ки.  Я  стараюсь
идти  осторожнее,  но каждую минуту все равно передо мной оказывается чья-то
пятка. Словно пальцам нужна, кроме собственной пятки сзади, еще  одна  чужая
впереди. Чья же она, спрашиваю я себя. Быть может, это ахиллесова пята, наше
уязвимое  место,  только она находится не у нас, а у другого человека, пята,
которая вечно торчит перед нашими пальцами, чтобы замедлять  наше  движение,
сокращать наш шаг... Получается, что для того, чтобы двигаться, чтобы вообще
идти  вперед,  надо все время кому-то наступать на пятки... А наш Александр,
знаешь, он, возможно, не встретил свою ахиллесову пяту... Потому он так рано
и ушел...
     Этими словами Пфистер простился с Амалией, и больше они не виделись.  И
все  же  однажды утром она проснулась в ужасе, припомнив ту фразу, с которой
начались ее несчастья:
     -- То, что нам в октябре кажется мартом, на самом деле -- январь...
     Ей показалось, что  она  чувствует  под  сердцем  новый  плод.  Он  рос
понемногу,  как  возрастал  и ее ужас, ибо она его чувствовала. Этот зародыш
все разрастался, хотя снаружи и был незаметен.  Амалия  была  в  недоумении,
потому  что  после  страшной истории с ее ребенком, после его смерти, а быть
может, избавления, она утратила потребность в любви и уже несколько лет, как
забыла о мужчинах. И все же то, что
     завелось у  нее  под  сердцем,  ощущалось  все  сильнее.  Прошло  целых
двенадцать  месяцев. Фигура ее не изменилась, ничего не произошло. И госпожа
Амалия поняла, что ей нужен не акушер, а врач. Она была больна.
     Если у читателя хватит  терпения,  сколько  нужно,  чтобы  зажил  язык,
ошпаренный   горячей  похлебкой,  он  узнает,  как  она  вылечилась.  Причем
окончательно.



     Из всего, что есть на свете, мысли больше  всего  похожи  на  боль,  --
шептала  про себя госпожа Ризнич, снова бросившись путешествовать и нося под
сердцем свою боль. Она блуждала по тем, уже знакомым, местам  от  Венеции  и
Берлина  до  Швейцарии,  по  которым  когда-то  ездила  с  мужем  в  поисках
исчезающих вин и кушаний. Теперь же она гонялась за своим гаснущим и  тающим
здоровьем.  От  доктора  к  доктору,  от  курорта  к  курорту  возила Амалия
Ризнич-младшая фамильные  кольца,  украшавшие  ее  прелестные  руки,  серьги
прабабок  Ржевуских  с  капельками яда в камнях; она возила с места на место
свои платья с зашитой в подол лавандой, показывая  Европе  теперь  уже  свои
болезни.
     --  Видишь,  болезнюшка моя, как тебя принимают, -- стала она говорить,
когда у нее появились прострелы, длинные, как распространенное  предложение.
Эти  боли  продлевали  свое  время за счет ее речи, которая все сокращалась,
уступая им место.  Ей  порекомендовали  одного  лондонского  терапевта.  Она
глотнула  вина в Бретани, переехала Ла-Манш в поезде, поставленном на паром,
и выплюнула вино в Англии. Сидя в приемной, она  снимала  и  снова  надевала
свои кольца. Лекарь осмотрел ее, покачал головой и изрек:
     --  Я  могу вам дать только один совет. Живите в сегодняшнем дне. Тогда
вы станете такой же, как все люди. Ибо все мы, в сущности, жертвы для нашего
завтра. Нас нет в будущем, словно мы и не родились, мы в нем похоронены, как
в движущемся гробу, который переселяется во времени  и  бежит  впереди  нас,
отсрочивая  окончательный  уход  на  следующие  двадцать четыре часа. В один
прекрасный день мы это будущее нагоняем. Тогда будущее, в котором  нас  нет,
переходит в настоящее и поселяется в нем. Тогда всему конец. Будущего больше
нет.  Подумайте,  мадам,  обо  всех  нас  --  находящихся  в  одном и том же
положении, -- и вы поймете, где вы сейчас...
     Ошеломленная этим приговором,  Амалия  Ризнич  бежала  из  Лондона.  На
обратном  пути  в вагоне-ресторане какая-то дама случайно рассказала ей, что
где-то в Европе есть  лекарственная  грязь,  которая  лечит  как  раз  такие
болячки, которые носит в себе и питает Амалия Ризнич. (Амалия к тому времени
начала  невероятно  много  есть.  Можно  было  сказать,  что  теперь болезнь
вынуждает ее в третий раз объезжать все дорогие отели на континенте,  потчуя
свою  боль  изысканными  блюдами,  которые  больше не доставляли ей никакого
удовольствия.) Дорожная знакомая упомянула по памяти название этой грязи,  и
Амалия  записала  его  на  ленточке  своего боа из перьев. Название гласило:
"Кошачьи Грязи". На первой же станции,  в  Бретани,  госпожа  Амалия  купила
карту Европы и начала высматривать это место. Ей почему-то казалось, что его
можно  найти,  лишь  бросив  взгляд на карту. Но на карте Кошачьих Грязей не
оказалось. В Париже она приобрела другую,  более  подробную  карту  и  снова
принялась   искать,   но   и  там  их  не  было.  Тогда  она  схватилась  за
энциклопедический  словарь  Брокгауза  и  хотела  в  нем  найти  вожделенное
название,  но  сообразила, что даже не знает, на каком языке его искать. Ибо
само выражение "Кошачьи Грязи" на французский переводилось совсем иначе, чем
на немецкий или на русский.  На  какую  букву  его  искать?  Госпожа  Амалия
бросила  карты  и  лексикон и занялась устными расспросами. Во Франции ей не
удалось ничего обнаружить, и она последовала в Вену.
     Там шел такой снег, что раскроешь рот -- и  язык  занесет.  Боли  стали
проявляться  хором,  и  Амалия уже узнавала одну из них, несомненно заводилу
этого хоровода. Временами ей казалось, что она могла бы сыграть свои боли на
флейте. К сожалению, и в Вене никто не смог ей сказать ничего  путного.  Она
послала  прислугу  расспросить  на  вокзале, и какой-то машинист припомнил и
сказал, что  один  из  его  пассажиров  ехал  куда-то  лечиться  грязями  и,
разузнав, направился в сторону Пешта. Амалия поехала к матери в Пешт.
     Отца  ее  давно  уже  не  было в живых, а мать почти не слышала, что ей
говорят. Глаза у нее стали  прозрачными,  как  лед  на  реке.  На  мгновение
взгляды  матери  и  дочери  соприкоснулись,  как сообщающиеся сосуды. Но это
продолжалось только мгновение.
     "Только хлеб, одежду, обувь и ненависть человек способен растрачивать в
больших количествах, -- думала госпожа Амалия,  будучи  в  Пеште.  --  Всего
прочего  --  любви,  мудрости,  красоты -- на свете гораздо больше, чем мы в
состоянии потребить. Вечно слишком  много  роскоши,  и  никогда  не  хватает
простоты вещей..."
     Еще  оставшиеся  в  живых друзья ее отца, которых она навестила в Буде,
никогда ничего не слыхивали о  Кошачьих  Грязях,  хотя  и  были  владельцами
немалой  части  венгерской  пушты  (*). Правда, некоторые знали, что в южных
губерниях какие-то грязи имеются, но никто понятия не имел, то ли  это,  что
рекомендовано  госпоже  Амалии. Ей посоветовали ехать к Балатону, а потом на
юг в сторону Капошвара и по пути расспрашивать людей.
     __________
     (*) Пушта -- степь, земельные угодья, плодородная равнина.

     Погода была хорошая,  болезнь  притаилась  в  ожидании  дождя,  госпожа
Амалия  еще раз вздохнула в свою севрскую чашечку, велела уложить в плетеные
корзины свои платья и вина деда Ризнича и в сопровождении горничной и кучера
тронулась в путь. В одно прекрасное  утро,  ясное,  как  пятое  время  года,
госпожа  Амалия оказалась в пуште, полной пыли и грязи, и встретила рассвет,
держа  в  руках  лепешку,   сдобренную   салями,   и   маринованный   перец,
фаршированный хреном. Кругом не было ни души. Бесконечность перед экипажем и
сзади  него  была  в  следах от вечных взглядов звезд. Только иногда чернело
небо от быстрых облаков птиц. Госпожа Амалия третий день ехала на юг, ощущая
вонь от грязи, но это была не та грязь, которую она  искала.  Вскоре  уже  и
кучер  не  знал, куда они заехали. Он спрыгнул с козел, беспомощно огляделся
вокруг и обозлился. Тогда он плюнул себе на ладонь,  ударил  по  ней  другой
рукой и поехал в ту сторону, куда брызнула слюна. В тот же день пополудни их
опять вынесло на какую-то грязь. Впереди дымился костер. Они подъехали ближе
и  увидели  бахчу.  Сторож  пек  в  костре  кукурузу. Он предложил им купить
большой арбуз для прохлаждения и пять крошечных, с кулак величиной, домой на
засол. И угостил печеной кукурузой и сыром.
     -- Сыр, барыня, это всем яствам господин, --  добавил  сторож.  --  Его
пока выдержишь -- побегаешь вокруг него.
     При  этих  словах госпожа Амалия обратила внимание на сторожа. Он был в
грубошерстной куртке, надетой прямо на голое тело,  в  ушах  у  него  вместо
серег висели крестики.
     -- Где это мы? -- спросила она.
     -- Да в Бачке, где же еще!
     -- А как называется это место?
     -- Грязи.
     -- Просто Грязи?
     -- Кошачьи Грязи, -- добавил сторож.
     --  Значит,  приехали!  --  с  облегчением  вздохнула  госпожа  Амалия,
развязывая ленты своей шляпы. -- А они лечат?
     -- Лечат, кто не помер! Чернозем здесь знатный:
     может и живого человека родить.
     -- А как бы здесь снять участок, чтобы грязи принимать?
     -- Не знаю, барыня, надо у господ спросить.
     -- А есть здесь кто-нибудь из господ?
     -- Нет никого вот уже лет пятьдесят, --  отвечал  сторож,  --  я  здесь
один. Владельцы далеко, да их уж и немного осталось.
     -- Как это? -- спросила госпожа Амалия.
     --  Да  так,  старый барин приказал долго жить. Осталась только молодая
барыня.
     -- А она-то где?!
     -- Богу одному известно. Небось и сама не знает.  Говорят,  на  святого
Прокофия  не  купается.  Разъезжает  по  всему  миру,  место, говорят, ее не
удерживает. Прошел слух, недавно была в Пеште...
     Госпожа Амалия стала перебирать в памяти фамилии  дам  своего  круга  и
своего возраста из Пешта. Как вдруг ей попался на глаза только что купленный
арбуз.
     -- А как зовут твою барыню? -- спросила она и получила ответ, о котором
читатель, наверное, уже догадался.
     -- Амалия Ризнич, по мужу Пфистер... Уж наверное, знаете ее историю, --
продолжал сторож, -- не может быть, чтоб не слышали... Что у нее с сынком-то
приключилось. Редкий случай. Но поучительный. Его бог, маленького Пфистер то
есть,  к  тому  времени  еще не вырос. Божок-то созревал медленно, а мальчик
быстро. Божок и не досмотрел за ним, не сумел его задержать,  как  вот  наши
духи  нас  придерживают. И некому было у дитяти отнять плод познания. Он его
вкусил, и пришлось ему идти раньше срока из рая на землю. Потому что у  кого
глаза открылись, всегда должен уйти с того света на этот и обратно...
     Амалия  Ризнич, в замужестве Пфистер, некоторое время стояла как громом
пораженная. Потом она стащила с себя ботинки  и  чулки  и  шагнула  прямо  в
грязь.  В  спасительный холодок черного, жирного, родного чернозема. И земля
схватила и втянула в себя ее ноги с  такой  силой,  точно  хотела  их  здесь
посадить.


     4 по вертикали


ВИТАЧА


     Люди,  которые  боятся жизни, поздно и неохотно уходят из родительского
дома и с трудом решаются создать собственную семью. Как ни странно, Афанасий
Разин принадлежал именно к таким людям, боящимся  жизни,  и  потому  надолго
задержался в той семье, в которой родился.
     Затем он стал верным мужем своей первой жены, хотя она его и не любила,
а во втором,  счастливом, браке с Витачей Милут не терял связи с матерью, не
переставая сожалеть, что не знает своего отца, и продолжая искать его.
     Люди, которые боятся смерти, напротив, недолго остаются в своей  семье,
быстро и легко они расходятся по белу свету, расставаясь со своими близкими.
Героиня  нашей  книги, правнучка по линии последней, внебрачной связи Амалии
Ризнич, младшая из барышень Милут, в замужестве  Похвалич,  а  потом  Витача
Разин, позднее прославившаяся под общеизвестной фамилией, о которой мы здесь
умолчим, принадлежала как раз к людям, боящимся смерти. Она хорошо запомнила
из  рассказов своей бабушки, что родилась на свет благодаря Кошачьим Грязям,
исцелившим ее прабабку Амалию. Витача на  своем  веку  переменила  множество
имен, часто бросала любовников, да и сама не раз оказывалась брошенной. Зато
грудь у нее при ходьбе не прыгала вверх-вниз, а покачивалась вправо-влево.
     Отец  ее, капитан Милут, в годы между двумя мировыми войнами обучался в
какой-то французской артиллерийской  академии,  где  потерял  свою  строевую
выправку,  но  зато  приобрел  прекрасные  усы,  которые  он  накручивал  на
веретено, смочив предварительно сахарной водой,  --  два  жестких  локона  в
углах  рта.  Он  полагал,  что  семь офицерских чинов соответствуют ступеням
музыкальной октавы. И только те, кто обладал слухом к  такого  рода  музыке,
могли, по его мнению, продвинуться до следующей октавы, то есть генеральских
чинов.  Вообще-то,  капитан Милут был весьма музыкален: он различал по звуку
сабли своих товарищей, но к октаве карьеры он оказался глух, как тетеря.  Он
вернулся  в Белград лишь ради того, чтобы жениться, получить свой последний,
капитанский чин,  а  также  завести  детишек,  которые  спали  в  ящике  под
кроватью.  Затем  он овдовел и оказался с четырьмя детьми на руках, да еще с
молодой тещей, интересной тем, что она не видела снов. Она укладывала волосы
в пучок на овальные серебряные часы и щеголяла в  шляпе  из  черной  лаковой
соломки,  насквозь  проколотой  китайской  булавкой, которая тихо звенела на
ходу. Именно тогда, как казалось капитану, он  порвал  Дорожку,  по  которой
маршируют к следующему чину. И решился на единственный шаг, кроме строевого,
который  еще  помещался  у  него  в  голове.  А именно -- он решил больше не
жениться.
     Поэтому героиню  нашего  рассказа,  Витачу  Милут,  воспитала  не  рано
умершая  мать  и  не мачеха, которой у нее не было, а вышеупомянутая бабка с
материнской  стороны,  госпожа  Иоланта,  в  девичестве  Ибич,  во  вдовстве
Исаилович.  Она  дала  девочке не менее сорока девяти имен, и Витача сначала
научилась откликаться на Паулину, Амалию, Ангелину, Иоланту, Веронику и  так
далее и только потом уже говорить.
     Бабушка  ее,  госпожа  Иоланта,  была в то время еще красива и дородна.
Глаза у нее были черные, как яйца, сваренные по-еврейски,  а  сила  в  руках
такая,  что  она  могла  оторвать  ручку  от  сковородки. Она была по-своему
набожна: на стене в ее комнате висела глиняная  икона  "Иешуа  останавливает
Солнце  и  Луну  над  Гибеоном".  По вечерам она имела обыкновение созерцать
собственный пуп. Госпожа Иоланта выросла в обедневшей,  когда-то  богатой  и
знатной семье, и жизнь у нее была тяжелая. Из фамильных драгоценностей у нее
сохранились  только  три  вещи:  серебряные  часы  овальной формы, блюдо для
гадания и плавная походка.
     Походка ее была известна, как хорошее стихотворение, и у нее, у барышни
Ибич, другие девушки потом учились ходить так, чтобы походка  говорила.  Она
умела "ходить грудями", как ее бабка Амалия Ризнич-младшая, а также как мать
Амалии  --  Евдокия Ризнич, которая, рассказывают, умела, прогуливая собаку,
сплюнуть ей на спину и так быстро спустить с поводка, что успевала заметить,
кому собака понесет ее слюну, или как мать Евдокии  мадам  Паулина,  графиня
Ржевуская,  в  замужестве  Ризнич, которая ступала, где взгляд упадет, но не
смотрела, куда ступает. В один прекрасный день  к  отцу  Иоланты  обратились
странные посетители, муж и жена, которые объявили, что наслышаны о девушке и
о  красоте  ее  походки. Кругом шептались, что они пришли ее сватать. За все
время своего визита пришельцы не произнесли  ни  слова,  точно  в  рот  воды
набрали.  Оказалось  все-таки, что они пришли посмотреть на девушку, которую
выбрали в жены своему сыну. В знак того, что она  им  понравилась,  оставили
они  десять  золотых дукатов, завязанных в кружевную перчатку. В назначенный
день перед домом Ибичей появились цыгане и грянули свадебную песню "Солнышко
всходит". Иоланту, одетую во все белое, повели на кладбище, где  ожидали  ее
будущие  свекор  и  свекровь.  В  этот  день исполнилось сорок дней их сыну,
который умер в двадцать лет, неженатым.
     Его вынули из могилы, омыли, подстригли черные  усики,  отросшие  после
смерти,  одели  в  парадный костюм, надели ему и невесте венчальные перстни.
Кто-то прочитал две-три фразы из Священного писания. Все  присутствующие,  в
том  числе и невеста, поцеловали жениха, и его снова похоронили. После этого
ровно  год  Иоланте  не  разрешалось  выходить  замуж.  Таков   был   обычай
придунайских  славян.  Год  она  прожила в доме жениха, нося траур и фамилию
своего суженого. За это время у Иоланты выросла бородка под пупком, а под ее
хорошеньким носиком появились настоящие гусарские усики,  точь-вточь  как  у
того,  кто  лежал  под  землей.  Тогда она нарумянила щеки, начернила брови,
накусала себе губы, чтобы казались ярче, выставила тяжелые груди в  глубокий
вырез  платья  и  самой  своей  красивой  походкой, унаследованной от первой
графини Ржевуской и  насчитывающей  не  менее  двухсот  лет,  направилась  к
брадобрею.   Там   она,  развалившись  в  парикмахерском  кресле,  приказала
подстричь себе усы. С тех пор и носила  она  красивые,  напомаженные  усики,
ровненькие,  как  челка,  черные,  как  вороново  крыло, у нее были два ума,
которые лучше одного, и три уха. Она хорошо пела и болела каждый вторник. На
девятом месяце в грудях У нее появилось  молоко,  но  зато  во  время  своих
визитов  к  брадобрею  она  подцепила мужа. Это был некий Исаилович, который
рассказывал такие были и небылицы о своих любовных подвигах, что  брадобреям
после  его  ухода  казалось,  что  они  отродясь  не имели дела с женщинами.
Исаилович, убедившись в первую брачную ночь, что его  вдовушка  --  невинная
девица  от  смущения  заявил,  что  вообще не знает, чьего ребенка делает. В
результате этого брака овальные серебряные часы перестали тикать и  родилась
будущая мать Витачи.
     Оставшись  сначала  без мужа, а потом без дочери, госпожа ИбичИсаилович
посвятила себя внучкам, которые  моментально  выяснили,  что  у  бабушки  на
голове  имеются  две  крохотные  лысинки,  каждая  размером  с дукат, на тех
местах, где ее прабабка-колдунья носила рожки с колокольчиками. Прабабка эта
могла, например, обрить человеку бороду в намыленном зеркале  на  расстоянии
десяти  метров,  употребляя  вместо  бритвенного ножа свой левый глаз. Мадам
Иоланта в ответ на все эти россказни только посмеивалась, но  и  она  могла,
как оказалось, держать бритву ногой так же ловко, как и рукой, а также умела
зарезать змею серебряным динаром. В дни затмения солнца и ночами, когда луна
идет  на  убыль,  она  наливала  воду в свое волшебное блюдо и ловила в него
солнце и месяц, чтобы подсмотреть, с какой стороны их надкусывают  черти.  В
это  время  она  запрещала  детям  и  щенятам  пить  воду, а на праздники не
разрешала девочкам ходить в уборную.
     Кроме означенных достоинств Иоланта обладала еще и другими  качествами,
приятно  возбуждавшими  ее  внучек. Она охотно плела легенды о красавицах из
рода Ризничей. Она полагала, что члены приличной семьи все равно что зубы во
рту, Ризничи в ее рассказах  делились  на  резцы,  клыки,  коренные  и  зубы
мудрости, на шатающиеся, обломанные или смешные, тупые, больные, испорченные
или,  наоборот,  прекрасные  блестящие зубы. Ее россказни и походка особенно
хорошели, когда к ним в гости приходили товарищи капитана по службе -- майор
Похвалич, с таким
     узким лицом, что он мог бы сам себе облизывать уши, и полковник Крачун.
Все эти легенды о прабабках Витачи, о прелестницах, по которым поэты сходили
с ума, о несчастном красавце инженере Пфистере, который вначале был мужем, а
потом сыном своей жены, офицеры знали наизусть.
     Еще одна особинка  госпожи  Иоланты  Ибич  была  не  совсем  проста,  и
проявилась она неожиданно, сначала в форме совсем безобидной. Однажды зимой,
в  сочельник,  капитан  забыл  купить  рыбу, а покупка рождественского карпа
относится,  как  известно,  к  делам   исключительно   мужским.   Его   теща
презрительно  прошептала  про  себя  традиционную  семейную  фразу,  что  ее
друзьями остались  только  вкусные  блюда,  и  сготовила  для  себя  тушену