным движением босых,  покрытых  мозолями  ног:  повара,  торговцы  водой,
дровосеки, письмоносцы, лудильщики, носильщики и молочницы занимались  своим
ремеслом, бегая из квартала в квартал и обслуживая клиентов всюду,  где  тем
было удобно.
   Ночью же город  преображался.  Многие  улицы  и  кварталы  отгораживались
прочными воротами от набегов бесчинствующих мамлюков. Прочие  части  города,
особенно западные районы, берег Нила и Эзбекийя,  до  самого  рассвета  ярко
освещались тысячами смоляных факелов.
   На Байн-аль-Касрейн, единственной  широкой,  открытой  площади  в  старом
Каире, в прохладе сумерек обыкновенно прогуливались мужчины и даже некоторые
женщины. Позднее, когда почтенная публика расходилась по  домам,  на  улицах
оставались только фонарщики,  подгулявшие  мамлюки,  проститутки  и  спящие.
Бэльян ночевал на улице отнюдь не в  одиночестве.  Едва  ли  не  весь  Каир,
огромное большинство его бедняков, спало под открытым  небом.  Днем  большие
семейства цыганскими таборами располагались на углах улиц  и  в  заброшенных
развалинах; ночью эти люди становились жутковатыми сгорбленными  фигурами  в
бесформенных кучах тряпья.
   И днем, и ночью человеку приходилось продираться  сквозь  бурлящую  массу
пропитанного  потом  тряпья  и  лоснящейся  плоти,   причудливое   скопление
перезрелых тел. Однако, даже безостановочно идя по улицам Каира, город  было
невозможно узнать. Настоящий город  находился,  вероятно,  где-то  в  другом
месте,  в  мире  частных  интерьеров,  этикета  и   семейных   обязанностей,
оберегаемых массивными, обитыми гвоздями  двойными  дверьми,  привратниками,
дежурившими на скамейках, и решетчатыми оградами мешрабийи -  тысяч  скрытых
от  посторонних  глаз  цветников  и  садов.  Мольбы  нищих,  крики   уличных
торговцев, музыка военных оркестров - то были звуки,  доступные  всем.  Лишь
изредка, поздней ночью, да и  то  случайно,  можно  было  услышать  семейную
перебранку или голос женщины, убаюкивающей ребенка.
   Днем и ночью Бэльян изучал арабский - как язык улицы, так и более  сухую,
бледную речь  своих  призрачных  ночных  учителей.  Впрочем,  скорее  не  он
овладевал языком, а язык - им. Он обнаружил, что думает на языке, в  котором
существительные незаметно переходят в глаголы, на  языке,  который,  похоже,
игнорирует настоящее время, на языке с особой глагольной формой для оттенков
и физических недостатков, на языке ритмического синтаксиса и  многочисленных
пластов смысла, передаваемых с помощью  внезапных  пауз,  гортанных  звуков,
необычных ударений и повторов.
   Краткие звукосочетания порождали искаженное эхо и туманные  образы.  Одна
такая совокупность, которую  ему  пришлось  изучить  досконально,  вращалась
вокруг буквенной последовательности К, Р, Д. Слово "кирд" означало обезьяну,
но означало также и Иблиса  -  дьявола.  "Карада"  значило  быть  источенным
червями, сбивать  масло  и  хранить  молчание.  "Карида"  -  нагонять  тучи.
"Каррада" - удалять  у  верблюда  клещей,  обманывать  и  призывать  дьявола
проклятиями. Наконец, "такаррада" значило туго  закручивать  и  сплетать,  а
"макруд" - измученный.
   Бэлъян обнаружил, что арабский, на котором все  говорят,  не  содержит  в
себе смысла, а лишь намекает на  него,  точно  палец,  указующий  куда-то  в
другую сторону. Он научился воспринимать и истолковывать их речь, подмечая и
оценивая жесты. Голос мог сказать  "да",  но  отведенный  в  сторону  взгляд
говорил "нет". Протянутая ладонь с растопыренными пальцами означала согласие
на компромисс. Оттопыренные указательный и безымянный  пальцы  оберегали  от
Дурного Глаза. Палец, почесывающий нос, соответствовал предостережению. Рука
прижималась к сердцу в знак благодарности. В неумолчном  гомоне  разноязыкой
речи  Нового  Вавилона  -  арабской,  турецкой,  монгольской,   итальянской,
армянской, берберской и прочих - был один бессловесный  язык,  подкреплявший
собой все остальные.  Им  пользовались  все,  однако  наиболее  выразительно
делали это Бульбуль и Йолл.
   Бэльян вступил в международное братство нищих, собравшихся в Каире, более
того  -  занял  в  нем  едва  ли  не  самое  скромное  место,  ибо  и  среди
бесприютного, неимущего отребья существовала своя элита -  харафиш  -  шайки
нищих и мелких преступников, организованные под  покровительством  того  или
иного богатого эмира. Именно харафишу поручалось устраивать  демонстрации  в
защиту своего эмира, если того вызывали вдруг в Цитадель, собирать  сведения
и слухи и препятствовать деятельности харафишей других эмиров.
   Взамен  зарегистрированные  сторонники  ежедневно   получали   у   дверей
эмирского дома хлеб. Также  ежедневно  возле  домов  эмиров  играли  военные
оркестры, так что по утрам  район  Цитадели  оглашался  зловещими  громовыми
раскатами барабанов и нестройными хоровыми песнопениями харафиша.
   Летом  все  были  грязные  и  сварливые.  Если  ветер  дул  в   неудачном
направлении, то со зловонных белых искусственных  гор  за  стенами  в  город
летели тучи пыли, а по  широким  оживленным  улицам  и  плацам  для  военных
парадов текли реки грязи. Происходили  драки  между  соперничающими  шайками
харафиша. Порой нападению подвергался и чужестранец - копт или иудей. Урожай
выдался бедный, ходили слухи о продажности высшей знати, и в народе закипала
ярость.
   Бэльян старался держаться подальше от караван-сарая и своих собратьев  по
вере. Он боялся, что для них он заколдован или заражен чумой.  Из  опасения,
что его выследят Кошачий Отец и Вейн, он никогда не оставался на одном месте
подолгу. От сна он лишь чувствовал еще  большую  усталость  и  поэтому  стал
много спать днем. Сон  овладевал  им  быстро:  сначала  зрение  затуманивали
колышащиеся  черные  волны,  а  потом  он  камнем  погружался  в   абсолютно
бессознательное состояние. Так же внезапно наступало и пробуждение. Вдруг он
с отвращением обнаруживал, что лежит, растянувшись в лучах солнца и в крови.
На голодный желудок, с тяжелой от сновидений головой, еще  полусонный,  брел
он  по  городу.  Зато  ему  больше  не  приходилось  ориентироваться  ни  по
минаретам, ни по пыльным холмам; дорогу ему подсказывали  наклон  земли  под
ногами или угол, под которым солнце светило на стену  в  определенное  время
дня.
   Однажды он почувствовал, что нечто его преследует -  за  ним,  непрерывно
скуля, неслышно плелась ленивая белая  собака,  сука  с  набухшими  сосками.
Когда Бэльян в изнеможении садился в тени домов,  собака  вертелась  вокруг,
тяжело дыша и подвывая, и скалила зубы в некоем подобии лукавой  улыбки.  На
улицах, в безлюдных развалинах и на запруженных  народом  базарных  площадях
Бэльян сознавал, что за ним тащится  робкая  белая  тень,  а  ночами,  когда
Бэльян спал под открытым небом, собака ложилась поодаль, часто и тяжело дыша
нагретым ночным воздухом.
   Но постепенно в Бэльяне крепла уверенность в том, что собака  -  призрак,
который виден только ему.  Сосредоточенно  обдумав  этот  вопрос,  он  начал
понимать, что в белой суке отражается внутреннее растление  его  собственной
души, умственно и духовно пассивной, ленивой и легко ублажаемой. Отмахнуться
от этих свойств его души было так же невозможно,  как  отделаться  от  белой
суки. Он лежал в тени Татарских Развалин, начиная  бредить  от  усталости  и
потери крови. В лицо ему, сидя на солнце, как сфинкс, смотрела белая сука, и
с морды ее сочилась в песок  слюна.  Внезапно  она  с  трудом  поднялась  и,
пошатываясь, неслышно направилась к нему. Вот и пробил  мой  последний  час,
подумал он. Он поднял руку, чтобы  заслонить  лицо,  и  неожиданно  коснулся
шерсти. Сука действительно существовала.  Она  лизнула  его  в  лицо,  обдав
затхлым дыханием и запахом тухлого мяса,  и  поковыляла  восвояси,  навсегда
скрывшись из виду.
   И все же это знамение, подумал он. Он больше не был уверен в  себе.  Иные
голоса, уцелевшие в ночи, старались привлечь к себе внимание.
 
 
   Всю ночь напролет человек, который страдает Арабским Кошмаром, беспокойно
ерзает под одеялом. Он видит, что происходит. Он знает, что  происходит,  но
ничего не может поделать,  ибо  он  забывает.  Ему  снится,  что  пенис  его
разрезан пополам,  как  банан,  что  голову  ему  от  уха  до  уха  пронзает
раскаленная докрасна кочерга  и  что  его  сухо  рвет  натощак.  Ему  снится
собственный обморок; снится, что он  теряет  сознание  и  в  бессознательном
состоянии обнаруживает, что не  в  силах  утолить  боль  мыслью.  Восприятие
обострено и многократно усугубляется. Ему снится, что он видит сны  в  своем
измученном теле. Ему снится, что тело его мечется и корчится на узком  ложе,
а рассудок терзают страшные видения. Он  подозревает  -  нет,  он  ужасающим
образом абсолютно уверен, - что человек, который мечется в постели, видит во
сне, как его пенис разрезают пополам,  словно  банан.  Не  будь  боль  такой
нестерпимой, не будь все это во сне, он сумел бы  что-то  с  этим  поделать.
Если бы он только мог разбудить  человека  в  постели!  Если  бы  человек  в
постели только мог разбудить его!
   Потом эти двое как будто бы трясли друг друга, пытаясь  разбудить,  дрожа
от боли в свете зари. Был разговор, который они  поняли  только  наполовину.
Страшнее всего было то, что они знали: это уже не  Арабский  Кошмар,  но  он
неизбежно наступит вновь. Он рос в них  самих,  а  может,  парил  в  сумраке
комнаты. Мой брат, мой двойник - он приносит Кошмар с собой, думали они друг
о друге. Человеку, который мечется в постели, удается, хотя и не без  труда,
отвлечься от них и сосредоточиться на другом,  ибо  логическое  пространство
сужается.
   Инструменты, которыми ему приходилось работать, были очень мелкие,  почти
невидимые, как сложные переплетения нитей, и, как нити, они  легко  рвались.
Он сделал несколько шагов, логичных  шагов,  как  казалось,  в  определенном
направлении и обнаружил, что расстояние сокращается. Потом начало  сжиматься
кольцо клаустрофобии, и он начал опасаться, что все  его  действия  в  любом
случае ведут в тупик. Становилось все труднее отличать мысленные  образы  от
зримых. И те, и другие причиняли боль. И все же существовал, как  он  смутно
припоминал, парадокс с двумя спящими, которые снятся друг другу. А может, на
самом деле речь шла об одном спящем, которому снятся  двое  спящих,  видящих
друг друга во сне? Трудно было в этом удостовериться. Если подобная проблема
существовала, то как же ему удалось ее избежать? Перед  ним  мелькнул  образ
человека, ступившего на вертящийся круг и подхваченного вихрем его кружения.
Скорее всего, это был он. Он был уверен, что это именно так.
   Ему стало интересно, с какой стати он пришел к этому весьма сомнительному
заключению, и он попытался мысленно вернуться назад.  Потом  он  понял,  что
бредит и вовсе не желает вновь пережить все, что уже пережил этой ночью.
   Затем  он  решил,  что  его  страдание,  будучи  незримым,  бескровным  и
логичным, делается только невыносимее, и стал пытаться лежа представить себе
город, в котором находится. Каир. Каждая  улица  была  тем,  что  необходимо
пересечь, каждая дверь - тайной. Его кости раскалились от боли, как  тлеющие
угли.  Где-то  в  этом  городе  он  лежал  и  видел  сны,  вернее   сказать,
исключительно ясно мыслил - в городе, очень похожем на этот. Вдалеке, в углу
базара, под мечетью  султана  Хасана  он  увидел  двух  низкорослых  мужчин,
торговавших сладостями, - а может, он просто заставил себя их увидеть?
   "Я проверю их, - подумал он, - посмотрим, хорошо ли им удается корчить из
себя реально существующих  людей.  Задам  им  вопрос,  на  который  не  знаю
ответа". Он помедлил, задумавшись о том, сумеет  ли  понять  истинный  смысл
подобного ответа,  потом  двинулся  в  сторону  мужчин.  Те  увидели  его  и
заулыбались.
   - Как меня зовут?
   Один обнажил в улыбке редкие зубы:
   - Меня зовут Барфи, а его - Ладу.
   - Да нет же, меня как зовут?
   - Простите, я, кажется, не расслышал. Вы что, действительно просите  меня
назвать ваше имя?
   - Да.
   Барфи почесал в затылке:
   - А вы знали наши имена до того, как мы вам представились?
   - Нет, не думаю. Не уверен.- Знал ли он, прежде чем они заговорили?  Если
знал, тогда ему наверняка известно и то, что скажет Барфи дальше. Он испытал
неприятное ощущение фатальной неотвратимости.
   - Вы задали очень странный вопрос.
   Казалось, Барфи неминуемо должен был это сказать, и все же  знал  ли  он,
что услышит именно эти слова? Да и что это может доказать? В конце концов он
и сам не всегда знает, что скажет в следующую минуту - и наяву, и во сне.  В
чем он рассчитывал удостовериться? Быть может, ему поведают  об  этом  Барфи
или Ладу? Его начали  одолевать  смущение  и  скука.  Из  общих  сетей  боли
выпуталась одна особая боль; ему страшно захотелось  справить  малую  нужду,
однако это расследование необходимо было довести до конца.
   На сей раз заговорил Ладу:
   - Наверное, вы - Юнис, старьевщик.
   Барфи странно посмотрел на Ладу:
   - С Юнисом мы не знакомы. Будьте добры, скажите, вы - Юнис, вы просто нас
проверяете?
   Барфи и Ладу придвинулись ближе друг к другу. Они казались озадаченными и
напуганными. Он же, со своей стороны, почувствовал, что судьба  бросает  ему
некий неясный вызов. Начиналось то неведомое, через что предстояло пройти.
   - Да.
   Нет, то была не судьба, а некая неумолимая и неприятная логика, только на
сей раз облеченная в форму явной угрозы. Он в отчаянии огляделся  в  поисках
людей, животных или птиц.
   - Если вы Юнис, то ведете вы себя очень странно.
   Спектакль надо было доиграть до конца. Давление  в  мочевом  пузыре  было
мучительным. Он не представлял себе, что сможет ответить и как Барфи с  Ладу
отреагируют на его ответ, и на миг ему показалось невозможным продолжать без
какого-либо, хотя бы смутного, представления о том, чем может обернуться эта
авантюра.  Пределов  возможностей  и  вероятностей,  в  которых  он  мог  бы
действовать, не  существовало.  И  все  же  он  каким-то  образом  ухитрился
прохрипеть, подумав при этом, как странно звучит  его  голос  в  неподвижном
рассветном воздухе:
   - Может быть, я и Юнис. Я вышел на улицу, надеясь пообщаться с людьми.
   Слова эти показались такими необычными, что он даже представить  себе  не
мог, как можно было бы ответить на них наяву.
   Разговор снова не  клеился.  На  миг  он  задумался  о  том,  посмеет  ли
помочиться у них на глазах. Он мог бы с самого начала избежать всего  этого,
порасспросив их о том, как идет  торговля.  Но,  вероятно,  он  был  слишком
смущен. Быть может, они заметили, что он немного не в  себе,  и  не  придали
этому вопросу особого значения, но, подняв глаза, он увидел, что ошибся. Они
перешептывались.
   - Ночами мне очень тяжело.  Умоляю  вас,  поговорите  со  мной  несколько
оставшихся часов. Правда, буду очень признателен.
   "Нет смысла ловить их на слове, -  подумал  он.-  Я  знаю,  что  они  мне
снятся. Следует попросту быть благодарным  за  то,  что  они  составили  мне
компанию".
   Ладу кивнул, и, хотя в их взглядах  все  еще  сквозило  недоверие,  Барфи
заговорил. Он повел рассказ об их торговых делах и о прибыли, которую  можно
извлечь, работая по ночам, хотя этой ночью они как раз ничего и не  продали.
Да и небезопасно было работать ночами. Мамлюки норовили  оказывать  подобным
коммерческим предприятиям покровительство за немалую долю доходов. К тому же
происходили зверские убийства. Поговаривали,  что  по  улицам  снова  бродит
Фатима Смертоносная.
   - Говорят, она разрезает мужские пенисы пополам,  как  бананы,  -  весело
вставил Ладу.
   Человек провел рукой по лбу.
   - Прошу вас, помогите мне. По-моему, у меня Арабский Кошмар.
   Потом он вспомнил о предстоящей встрече с Обезьяной  и  понял,  что  ночь
только начинается.
 
 
   6
   ИЗ ДАВАДАРОВА САДА - В АРКАНУ
 
   Одна из тайн моей истории - в том, кто же тот человек,  который  страдает
Арабским Кошмаром? Из самой природы недуга следует, что это может  быть  кто
угодно, даже вы. Нет-нет, я вовсе не  хотел  сказать,  что  у  вас  Арабский
Кошмар. Мягко говоря,  это  была  бы  неслыханная  дерзость,  к  тому  же  я
непозволительно отвлекаюсь. Нет, я всего лишь имел в виду, что  повесть,  за
которую  я  взялся,  оказалась  более  запутанной,  чем  я  ожидал.  Бэлъян,
итальянский художник, таинственная проститутка,  моряк  по  имени  Эммануил,
давадар, Кошачий Отец, Вейн, моя сестра Мария, мой добрый  друг  Булъбуль  -
так много персонажей, а ведь появятся и новые. Мы  не  повстречались  еще  с
Фатимой  Смертоносной,  а  лишь  знаем  о  ней  по  слухам.  Я  уже  начинаю
беспокоиться, удастся ли мне  удержать  все  это  в  голове  и  благополучно
довести их сюжетные линии до конца. Наверное, лучше всего  сейчас  перевести
дух и заодно познакомиться с некоторыми из персонажей поближе.
 
 
   Давадар сидел в своем саду, откинувшись на груду подушек. По обе  стороны
от него стояли на коленях две его красивые круглолицые дочери.
   В саду начинали сгущаться сумерки и вновь запели птицы. В траве  зашуршал
лебедь. Больной, полусонный, он близоруко уставился на них. Жара  ничуть  не
шла на убыль, даже продолжала усиливаться. Мысли кипели в  голове  давадара.
Он рассеянно кромсал пальцами пальмовый лист, оставляя от него лишь  скелет.
В такую жару трудно было даже пошевелиться, и все же он слышал, что город за
стенами шумит, как всегда. Город так утомлял, что хотелось прогнать даже его
мысленный образ. Девушки, как водится, болтали о мужчинах и сексе.
   - Бинт Араз говорит, что в землях  франков  все  совсем  по-другому.  Они
никогда не бреют причинные места, и муж  с  женой  всю  ночь  спят  в  одной
постели, а когда они занимаются любовью, жена лежи