- одних коней и распутство!.."
     Фаворитки его менялись с поразительной  быстротой,  но  в  то  время,
когда начинается наш  рассказ,  вниманием  порфирогенета  всецело  владела
славянка Ингерина, которой цезарь был увлечен не на шутку.



                           14. БАЛОВЕНЬ СУДЬБЫ

     Весь  шум,  гул,  борьба  Византии  никогда  не   долетали   даже   в
незначительных откликах до того укромного уголка, где жили старый  Лука  и
Ирина. Они даже не знали того, что давно было известно  каждому  мальчишке
Нового Рима.
     Михаил  после  некоторого  перерыва,  когда  несколько   утихло   его
увлечение красавицей Ингериной, словно спешил наверстать в вихре  безумных
удовольствий то время, которое отняло у него сердечное увлечение.
     Пиры в императорском дворце не прекращались.  С  вечера  до  позднего
утра раздавались пение невольниц, звон кубков, говор, смех,  пьяный  лепет
пирующих...
     Но и это в конце концов наскучило византийскому Нерону...
     Ингерина потеряла уже для него прелесть новизны, желания не волновали
владыку Византии, а вместе с этим в нем пробуждалась жажда  новых  сильных
ощущений, без которых пресыщенному деспоту и сама жизнь была не в жизнь.
     Он вспомнил, что давно уже не был на ипподроме.
     Не бывать на ипподроме, забыть о ристалищах,  не  знать,  кто  теперь
побеждает, голубые или зеленые... это - ужас, это - позор,  это...  это  -
явная опасность для династии и опасность самого близкого  будущего...  Что
скажет народ, так долго не видавший своего императора?..  Он  отвыкнет  от
него, забудет его, а тут долго  ли  и  до  открытого  возмущения?..  Такие
примеры бывали не раз. Кругом враги,  они  всегда  готовы  воспользоваться
каждой оплошностью своего повелителя...
     Нет, скорее на ристалище...
     Но кто теперь в фаворе у византийцев? Голубые или зеленые?..
     Михаил с грустью сознался сам пред собой, что он этого не знает...
     Он даже забыл, какая партия - дворцовая...
     У кого спросить? У Фотия!..
     Нет, нет... С тех пор, как этот не так еще давно блестящий царедворец
стал против  своей  воли  монахом,  он  изменился  до  неузнаваемости.  Он
углубился во внешнюю политику, в церковные дела, воюет там  с  латинянами,
спорит с ними до слез, до обморока, и нет ему никакого дела ни до голубых,
ни до зеленых, ни до какого-либо из тех светских удовольствий, которые так
любят византийцы...
     Да и страшно подступиться к нему... Михаил  не  на  шутку  побаивался
патриарха, имевшего огромное нравственное  влияние  на  народ.  Он  всегда
такой холодный, суровый, строгий... Кого  же  спросить?..  Да!  Вот  этого
молодца, которого он заметил на последнем пиру...
     Михаил был обрадован этой новой мыслью. Теперь он знал,  кто  выведет
его из неловкого, по  его  мнению,  положения,  в  которое  его  поставило
увлечение Ингериной. На последнем пиру он случайно заметил  совсем  нового
человека. Он не принадлежал к царедворцам, держался в стороне от них,  но,
вместе с тем, был полон необъяснимого в его положении достоинства. Он  мог
рассказать Михаилу об интересовавших его предметах, и притом с  ним  можно
было говорить более откровенно, не сдерживаясь особенно,  потому  что  это
было новое, еще во дворце мало кому известно, лицо, и в  случае  чего-либо
неприятного  его  можно  легко,  без  всякого  шума,  убрать   куда-нибудь
подальше, и никто не заметит отсутствия нового человека.
     Император, сразу пришедший от этой мысли в хорошее  настроение  духа,
громко захлопал в ладоши.
     На зов его явился протостратор [главный дворцовый служитель].
     - Что изволишь повелеть, несравненный?  -  вкрадчиво  проговорил  он,
склоняясь в три погибели перед своим владыкой.
     - Э... э... ты?.. Да... позови ко  мне...  как  его...  Тут  новый...
молодой, высокий такой, я его видел...
     - Ты говоришь о македонянине Василии, великий?
     - О нем... может быть... не знаю, как его... Позови македонянина...
     - Сейчас он явится пред твои ясные очи, -  и  протостратор  исчез  из
императорского покоя.
     Успокоившийся Михаил задремал  в  ожидании.  Подремать  ему  пришлось
недолго, протостратор очень скоро снова появился перед ним, ведя  молодого
человека с загорелым мужественным лицом и открытым взглядом.
     Заснувший  было  император  очнулся  и  устремил  на  вошедшего  свои
помутневшие от головной боли и попойки глаза.
     - Э... ведь... ты - Василий? - промычал он.
     - Да, несравненный!..
     - Я знаю... видишь, я все знаю... Македонянин?
     - Македония - моя родина!..
     - Знаю... от меня ничего не укроется... я все знаю...
     - Всему миру известна твоя проницательность, несравненный. Все народы
удивляются ей, а я, теперь испытавший  это  на  себе,  могу  сказать:  они
правы,  нет  более  проницательного,  всеведущего  на  земле,  чем  Михаил
порфирогенет - повелитель Византии. Он читает сердца людей и их мысли, как
открытый свиток.
     Михаилу очень понравилась эта речь. Он всегда был склонен к лести, и,
чем беззастенчивее была лесть, тем более она была ему приятна.
     Поэтому македонянин произвел на него очень приятное впечатление.
     - Я... знаешь, хочу говорить с тобой о делах... о важных делах... Нас
никто не должен слышать... Оставь нас! - кивнул император протостратору.
     Тот моментально исчез с поклоном. Михаил и Василий остались  с  глазу
на глаз.
     Напрасно однако повелитель  Византии  считал  себя  проницательным...
Напрасно он верил в этом отношении льстецам... Если бы он мог хотя на  миг
приподнять завесу будущего и заглянуть в него,  он  принял  бы  все  меры,
чтобы этот человек, теперь смиренный и  почти  что  приниженный,  с  таким
подобострастным вниманием ожидающий, что скажет ему  повелитель,  был  как
можно скорее уничтожен, стерт с лица земли...
     Увы! Даже мудрецы не могут проникнуть  в  тайны  будущего...  Михаилу
недоступен был истинный смысл совершающихся перед ним событий  настоящего,
а о том, чтобы он мог проникнуть в будущее, не могло быть и речи...
     Македонянин стоял  перед  своим  повелителем.  С  тех  пор,  как  они
остались одни после ухода протостратора, Василий  изменился.  Он  прямо  и
смело  смотрел  в  глаза  Михаилу,  смущая  его  этим  своим  до  дерзости
вызывающим взглядом.
     Император некоторое время подыскивал выражения для начала разговора.
     - Э... знаешь ли? Я все знаю, все... Но ты был в народе?
     - Был...
     - Что там говорят?..
     - Прославляют твое имя, несравненный!
     - Знаю... а что говорят об ипподроме?
     - Жалуются, что ты забыл его... Ведь, давно уже не было ристалищ.
     - Так, так... и это я знаю... ты видишь, мне все известно. Но что  же
делать! Мы были во благо народа заняты важными делами...
     Чуть заметная улыбка скользнула при этом возгласе по губам Василия.
     Михаил заметил это.
     - Ты смеешься, несчастный? - воскликнул он. - Над  кем?  Может  быть,
надо мной?
     Он приподнялся даже со своего золотого кресла, ожидая ответа.  Участь
македонянина висела на волоске...
     Однако, он быстро нашелся.
     - Прости, несравненный, - спокойно заговорил Василий,  -  прости  мне
это невольное мое преступление, но я знаю, что твоя  проницательность  уже
подсказала, что эта невольная улыбка относилась вовсе не к тебе...
     - Я знаю!.. Я все знаю, но я требую, чтобы мне говорили правду,  одну
правду!..
     - Мое сердце открыто пред тобой... Моя улыбка относилась...
     - К кому?
     - К тем  безумным,  которые  уверяли,  что  ты  забыл  ипподром  ради
восторгов любви...  Разве  не  безумцы  те,  кто  мог  хотя  на  миг  один
предположить это?..
     Лицо Михаила прояснилось. Гроза над головой македонянина  пронеслась,
не разразившись.
     - Так, так, - закивал головой Михаил, - я верю  тебе...  Ты  говоришь
правду... Но кто были эти безумцы? Назови мне их!
     - Прости, несравненный, я  -  человек  новый  и  мало  кого  знаю  по
именам...
     - Хорошо, когда узнаешь, приходи и скажи  мне,  прямо  скажи!  Я  все
знаю, но требую правды, да, вообще, ты приходи ко  мне  прямо,  хочешь,  я
прикажу назначить  тебя  моим  протовестиарием  [хранитель  императорского
гардероба]. Ты мне очень нравишься!.. Или нет, подождем, зачем  возбуждать
лишнюю зависть? А ты мне скажи  потом  имена  безумцев,  осмелившихся  так
думать обо мне.
     Македонянин низко поклонился императору.
     "Если мне кого-нибудь нужно будет устранить со своей дороги, я назову
тебе его имя!" - подумал он.
     - Теперь скажи, народ очень скучает по ристалищам? - снова  заговорил
Михаил.
     - Он ждет их с нетерпением, как твоей великой милости.
     - И народ получит ее!..
     - Тогда он будет счастлив, как в тот день, когда после дождя  и  бури
из-за туч появляется солнце на небе.
     - Ты так думаешь?.. Разве народ так уж любит ристалища?
     - Он любит солнце...
     - Какое?
     - Его освещающее, оживляющее, ободряющее...
     - Что ты говоришь? Что за солнце?
     - Ты, несравненный! Кто же,  кроме  тебя,  может  быть  для  Византии
солнцем?
     Эта новая лесть окончательно расположила Михаила к македонянину.
     - Так, так, ты хорошо говоришь, я очень люблю правду,  -  закивал  он
головой. - Но скажи мне, ты это должен знать, за кого народ?
     - За кого ты, великий.
     - Мы и все наши предки всегда были за зеленых... Это - хороший  яркий
цвет, мы любим его, но разве есть вкус у низменной черни?
     - Ты справедлив, как всегда,  несравненный!..  Ведь,  победы  зеленых
знаменуют собой урожай.
     - Так, так! Хлеб  -  это  богатство  страны,  но  чернь  не  понимает
этого... Она за голубых?
     - Не думаю... Теперь так мало мореходов в Византии.
     - Тогда примут ли "голубые" состязание?
     - Они никогда не отказывались...
     - Так, вот, ты все это узнай и мне сообщи... Но ристалища  во  всяком
случае будут,  я  извещу  об  этом  сегодня  же  протоскафория  [начальник
телохранителей] и великого эпарха [начальник  варягов],  пусть  они  будут
наготове к моему выходу, а ты теперь иди, узнай все  и  сообщи  мне.  Вот,
тебе мой перстень... с ним и эпарх [градоначальник], и  даже  сам  великий
логофет [верховный блюститель законов; высший  чин  в  государстве;  нечто
вроде канцлера] окажут тебе помощь... Иди... а мы, отдохнув немного, будем
заниматься государственными делами...
     Василий, преклонив колена, поцеловал протянутую  ему  в  знак  особой
милости руку и быстро скрылся.



                          15. ГОЛУБЫЕ И ЗЕЛЕНЫЕ

     Василий вышел из покоев императора окончательно переродившимся.
     Еще так недавно, всего только за час до этой беседы, никто во  дворце
не счел бы для себя нужным даже удостоить его взглядом, не только обращать
внимание, а вот теперь со всех сторон неслись к нему заискивающие поклоны,
улыбки. Не только протостратор, но даже сам куропалат  [начальник  дворца]
поспешил к нему навстречу и первым заговорил с ним.
     - Что слышно, мой друг? - вкрадчиво спрашивал он его.
     - О чем? - с надменностью спросил равнодушно македонянин.
     Он прекрасно понимал, что значат и чего стоят все эти заискивания,  и
невольно увлекся желанием отплатить за то унижение,  которое  так  недавно
ему приходилось выносить от этих теперь  так  подобострастно  склоняющихся
перед ним людей.
     - Там, у нашего несравненного императора? - смутился придворный.
     - А? Ты говоришь про это? Прости меня, я имею некоторое поручение  от
Михаила и пока должен  держать  его  в  тайне...  Ты  понимаешь,  что  это
необходимо.
     - Да, да... но, может быть, одно слово...
     - Не могу ничего... спешу... Прощай!
     Голова македонянина кружилась. Мысли  одна  смелее  другой  волновали
его.
     "Удача! Несомненная удача! - шептал он. -  Я  верю  в  себя,  я  буду
близок к этому, потерявшему  облик  человеческий,  существу...  Недаром  я
пожертвовал ему Ингериной! Я пожертвую всем  ради  власти...  Может  быть,
завтра я буду великим логофетом, а там кто знает?"
     Даже дыхание сперлось в груди Василия, когда эта мысль промелькнула в
его голове.
     "Что же, были, ведь примеры!.. Сам великий Юстин..."
     Громкий окрик прервал его размышления.
     Василий остановился и оглянулся. Позади него стоял средних лет богато
одетый царедворец. В одежде его, широкой и богато  украшенной,  преобладал
зеленый цвет.
     Это   был   цвет   одной   из   двух    наиболее    сильных    партий
константинопольского ристалища.
     Конные ристалища, известные еще в древнем Риме, особенно развились  в
Константинополе со времени императрицы Феодоры, жены  Юстиниана,  сумевшей
придать им даже политическое  значение.  Вначале  явились  четыре  партии,
разделявшиеся по цветам  своих  одеяний:  были  красные,  белые,  голубые,
зеленые.
     Красные обозначали собой силы солнца и, вообще, огня, белые - зиму  и
ее влияние на землю.
     Эти   две   партии   не   пользовались   никаким    влиянием    среди
константинопольцев.
     Нельзя сказать того о зеленых и голубых.
     Первые олицетворяли собой высшую власть, императорский двор, вторые -
народ, море...
     Эти партии постоянно боролись между собой и не только в цирке, но и в
жизни. Народ видел в голубых олицетворение самого себя и всегда  стоял  за
них.  При  Феодоре  эта  вражда  достигла  крайних  пределов  и  едва   не
закончилась народным восстанием, которое успокоило  только  необыкновенное
присутствие духа императрицы.
     Всем  же  доступное  состязание  партий  обыкновенно  происходило  на
ипподроме.
     Ипподром состоял из  продолговатой  выравненной  арены,  одной  своей
стороной примыкавшей к крутому склону  холма,  на  котором  были  устроены
места для зрителей. С противоположной стороны была  искусственная  терраса
также  с  местами  для  зрителей,  изгибавшаяся  в  своем  конце  в   виде
полукружия. Возницы получали обыкновенно при состязаниях места по  жребию,
и в константинопольском цирке их допускалось на  ристалища  неограниченное
количество.
     При установке колесниц всегда соблюдалось  следующее  правило.  Перед
каждым стойлом протягивалась веревка. Лишь только давался сигнал к  началу
ристалища, веревки перед самыми дальними стойлами одновременно опускались.
Когда выехавшие из них  колесницы  достигали  следующих  ближайших  стойл,
отворялись и эти  последние,  и  так  до  конца,  пока  все  колесницы  не
выстраивались в одну прямую линию около заранее помеченного пункта.
     После этого начиналось самое ристалище.
     Колесницы во весь опор мчались вдоль ристалища сперва мимо его правой
террасы и,  достигнув  заключающего  террасы  полукружия,  поворачивали  и
продолжали путь вдоль левой террасы. Место  поворота  обозначалось  особым
столбом - кампером, от которого шел барьер, ограниченный на  другом  конце
величественной статуей Гипподамии.
     Длина арены была тысячу двести футов, а ширина сто.
     Начало ристалищ возвещалось поднятием в  воздух  бронзового  орла,  а
конец их - спуском на землю золотого дельфина.
     На ристалища  собирался  от  мала  до  велика  весь  Константинополь.
Приходили даже из окрестностей.
     Чернь не стеснялась во время состязаний присутствием императора.  Она
стояла всегда за своих любимцев голубых, и очень часто  императоры  должны
были вступать в спор на состязаниях с народом.
     Красные и белые никогда не привлекали к себе особенного  внимания.  У
них были худшие кони, менее искусные возницы и,  если  они  выступали,  то
обыкновенно только для начала состязания...
     Зато борьба голубых и зеленых  всегда  приковывала  к  себе  внимание
зрителей. За тех или других ставились огромные заклады. Чернь  отдавала  в
азарте  свои  последние  гроши,  рискуя  остаться  в  тот  же   день   без
необходимого  пропитания.  Победа  той  или  другой   партии   встречалась
бесконечными криками восторга с одной стороны, проклятьями  и  угрозами  с
другой. Борьба с ипподрома, как уже сказано выше,  нередко  переходила  на
улицы Византии и заканчивалась подчас кровопролитием.
     По  своему  политическому  значению,  голубые  и  зеленые  были   так
могущественны, что нередко возводили даже на престол императоров.



                          16. ВАСИЛИЙ И МАРЦИАН

     В разговаривавшем  с  ним  придворном  македонянин  узнал  одного  из
влиятельных придворных куртизанов, пользовавшихся большою благосклонностью
не только самого порфирогенета, но и его дяди Вардаса.
     Еще сегодня утром этот самый придворный не ответил даже кивком головы
на почтительный  поклон  македонянина,  а  теперь,  после  того  как  этот
последний имел продолжительную беседу с глазу на глаз  с  императором,  он
сам первый нашел нужным заговорить с ним, как со старым приятелем.
     Звали этого куртизана Марциан.
     - Куда ты так спешишь, Василий? - говорил он. - Я едва мог остановить
тебя... Поклон тебе от прекрасной Зои.
     - Благодарю  тебя,  Марциан,  -  ответил  Василий,  -  твое  известие
наполняет радостью мое бедное сердце.
     - Бедное, ты говоришь? Не верю! Или ты  все  еще  тоскуешь  по  своей
Ингерине? Так зачем же ты уступил ее другому?
     - Нет... нет... - быстро заговорил  Василий,  почуяв  в  этих  словах
ловушку. - Я не знаю, о какой Ингерине ты говоришь?
     - Уж будто?
     - Право...
     - А та, из-за которой наш великолепный порфирогенет  столько  времени
забывает и нас, и пиры, и даже цирк?
     - Что же она мне?
     - А прошлое?
     - Оно забыто!
     - Так скоро?..
     - Ты меня удивляешь, Марциан! Долго ли,  скоро  ли,  но  великолепная
Ингерина теперь для меня недосягаема... Она стоит на такой высоте, что при
одном взгляде на нее у меня может закружиться моя бедная голова.
     - Ты не искренен...
     - Я говорю, что чувствую... Она недосягаема для меня.
     - Но эта высота не из тех, до которых нельзя подняться...
     - Не понимаю твоих слов...
     - Ингерина может вспомнить тебя... Порфирогенет  не  вечен,  народ  и
войско всегда за того, кто им понравится... Примеры налицо: Анастасий  был
рабом, Юстин - простым солдатом...
     Василий ясно видел, о чем шла речь. Заговоры вошли в  плоть  и  кровь
византийцев. Они не могли вести даже простой разговор, чтобы не вставить в
него несколько слов о возможном  для  каждого  достижении  высшей  власти.
Кроме того, Марциан был придворный до мозга костей. Он, как и другие,  при
одном только знаке милости императора к совершенно неизвестному лицу,  уже
видел в этом лице нового фаворита,  будущего  временщика,  и,  кто  знает,
может быть, и будущего  повелителя  судеб  Византии.  Ведь  такие  примеры
бывали  уже  не  раз.  Во  всяком  случае,  ничто  не  мешало   заручиться
расположением вероятного будущего светила, тем более, что около императора
было лицо, которое, по всей вероятности, не оставит своими милостями этого
безвестного македонянина, выведет его в большие люди...
     Этим лицом была новая фаворитка Михаила - красавица Ингерина.
     Кто она, откуда - это не было известно. Знали только, что этот  самый
македонянин, который и ко двору-то попал случайно, был ей одно время очень
и очень близок. Они жили вместе, всюду являлись вместе,  хотя  и  не  были
женаты. Потом она обратила на себя внимание императора Михаила...
     Злые языки поговаривали, что это устроил сам Василий. Он  даже  помог
сближению  своей  Ингерины  с  порфирогенетом.  Благодаря   существовавшей
легкости нравов, никто не видел в этом ничего дурного,  напротив,  опытные
царедворцы  считали  такой  поступок  македонянина  весьма  ловким  ходом,
который, в конце концов, должен был привести его к могуществу и власти, а,
может быть, и к императорской короне.
     Все это прекрасно понимал Василий, но  на  первых  порох,  вступив  в
разговор с Марцианом, он решил держать себя по возможности скромнее и даже
не подавать виду, что он питает какие-либо надежды на будущее.
     - Перестанем говорить об этом, благородный