на
этом  "потом"  кончается  всякое  сходство  между  домом  и  душой.  Витача,
очевидно,  об  этом не знала. В ее душе воцарились беспорядочность и чувство
поражения. Она стала заикаться в жизни, но в то же  время  во  сне  говорила
чисто  и красиво. Она стала левшой и утверждала, что левши -- это те, кого в
прошлой жизни били по правой руке, или те, кто в будущей жизни положит  руку
в  огонь  за  друга  своя.  Была  весна:  по небу неслись стаи ласточек, они
разделялись пополам и переворачивались, точно на небе кто-то выжимал  черное
полотно,  а  Витаче  все  мерещилась  одна  и та же картина -- летучая мышь,
висящая вверх ногами под животом обнаженного мужчины. Тогда-то  она  однажды
вечером  заплела  волосы  в  косу  и  заманила  в  дом соседского мальчишку,
рыжего-рыжего, точно ржавчина, и затащила его в свою постель,  чтобы  он  ей
сделал ребенка, как сделал ребенка колдунье из серебряных часов, Полихронии,
ее  маленький  прадед  Александр  Пфистер,  родившийся с зубами и со знанием
польского языка. Соседского мальчишку звали Сузин,  ему  было  всего  восемь
лет,  и  он  не понял, что от него требуется. Однако он впоследствии еще раз
пришел в комнату Витачи и принес ей мацу. При этом он сказал:
     -- Количество  страха  в  мире  постоянно,  оно  не  уменьшается  и  не
увеличивается,  но  должно,  как  вода,  распределяться  между  всеми живыми
существами. Что ты об этом думаешь? Я думаю, что последние  люди  от  страха
потеряют  рассудок.  А  если  так, то дикие звери где-нибудь в Африке должны
бояться и за меня. Если я боюсь меньше, значит, ктото другой боится  больше,
а  завтра если вы меньше будете бояться за меня, то я буду бояться настолько
же больше. Страх -- как общее имущество. Как одежда, которую людям  пришлось
надеть  на  себя  после  изгнания  из рая, ибо они увидели свою наготу перед
лицом смерти...
     На другой день немцы угнали в лагерь Сузина и всю его семью.
     -- Никогда, я не оскверню эту  мацу  вкусом  другой  мацы,  --  шептала
впоследствии  Витача...  --  Вкус  этой  мацы  во рту для меня все равно что
единственный ребенок.
     Когда Витача начала приставать  к  восьмилетним  мальчишкам  на  улице,
подсматривать, как они писают, и заплетать им на голове косички, заманивая к
себе  в  постель,  достойная  вдова Исаилович пришла в ужас. Брови ее целыми
днями порхали вверх-вниз, точно собираясь взлететь. Наконец они окончательно
взлетели с лица и упорхнули под  самую  прическу.  Тогда  госпожа  Исаилович
взяла  в  руки  раскаленный  нож,  нарезала  лук,  сготовила  тушеные  синие
баклажаны и снова начала толстеть. На этот раз она  толстела  назло  внучке.
Глядя,  как красивый зад Витачи Милут жадно поглощает панталоны, прихватывая
иногда и часть штанины, бабушка шептала в очередную порцию синеньких:
     -- Задница-то у нее -- ровно золотой дукат, а  вот  голова  дурная.  Ей
нужен  кто-нибудь  постарше,  чтоб  за  оба уха ее держал. Кто-нибудь сильно
постарше ее.
     Вернувшийся  с  фронта  капитан  Милут  покуривал  свой  табак,  сквозь
божественный  аромат  которого  пробивался  дух  муравьиной кислоты, а мадам
Иоланта, ни слова не говоря внучке, с  каждым  днем  поглощала  все  большие
количества  баклажанов.  Она  толстела  последний  раз в своей жизни, твердо
решив любой ценой отвадить  девушку  от  страсти  к  маленьким  мальчикам  с
волосенками,  торчащими,  как  цыплячьи  перышки,  и  с глазами, похожими на
стеклянные пуговицы. Она задумала  выдать  Витачу  замуж.  Из  этого  ничего
хорошего  не  получилось,  а  вышла большая беда, потому что все превосходно
задуманные воспитательные мероприятия кончаются бедой.
     Витача тем временем паслась  в  саду,  доедая  оставшиеся  на  деревьях
персики  прямо  с  ветвей, отчего сей вертоград был усеян огрызками, и плела
косы из всего, что попадалось  под  руку.  Из  отцовской  бороды,  из  волос
бабушки   и  сестры,  из  собственного  мха  между  ногами  и  из  волосенок
попадавшихся на улице  мальчишек.  Собственную  длиннющую  косу  она  всегда
держала  в  руке, как плеть, в глазах у нее отражалось созвездие Рака. Таким
образом, у госпожи Иоланты были все поводы, чтобы толстеть и  толстеть.  Она
даже  стакана воды не выпивала без того, чтобы не бросить украдкой взгляд на
внучку и не прошептать: "Ишь ядреная какая, прямо не ущипнуть!"
     Бабушкино  потолстение  и  на  этот   раз   возымело   свое   действие.
Рыбка-флюгер  на  крыше  дома  приняла  новое  направление,  домашние  вещи,
которые, как и люди, ночью спят, а днем занимаются своим делом, потеряли сон
и начали потрескивать по ночам, что, как известно, бывает к переезду; в доме
становилось все невыносимее, усы капитана Милута отвердели, как рыбьи кости,
и начали колоть ему подбородок при еде и при разговоре; одна  только  Витача
не  ощущала  ничего,  разве  что ей временами казалось, что кто-то невидимый
пытается схватить ее за уши.
     -- Нижняя губка от Амалии Ризнич, а верхняя -- от графини Ржевуской, --
ворожила бабушка Исаилович, в отчаянии  кидая  взгляды  на  Витачу,  которая
оттопыривала  губы,  полные  густой, как мед, слюны, и не подавала признаков
каких-либо перемен настроения. Она целовала недоеденные кусочки  хлеба  и  с
прежним упорством щипала соседских мальчишек.
     В  один  прекрасный  день,  когда  бабушка уже доела сотую порцию своей
баклажанной икры, Витача была обнаружена после уроков неподалеку  от  школы.
Она била какой-то шваброй по окнам в первом этаже чьего-то дома и, заикаясь,
выкрикивала, услышав треск стекла:
     --  А  мне  замуж  пора! А мне замуж пора! Капитан Милут, мужчина не из
слабых, с жесткой тенью и носом твердым, как камень, застыл от ужаса и с тех
пор сам начал заикаться, если ему случалось  обратиться  к  дочери.  Госпожа
Иоланта  понадеялась,  что дело пошло на лад, но она была не права. На свете
нет ничего, что однажды не стало бы истиной, точно  так  как  остановившиеся
часы  всегда  проходят  свое  мгновение  точности.  Но  истине, как и тесту,
необходимо время и тепло, чтобы выходиться и подняться. В то  время  любимым
изречением Витачи была школьная поговорка: "Ум не вырос, да любовь поспела".
Когда  отец  бывал  по делам в полку, она все время проводила в школе. В тот
год груди у нее росли быстрее, чем зубы, и как раз тогда стало видно,  какие
у  нее  красивые  губки:  верхняя сладкая, а нижняя горькая, как миндаль. По
первым двенадцати августовским дням можно  узнать,  какими  будут  следующие
двенадцать   месяцев,   а  по  двенадцати  месяцам  этого  года  можно  было
догадаться, какой будет Жизнь Витачи Милут. Стояла осень,  и  из  серебряных
овальных  часиков  доносился  шепот  Полихронии:  "я  все твои слезы выпила,
видишь, ты и слезинки не уронила!"
     Витача же заплетала косы где только  могла  и  переживала  свой  первый
школьный  роман.  Один  из  тех  романов,  которые долго помнятся, легенды о
которых передаются из поколения в поколение.
     Она познакомилась с Афанасием Разиным, которого тогда еще  звали  Тасой
Свиларом.  Он  учился в той же школе. Однажды он уступил ей место в трамвае.
Она же. в ответ перекрестила его, как  делали  когдато  в  подобных  случаях
богомольные  старушки.  Но как-то странно перекрестила, то ли одним пальцем,
то ли высунутым языком. В следующий раз он увидел ее одиноко стоящей на фоне
желтой  стены  на  школьном  дворе.  Она  смотрела  на  него  остановившимся
взглядом,  не  отвечая  на  приветствие. После нескольких минут молчания она
изрекла:
     -- Ты, Атанас Свилар, для меня  староват!  Ищи  себе  другую.  Я  люблю
совсем маленьких мальчиков, помоложе меня.
     --  Да  ведь и я предпочитаю девочек помоложе, -- ответствовал он. -- С
удовольствием трахнул бы одну из твоих кукол. Принеси-ка мне в следующий раз
какую хочешь.
     В ответ Витача стала потихоньку опускаться на корточки,  сидя  лицом  к
своему  кавалеру.  Не  успела  она  присесть,  как между ног у нее сверкнула
блестящая и острая как бритва струя длиной метра в два, направленная прямо в
него. После этого случая они долго не виделись. Встретив его  случайно,  она
продолжала  молчать.  Несколько месяцев она разглядывала его своими глазами,
полными мутной воды, текущей с такой быстротой, что она кажется неподвижной.
В глазах Витачи отражались звезды из созвездия Быка, темные, как  ее  голос,
которого  Атанас  не  слышал  целых  десять недель. Наконец она принесла ему
куклу. Куклу звали так же, как сестру Витачи.
     -- Вот тебе жена. Ее зовут Вида, -- сказала Витача, и он снова  услышал
ее глубокий голос, ничего не удерживавший, как надтреснутый кувшин, голос, о
котором было столько разговоров.
     Атанас  был  на  год  моложе  Витачи.  Когда  он ей об этом сказал, она
взглянула на него, облизнула губку графини Ржевуской, прикусила другую,  что
досталась ей от Амалии Ризнич, и они стали встречаться. После этих свиданий,
на  которые  Витача  шла как бы неохотно, Атанас по ночам возвращался домой,
чувствуя, что в волосах у него запутались ее надтреснутые  слова  и  хриплый
шепот.  Витача же себя прежнюю, еще не знавшую любви, не без иронии называла
"сестра Колючка".
     Узнав про это дело, капитан Милут перепугался  насмерть.  Каждое  утро,
пережевывая  отгрызенные  кончики  усов, он искал и находил в помутневших за
ночь зеркалах Витачи тень еще  одного  несовершеннолетнего  любовника  своей
великовозрастной дочери -- тень Атанаса Свилара, которого мы сегодня именуем
Афанасием Разиным. У капитана в то время и так хватало хлопот. Мало того что
его  обошли с производством в следующий чин, ему стал сниться покойный отец,
причем в возрасте значительно более солидном, чем когда он умер.  Капитан  с
содроганием  размышлял  о  том,  что  покойник, наверное, продолжает стареть
после смерти, и задавал себе вопрос, сколько же тысяч лет пройдет,  пока  он
угомонится  окончательно.  Старая мадам Ибич, как нарочно, в эти дни умерла,
располнев сверх всякой меры, с  отчаяния,  что  ее  попытки  толстеть  назло
внучке  ни  к  чему  не привели. В полном смятении чувств капитан стал звать
вторую свою дочь, Виду, вернуться домой, но она в ответ  лишь  смеялась  над
ним  в  своих письмах из Вены, слегка припухших, ибо она заклеивала конверты
слезами. В конце концов, отправляясь в очередной раз на  месяц  на  маневры,
капитан обратился к одному из своих добрых товарищей, майору Похваличу, тоже
артиллеристу,  с  которым  он был знаком еще по Франции, и попросил на время
своего отсутствия присмотреть за дочкой. С тем он  и  ушел  своей  тернистой
дорогой.  Трудно  сказать, что и как затем происходило, а только когда через
месяц капитан Милут позвонил в дверь своей квартиры,  ему  открыл  майор  со
свежезаплетенной косицей на голове и со словами:
     --  Задница у нее -- ровно золотой дукат, а вот голова дурная. Ей нужен
кто-нибудь постарше, чтоб за оба уха ее держал...
     У Милута от изумления взвыли разом все мозоли, он выхватил револьвер  и
прицелился  в  майора,  чья  физиономия осклабилась навстречу ему, обтянутая
чем-то  вроде  искусственной  кожи.  Капитан  испытывал  чувства   человека,
которому  пролетающая  птица  ни с того ни с сего нагадила в стакан с вином.
Это помогло майору опередить его. Он  уже  держал  в  руках  ключ  от  своей
холостяцкой  квартиры.  Капитан почесал висок дулом револьвера, выкопал свои
розы и переселился  в  тесную  гарсоньерку  Похвалича.  Он  наскоро  устроил
свадьбу  дочери  с  бывшим  приятелем,  завернул свое боевое оружие в старую
рубашку и послал его зятю и с этой минуты больше не выпил ни капли  жидкости
и  ни разу не помочился до конца жизни. Умер он со словами: "Безумный живет,
пока хочется, а умный -- пока нужно".
     У Витачи родились одна за другой две дочери, брак с майором  Похваличем
вошел в накатанную колею, серебряные часики были преданы забвению, а она все
шептала в свою чашку кофе с молоком:
     --  Думать  не  надо.  Мысли похожи на голод, всегда одни и те же. Надо
есть, а не думать. -- И она не думала. Правда,  время  от  времени  набирала
води
     в  блюдо,  унаследованное  от прабабушки, и подолгу всматривалась в его
пустое дно. Напрасно она ждала, покажется ли в воде хоть какойнибудь  образ,
какое-нибудь  лицо,  мужское  или  женское. И полнела. Тогда она стала такой
красавицей, какая нам в школе и не снилась. Косточки у нее пощелкивали,  как
летящие  от костра искры. В уголках ее глаз каждое утро светились прозрачные
камешки, в которых отражались, подобно плененным  в  янтаре  мушкам,  сильно
уменьшенные ее сны...
     От покойной госпожи Иоланты она успела узнать, что демоны разговаривают
через  человеческий  кашель,  свист или храп. Она слушала, как муж в постели
рядом с ней ест по-сербски, а затем переводит эту еду на французский, -- как
он уплетает капусту, лакомится маринованными перцами в рассоле,  обгладывает
рыбные  кости,  прихлебывает  ракию  или  дует на кукурузную кашу, в которой
лопаются воздушные пузырьки... Но из  того,  что  говорили  демоны,  она  не
понимала  ни  слова,  ибо  ей  недоставало  второй  части  разговора  --  ее
собственного чихания, храпа или кашля. Она  попробовала  учиться.  Три  года
подряд  горел по ночам свет в ее комнате. Но ничего из этого не вышло. Тогда
она начала болеть по вторникам. Во  время  болезни  она  писала  бесконечные
письма, которые не отсылала на почту, а разбрасывала по всему дому, набивала
ими  стенные  шкафы и ящики, хранила под кроватью или даже в старых мужниных
сапогах. Но если бы она их и посылала  тем,  кому  они  были  предназначены,
выходило  бы  то  же самое, ибо прочесть написанное почерком Витачи Похвалич
было совершенно невозможно. Ее почерк не разбирали ни майор, ни его  дочери.
А  Витача с самого начала писала письма своим девочкам, которые играли рядом
с ней и еще не умели ни читать, ни писать.
     В один прекрасный  день  совершенно  неожиданно  (ведь  они  годами  не
встречались)  снова появился Афанасий. Он прислонил свой велосипед к воротам
ее дома и вошел в квартиру, где когда-то жили сестры Витача и Вида, а теперь
обитали супруги Похвалич. Своим длинным языком он облизал слезы с  ее  глаз,
он  взял Витачу за руку и увез сначала в Вену, а потом в Америку. Он оставил
велосипед, жену, сына и мать, а она оставила мужа и детей, к которым никогда
больше не вернулась.


     6 по вертикали


ТРИ СЕСТРЫ


     Надеюсь, что я ничего не перепутал в  этой  истории,  рассказанной  мне
однажды  в  деловой  поездке  господином Афанасием Разиным, человеком к тому
времени уже богатым и весьма уважаемым.
     -- Сидел я как-то раз в трактире "Три скамейки". На столе  передо  мной
--  курительные  трубки. Хорошо прочищенные, прямо звенят, как трубы, только
что не играют. Выбираю я себе трубку и думаю. От молодости моей  одни  слезы
остались.  Да  и  те не сладкие, как когда-то, а с горьким осадком. А хоть и
такие -- знаете ли вы, голубчик мой, что такое слезы? Кто поймет, что каждая
слеза двух слез стоит, будет достоин своих слез, а в противном случае и того
меньше. Что же касается сердца...
     На этом месте размышления мои  прервало  появление  трактирного  слуги.
Завязав себе на память узелок, я спросил его:
     --  А что, братец, есть у тебя капуста с бараниной, которую на свадьбах
подают?
     -- Это какая, прошу покорно? -- осведомился он. При этом я заметил, что
один глаз у него меченый, из него словно капля воска вытекла, а  на  кончике
носа  блестит  слеза.  Эта  слеза  двух слез не стоит, заключил я про себя и
объяснил ему: речь идет о капусте с бараниной, которая с  утра  ставится  на
огонь, а вечером снимается. И так -- семь дней.
     -- Так приходите через семь дней, -- ответствовал слуга.
     -- Прекрасно! Что ты пьешь? -- спросил я на это.
     --  Господин весьма любезен. -- Он очень обрадовался моему предложению.
-- "Лакрима Кристи". Обожаю "Лакрима Кристи".
     -- Чудно!  Так  принеси  мне  бокал  "Лакрима  Кристи".  Он  отправился
выполнять  заказ,  а я продолжил свои размышления с того момента, на котором
остановился. Что же касается сердца, думал я, сердце тоже с некоторых пор не
бьется у меня в  груди,  а  только  царапается  --  скребется  изнутри,  как
зверюшка,  запертая  в  клетку.  Перед клеткой -- простор и свобода, сияющая
речка, но только ты ее заметишь, как она  сворачивает  в  лес  и  гаснет.  У
клетки же дверцы из еловой дранки. Ударит клювом соловей -- они выдержат, но
если в клетке кобчик, дверцы разлетятся с первого же удара и отпустят птичку
на волю, как дым в синее небо...
     Тут  в  трактир  вошла  бельмоглазая  служанка,  которую  я поджидал. Я
подхватил ее под локоток и посадил с собою рядом.
     -- Почему вы так бледны? -- изумился я, разглядев ее лицо.
     -- О ужас, господин мой, еще бы не быть мне  бледной!  Ведь  я  увидела
дьявола.
     -- А где дьявол?
     -- Как это где?! Да вы и есть дьявол.
     --  О,  если бы это было правдой, вот счастье-то! Если бы это оказалось
правдой, -- сказал я пока. -- Но займемся делом! Вы принесли бутылку?
     Она достала из кармана маленькую бутылочку ракии и смущенно спросила:
     -- Неужели вы уверены, что по вкусу ракии сможете  узнать,  те  ли  это
дамы, которых вы разыскиваете?
     Вспомнив,  что  каждый  из нас рождается хромым на одну из своих душ, я
отрезал:
     -- Уверен! -- и без церемоний отпил из бутылочки.
     Неторопливая река тишины и умиления разлилась по моей  груди,  замедляя
ход  всего,  что  она там застигла. Я узнал молодость по тишине и теплу, что
вошли в меня, и, несмотря  на  свой  возраст,  снова  углубился  в  недавние
мысли...
     --  Да! Да! -- сказал я служанке. -- Я узнаю, это их ракия! Такую ракию
гнал еще их отец! Она очень крепкая, зайца убить может.
     Мысли же мои, пока я посасывал эту скляночку ракии, черт  их  разберет,
ровно  птицы  небесные,  то  в минуту соберутся стаей, то вдруг, помотавшись
между Западом и Востоком, снова исчезнут. Когда же им время  придет,  каждая
улетит  от  нас  со  своей стаей куда-то на какойнибудь свой Юг. Ибо и мысли
наши хотят согреться и отдохнуть от наших холодов и холодностей, с тем чтобы
вернуться, когда наши холода минуют... Если они минуют...
     -- Значит, -- говорил я про себя, -- они не переехали. А фамилию все ту
же носят или замуж повыходили?
     -- Только одна носит прежнюю фамилию, Ольга. Она овдовела и снова взяла
отцовскую фамилию. А остальные все переменили, -- отвечала бельмоглазая.
     -- Ну ладно, -- подхватил я, -- а что, Ольга все так же  сосет  кончики
своих волос и любит лепить мушки?
     -- Любит, -- отвечала удивленно служанка.
     --  Значит, все сходится! А скажи-ка теперь, что ты любишь больше всего
на обед?
     -- Цыпленка, запеченного в  тесте  с  ветчиной,  --  радостно  отвечала
бельмоглазая.
     Я  отпустил  ее прочь. Когда же она вышла, я подумал, что будущее имеет
ценность только в том случае, если мы его предскажем, иначе  же  оно  просто
обычное горючее, кизяк, если хотите. Тут подошел уже знакомый слуга с каплей
воска на веке, неся мое вино, и я наконец заказал обед.
     --  Принеси-ка мне, -- сказал я ему, -- цыпленка, запеченного в тесте с
ветчиной.
     После обеда я вышел на улицу, и в ушах у меня зашуршал шелковой бородой
давно не слышанный мною язык, который я учил когда-то в молодости. Как легко
человеку  при  звуках  языка  вспоминается  такое,  о  чем  этот   язык   не
рассказывает  и рассказывать не собирается, что тебе и в голову не придет, о
чем бы ни шла речь. И все же о ком-то напомнит, кто знает о ком, шепнет тебе
этот шорох что-то такое, что ты потом  все  только  озираешься  и  с  трудом
понимаешь,  где ты. С этими мыслями я огляделся вокруг и с трудом понял, где
я нахожусь. Передо мной по улице трусила побитая  молью  собака,  забрасывая
заднюю  левую  ногу  между  передними.  Потом  она  вдруг переменила ногу и,
перекосившись на другую сторону, забежала во двор. Я все еще не мог  понять,
где эт