рей-госпитальеров. Орден Лазаря был
немногочисленным братством воинственных монахов, насчитывавшим меньше  сотни
рыцарей, и многие из этих рыцарей были глубокими стариками. И  все  же,  как
обнаружил впоследствии Вейн, они нагоняли неописуемый  страх  на  иноверцев,
поскольку были Прокаженными Рыцарями, которые, как считалось - без сомнения,
ошибочно, - не испытывали боли в сражении.  Внимательно  посмотрев  на  лицо
Жана Корню, он увидел мерцающие белые пятна, похожие на  вживленные  в  кожу
зубы.
   -  Сегодня  мы  собрались  здесь,  чтобы  встретиться  с  тобой,  правда,
ненадолго, ибо в городе нас ждет и другая  работа.  Мы  хотим  тебе  кое-что
предложить.
   Вейн хранил молчание.
   - Мы с Фатимой, - спокойно продолжал Жан Корню, - надеемся, что взамен ты
сумеешь кое-что для нас сделать.
   - Вполне возможно. Но сначала скажите мне, какое отношение  имеет  к  вам
Фатима и где она?
   Корню вскинул брови и многозначительно развел руками.
   - К кому же ей еще прийти,  как  не  к  братьям  Святого  Лазаря?  Ты  ее
довольно быстро забыл, но Братство отнеслось к ней с большим вниманием.
   От запаха и спертого воздуха у Вейна закружилась голова.
   - Это неправда. Она ушла, ничего мне не сказав. Я не знал,  клянусь.  Где
она?
   - И тебе, и нам известно, что клятвы твои ничего не стоят. Она в соседней
комнате. Все, что мы имеем сообщить, ты услышишь от нее.
   Один из прокаженных рыцарей подошел к нему, чтобы  проводить  в  соседнюю
комнату. Когда дверь распахнулась, в лицо Вейну ударил порыв такого  густого
зловония, что от него, казалось, заблестел воздух. Он отпрянул, потом все же
вошел. Ему пришлось пригнуться, ибо потолок был очень низкий. Фатима стояла,
прижавшись к дальней стене так, словно плоть ее затвердела и  впечаталась  в
потрескавшуюся штукатурку.
   Вейн заговорил:
   - Ты хотела меня видеть?
   - Нет, как раз наоборот.- Она с трудом шевелила губами.- Я  образ,  а  не
тот, кто его вызывает в воображении. Ты знаешь, что я ничего  не  вижу,  ибо
существую только в глазах других людей.
   - Тогда скажи, Фатима, ради Бога, чего ты хочешь? Скажи.
   - Ничего. Я ничего не хочу. Желаний у меня быть не может. У сестры  моей,
пожалуй, одни лишь желания, но не у меня. Я  всего  лишь  плод  воображения.
Существуй я в действительности, я желала бы  смерти  Кошачьего  Отца,  но  я
всего лишь плод воображения, а как  плод  воображения  может  желать  смерти
своему творцу?
   - Если ты плод воображения, то воображение, тебя создавшее, прекрасно,  -
сказал Вейн, приближаясь к этому бледному, бесстрастному лицу.- Позволь  мне
обнять тебя.
   - Не надо. Ощущение будет не из приятных.- Она опустила глаза  и  дернула
левой  рукой  за  указательный  палец  правой.-  Но,  возможно,  это   будет
напоминать тебе обо мне до тех пор, пока я вновь не приду.
   Палец оторвался, и она сунула его Вейну в руку.  Он  упал  в  обморок  и,
похоже, долго лежал в бреду, видя мерзкие сны. Очнулся он  уже  на  улице  и
понял, что пристально смотрит на мавританку с ее кувшином  пива.  В  руке  у
него ничего не было. Он с трудом поднялся и, пошатываясь, опять вошел в дом.
На лестнице его догнала та же издававшая шлепки фигура.
   - Все ушли, сударь. Больше вы здесь никого не найдете.
   Это была чистая правда. В темноте Вейн вернулся в Дом Сна.
   В ту ночь в Доме Сна был еще один гость...
 
 
 
   11
   ПРАВИТЕЛИ КАИРА
 
   Я обещал своим слушателям, что они познакомятся с Фатимой Смертоносной, и
вот это произошло. По крайней мере я их не обманул. Всему Каиру  я  известен
как  правдивый  рассказчик  и  опытный  гид  при  осмотре   здешних   чудес.
Безусловно, есть у меня и свои слабости... придется  на  минутку  умолкнуть,
чтобы, достать из уха насекомое. Нет, это просто сера. Смотрите!  Интересно,
откуда берется это вещество? В нем наверняка есть примесь уличной  пыли,  но
само воскообразное вещество попадает туда отнюдь не с  улицы.  Должно  быть,
оно образуется  внутри  головы  -  возможно,  в  мозгу.  Занятно,  если  оно
возникает в мозгу... Однако я заболтался. Как я уже сказал, есть у меня свои
слабости.
   Когда я обучался ремеслу сказителя, меня учили никогда не  заигрывать  со
слушателями. Подмигивания и многозначительные  жесты  считались  неэтичными.
Касасиуны, магистры гильдии сказителей, были строги. В пору  ученичества  мы
неизменно испытывали смертельный страх, когда неумело пытались  рассказывать
свои истории, ибо касасиуны время от времени, хорошенько закутавшись,  никем
не узнанные, смешивались с толпой, слушавшей  новичков,  и  если  кто-то  из
незадачливых  учеников  досаждал,  по   их   мнению,   публике   собственным
артистизмом или, того хуже, приковывал чье-то внимание к собственной персоне
с целью обольщения, тогда касасиуны выходили из толпы слушателей и,  сбросив
бурнусы, палками вышибали из юнца спесь.
   На это у нас с ними всегда были разные точки зрения. Если  слушатели  мои
хранят молчание, я начинаю к ним взывать. Я люблю иногда  прервать  рассказ,
дабы поговорить с кем-нибудь из публики, тогда как  собратья  мои  касасиуны
подчеркивают, что это не только  является  признаком  дурного  вкуса,  но  и
вызывает у слушателей раздражение. Слушатели  терпеть  не  могут,  когда  их
подобным образом выделяют  из  толпы.  Они  предпочитают  воображать,  будто
остаются невидимыми для рассказчика.  Причем  касасиунов  готовили  к  тому,
чтобы всячески им в этом потакать,  но  меня  фантазии  публики  выводят  из
терпения. Я всегда  внимательно  наблюдаю  за  слушателями  и,  даже  рискуя
возбудить их враждебность, взываю  к  ним,  дабы  напомнить  о  повседневной
реальности - и о себе. Грязном Йолле.
   Разные точки зрения у нас с касасиунами были почти на все, и  воспитывали
меня в строгости. Начинал я в Татарских Развалинах. Тогда у меня не было  ни
музыканта с ребеком, ни мальчика, разносящего кофе и собирающего деньги,  ни
трона, сидя на коем можно было бы вести рассказ, - только круг,  начерченный
в пыли. Когда при мне  была  обезьяна,  я  пользовался  ею  для  привлечения
публики, а рассказывая истории, я зорко следил, не появились  ли  касасиуны.
Обычно мне удавалось узнать их, даже в хламидах, по  тому,  как  старательно
изображали они во взглядах своих вялость и безразличие. Но даже при  этом  в
юности я не раз бывал бит, пока пытался в совершенстве  овладеть  искусством
отступления от темы.
   Но довольно обо мне.  В  главе,  которая  следует  ниже,  меня  нет  и  в
помине...
 
 
   Кайтбей,    султан    Египта,    боялся    засыпать.    Под    присмотром
охранников-хазакиев и лекаря он лежал с закрытыми глазами, пытаясь заставить
себя  уснуть,  полный  решимости  не   шевелиться,   но   испытывая   внутри
тошнотворный страх.
   Частенько поднимался он такими ночами со своего ложа страданий и, накинув
в целях маскировки джаллабу,  выходил  из  Цитадели,  сопровождаемый  только
слугой -  дегустатором  блюд  на  предмет  отравы  -  и  чернокожим  евнухом
Масруром. И вот вновь настала  такая  ночь.  Выйдя  за  ворота  потерны,  он
вдохнул воздух и решил, что не прочь навестить Кошачьего Отца,  поэтому  вся
троица устремилась на север,  к  старой  фатимидской  части  города.  Султан
упивался видом нищеты и  мерзости  запустения.  У  самых  ворот  потерны  им
встретился на дороге прокаженный с  мечом.  Немного  подальше,  в  Татарских
Развалинах, султан и его спутники  миновали  молодого  нищего,  спавшего  на
стене, и  заметили,  что  рот  его  окаймлен  запекшейся  кровью.  Сразу  за
пределами старой части города, на площади ворот  Зувейла,  они  остановились
посмотреть на негра, танцевавшего в клетке.
   Там, близ  ворот  Зувейла,  народ  толпился  всю  ночь  напролет.  Султан
старался внимательно вглядываться в лица, ибо помнил, как  давадар  высказал
ему на  днях  мысль  о  том,  что  для  каждого  лица,  какое  только  можно
вообразить, Бог сотворил соответствующую личность. "Да, - бормотал про  себя
султан под своим капюшоном, - у кого-то обязательно должен быть и такой  тип
лица". Высказывание давадара произвело  на  него  сильное  впечатление;  оно
странным образом утешало.
   Размышляя над этими и подобными словами, Кайтбей приблизился к Дому  Сна,
постучал и вошел, не подозревая о том, что за ним, как и за всеми  в  Каире,
наблюдали при этом некие больные старые нищие.
   Когда  султан  и  его  спутники  величаво  входили  в  ворота  Дома  Сна,
привратник почтительно поклонился. Потом ворота за ними захлопнулись, ибо  в
ту ночь Кошачий Отец гостей больше не ждал. Отец поднялся  навстречу  им  из
подвала. Он попытался поцеловать султанову ступню, ко султан убрал ногу  под
широкие  одежды  и  поднял  старика.  Султана  проводили  в   колоннаду   на
противоположной стороне внутреннего двора,  где  им  постелили  подушки,  но
султановы спутники уселись на коврики у входа, где им и предстояло  провести
остаток ночи за  негромкой  болтовней.  Внесли  и  поставили  посреди  двора
растопленную ради освещения, а не обогрева,  жаровню.  Ночь  была  жаркая  и
безветренная, и султановы слуги кротко  обливались  потом  в  своих  широких
одеждах. Кошачий Отец с султаном, удобно  усевшись,  несколько  минут  молча
разглядывали  друг  друга.  Они  были  очень  похожи  -  два  тощих,  чахлых
седобородых  старца,  каждый  из  которых  привык  пользоваться   абсолютной
властью.
   - Мир вам, о султан.
   - И вам, о Кошачий Отец.
   - Мир вашему дому.
   - И вашему тоже.
   - Как ваше здоровье?
   - Хорошо. Здоровье хорошее, хвала Господу.
   - Благодарение Господу.
   - А как ваше здоровье?
   - Хорошо, очень хорошо, хвала Господу.
   - Благодарение Господу.
   - А дом как?
   - Все прекрасно в моем доме, хвала Господу.
   - Хвала и благодарение Господу.
   - А ваш дом? Как дела в вашем доме?
   - Прекрасно,  как  видите.  Вы  почтили  его  своим  присутствием,  хвала
Господу.
   - Благодарение Господу. Говорят, и это истинная правда, что в доме  вашем
оказывают столь широкое, столь безграничное гостеприимство, что  гость  дома
этого забывает даже, гость он или хозяин.
   - Султан изволит шутить. Гостеприимство  дома  моего  пока  что  есть  не
более,  чем  самый  тусклый  из  отблесков,  в  коих   отражаются   отблески
гостеприимства  и  великодушия  султана,  чья   слава   в   этом   отношении
простирается до границ известного нам мира и о чьей необыкновенной  щедрости
ходят толки даже среди животных и джиннов.
   - Господь осчастливил меня многим, в том числе и славой, которую  я  мало
чем в жизни заслужил, но не дружба ли  Кошачьего  Отца  есть  величайшее  из
благ, что он мне ниспослал?
   - Личность султана столь совершенна, что, боюсь, никогда ему  не  обрести
наперсников, достойных его бесчисленных заслуг.
   - Такие восхваления из уст мужа столь ученого и мудрого  уже  превосходят
все, что я заслуживаю.
   - Лишь с возрастом человек мудреет. Под великодушным владычеством  вашим,
о султан, Господь благословил Египет, и всяк может  мудреть  и  богатеть  по
своему желанию.
   - Говорят, богатые и мудрые есть столпы сильной власти государственной.
   - Говорят также, что основательное знание разумных принципов есть  девять
десятых мудрости.
   - Благодарение Господу.
   - Благодарение Господу.
   Пара вздохов и неловкое молчание.
   - Гостеприимство дома моего к вашим услугам. Не возражает ли султан, если
я приготовлю ему тот напиток, что  он  изволил  отведывать  здесь  во  время
прошлых визитов?
   Очередная пауза. Подошла пара кошек, желавших, чтобы их погладили. Султан
знал, что Отец имеет в виду содержащее  опиум  снотворное,  которое  он  уже
принимал, когда приходил ночевать в дом Отца.
   -   С   удовольствием   воспользуюсь   некоторыми   проявлениями   вашего
гостеприимства.
   Отец хлопнул в ладоши и приказал приготовить смесь на глазах  у  султана.
Пока приказ исполнялся, султан негромко откашлялся и сказал:
   -  Все  прекрасно  у  меня  и  в  доме  моем  благодаря  благословению  и
покровительству Господа, милосерднейшего и всеведущего.- Он запнулся.- Но  в
последнее  время,  должен  признаться,  меня  немного  раздражают  кое-какие
мелочи, которые в иное время я бы безусловно счел забавными.
   - А!
   - В мой город прибыли Веселые Дервиши, от чьих ребяческих выходок ни один
человек не защищен. Откуда взялись эти безрассудные люди?
   - А-а.
   - Кроме того, несколько дней назад мои блюстители порядка  сообщили  мне,
что они арестовали человека, который был во всех отношениях моим двойником -
с моим лицом, моими глазами и даже в моей одежде.
   - Вашим двойником? Нашли вашего двойника? Успокойтесь, мой султан. Каждая
человеческая личность существует в двух частях. У меня  тоже  есть  двойник.
Есть часть меня, что сидит здесь и  разговаривает  с  вами,  и  есть  часть,
которая - не я и о которой вы ничего не знаете. Крайне редко бывает так, что
один осознает существование другого,  хотя  в  некотором  смысле  жизнь  без
двойника - всего лишь полжизни. Интересно, знаете ли вы Шикка, или  хотя  бы
слышали о нем?
   - Имя, безусловно, знакомое, но не припомню, чтобы мне его представляли.
   - Шикк - это полчеловека. У него один глаз, одно ухо, одна  рука  и  одна
нога.
   - Хотелось бы познакомиться с этим чудом.
   - Увы! Он не из ваших подданных. Они с его собратом  Саатихом  обитают  в
Алям аль-Митале. Но, возможно, вы  с  ним  повстречаетесь.  Алям  аль-Миталь
вплотную приблизился к земле. Случай Шикка чрезвычайный, но  даже  при  этом
можно сказать, что человека, лишенного тени, мало что держит в этом мире.
   Султан не скрывал своего недоумения:
   - Но в отношении того человека, который походил на меня - не хотите ли вы
сказать, что я напрасно приказал казнить его за наглое самозванство?
   - Ах, так вы его казнили? - Султан не  заметил,  что  злобный  старикашка
смеется над ним в бороду.- Как вам известно, дела, что творятся наяву,  меня
не касаются. Я не визирь ваш и не давадар. Нет у  меня  права  распоряжаться
жизнью  и  смертью  ваших  подданных.  Я  всего   лишь   скромный   человек,
интересующийся тайнами жизни.
   Напиток был уже готов и в медном  кубке  поднесен  султану.  Принесли  на
блюде несколько пироясных. Султан щелкнул пальцами, с другой  стороны  двора
подошел дегустатор, отведал парочку пирожных, затем отпил глоток  из  кубка.
Скорчив гримасу, он передал кубок султану. Султан,  непрерывно  гримасничая,
допил содержимое. Пойло было мерзкое на вкус. Дегустатор  ядов  вернулся  на
свое место.
   - К тому же возможны неприятности с  нашими  правами  на  пастбища  вдоль
анатолийской границы. Оттоманы будут оспаривать...
   Отец грубо оборвал его:
   - Говорю же, меня это не интересует. Я ваш учитель сна. Расскажите мне  о
вашем сне и о ваших сновидениях.
   Кайтбей оперся на локоть. Он начинал чувствовать некоторое успокоение.
   - Отец, мне страшно засыпать. Боюсь, у меня Арабский Кошмар.
   - У вас его нет.
   - Нет? - В голосе султана звучало недоверие.
   - Я умею его распознавать. Жертва по-особому выглядит. Страдания, которые
он приносит, опустошают. Отдыхайте спокойно.  Арабский  Кошмар  вас  еще  не
затронул.
   - Есть в моих снах и еще кое-что.
   - Да?
   - Непосредственно меня это не касается, разве что как вашего  друга.  Мне
приснилось, будто я издалека вижу, как вы выходите из Дома Сна. Вы тоже меня
увидели и направились ко мне, чтобы поздороваться. Но из Дома Сна вышел  еще
один человек и подкрался к вам сзади на расстояние вытянутой руки. Я  видел,
что в руках он сжимает кинжал, но стоял, будто пораженный  параличом,  не  в
силах спасти вас, когда он подошел еще ближе и вонзил кинжал  вам  в  спину.
Так что мой вам совет, дорогой друг, - берегитесь. У вас много врагов, а  я,
возможно, не всегда смогу вас защитить...
   Тут Отец прервал его. Он был в ярости.
   - Несчастный старик! Почему вы его не  спасли?  Почему  не  предупредили?
Разве можно спокойно смотреть, как гибнут друзья? Зачем вы так поступили?
   Кайтбей обиделся:
   -  Я  же  сказал.  Меня  парализовало,  и  к  тому  же   это   был   сон,
предзнаменование, исходящее от духа, что нас оберегает.
   - Чушь! Что за вздор! Сны - это ни в коем случае не  предзнаменования.  В
них события не предсказываются.
   Но в душе Отец был встревожен, ибо знал,  что  хотя  сны  нельзя  считать
предсказаниями, порождать события они способны. (Вейпа, который подслушивал,
укрывшись в тени, султанов сон тоже встревожил.) Отец, ничем не выдав своего
беспокойства, сделал негодующий жест и продолжил:
   - Но сон этот вовсе не о том, о чем вы подумали. Старик,  которого  убили
на ваших глазах, - это вы, а не я.
   - Я?
   - Да, вы. Вы видите сны только о себе, под какой бы личиной ни прятались.
В ваших снах вас символизирую я. Мне оказана эта честь.
   - Значит, мне приснилось мое собственное убийство?
   - Нет. Вам снилось то, чего вы хотите. Вы всегда видите во сне только то,
чего хотите, как бы это ни было завуалировано.  В  данном  случае  смерть  -
символ сна, старшего  брата  смерти,  глубокого  сна  без  сновидений.  Ваше
желание погрузиться в такой сон и привело  вас  сегодня  ко  мне.  Ничто  не
означает того, что, казалось бы, должно означать.  Все  указывает  на  нечто
иное. Однако, если вы в состоянии запоминать подобные сны, Арабского Кошмара
у вас попросту не может быть, ибо за муками его неизменно следует  блаженное
забвение. Можно еще добавить...
   - Добавить? - Глаза султана уже начинали затуманиваться,  хотя  сидел  он
все еще прямо.
   - Конечно, есть что добавить! Что толку было учить вас, если в снах своих
вы сидите парализованный и смотрите, как убивают  друзей  и  насилуют  ваших
жен, как рушатся ваши дворцы? Нет, вы должны вмешиваться, повелитель мой,  и
вмешиваться активно. Сегодня ночью попробуем еще раз.
   Кайтбей тяжело опустился на подушки. Он слишком устал, чтобы  реагировать
на ярость своего учителя. Ему стало интересно, неужели Отец обижается за то,
что был убит в чужом сне.
   - Вы не совсем разрешили мои сомнения относительно Арабского  Кошмара,  о
Кошачий Отец. Конечно, когда я не сплю, мне известно,  что  Бог  никогда  не
допустит, чтобы защитник правоверных стал жертвой этого недуга. Лишь в  снах
моих я испытываю этот страх, в снах моих я столь смущен, что мне никогда  не
удается убедиться в отсутствии недуга.
   - Только в снах своих вы боитесь, что у вас Арабский Кошмар? -  Казалось,
Отец был доволен.- Вот, наконец, и признак того, что вы  делаете  успехи.  В
своих сновидениях вы до известной  степени  начинаете  добиваться  некоторой
ясности сознания. Теперь расслабьтесь, закройте глаза и  вспомните,  во  сне
или наяву, что вы султан.
   Кайтбей не сразу закрыл глаза, и некоторое время звезды раскачивались над
ним, как  безумные,  но  потом  их  закрыли  отяжелевшие  от  наркотического
снадобья облака, а Кошачий Отец опустился подле него на  колени  и  принялся
что-то шептать ему на ухо.
   Под  утро,  незадолго  до  молитвы  фаджр,  Отец  спустился  во  двор  и,
убедившись, что султановы спутники ничего не видят, дал ему пинка под ребра.
Потом  он  продекламировал  все  еще  нетрезвому  султану  старую   арабскую
пословицу:
   - Кто спит треть ночи, тот чувствует себя не хуже  человека,  проспавшего
полночи, но тот, кто спит всю ночь, проснется идиотом.
   Закутавшись в свои шерстяные одеяния и дрожа, султан и его спутники вышли
на серые, туманные улицы Каира. И вновь они не остались незамеченными.
   В  тот  же  день,  занимаясь  сложным  и  в  конечном   счете   неудачным
препарированием кошачьего мозга, Отец утомленно прервал операцию  и  начисто
вытер инструменты. Он посмотрел на окровавленную кошку.
   - Каждый человек убивает то, что любит.- Потом он насмешливо уставился на
Вейна.
   Вейну стало интересно, кто кого должен любить и убивать, но он нахмурился
и промолчал.
   Отец, однако, тему менять не собирался.
   - Вы когда-нибудь убивали, Вейн?
   Вейн, в ужа