ся  впереди  --  неопределенная,  как  перекресток  на  воде, -- и им
теперешним, между тем Свиларом, который был  способен  столько  впитывать  в
себя и мог стать кем угодно, и этим, испитым, пропитанным запахом растений и
набальзамированным  человеком было столь разительным, что его с трудом можно
было вынести. Ему казалось, что глаза,  которые  он  оставил  в  этой  книге
тридцать  пять лет назад, сейчас вновь смотрели со страниц. Хотя их здесь не
было, или они никого не узнавали.
     В действительности все происходило именно так, как  сказал  отец  Лука.
Когда  он  впервые читал книгу Гоголя, он был моложе главного героя. Теперь,
очевидно, все стало не так: роли изменились, и Чичиков  теперь  стал  моложе
Свилара.  И  в  этом  заключалась  основная истина книги. Все остальное было
второстепенным. Вдруг Свилар понял, что "мертвые души" не его вернули к тому
Афанасию  Свилару,  которому  три  с  половиной   десятилетия   назад   было
пятнадцать,  но  к  кому-то,  кто  сейчас имеет его тогдашние годы. Афанасий
Свилар отбросил книгу и, словно в горячечном  поту,  с  застывшими  слезами,
подобно  рыбьей чешуе приставшими к щекам и уголкам рта, полетел на террасу,
где спал его сын Никола Свилар.
     Чувство любви к сыну захлестнуло  его  сквозь  любовь  к  самому  себе,
такому, каким он уже не был и никогда больше не станет. Время еще оставалось
лишь  у Николы Свилара, и, опьяненный любовью к тому другому себе из детских
лет, когда Белград полыхал в огне, Свилар кинулся искать сына.  Он  неслышно
отворил дверь на террасу, в полумраке подошел к постели сына и нежно опустил
руку  на  изголовье. Вместо головы сына он погладил чужую голову. На подушке
лежала незнакомая черноволосая девушка, почти ребенок, с обнаженной  грудью,
которая  дышала  во  сне, словно теплый хлеб. Его сын больше не спал один. И
было поздно менять что-нибудь в отношении  Свилара  к  сыну.  Поздно  раз  и
навсегда.  Его  сын  Никола  уже  носил  новую фамилию. Фамилию своей первой
матери -- Витачи Милут.
     Архитектор  Афанасий  Свилар  огляделся.  По  комнате  были  разбросаны
предметы  самые  невероятные.  Электрогитары,  присоединенные  к усилителям,
стереонаушники,  магнитофоны  прямого  включения,  ударные,  синтезатор   на
колесиках,  электронные  микрофоны,  огромные  звуковые  колонки  и какие-то
старые аппараты с раструбами -- все это валялось на полу и на креслах. Среди
всего этого на полу и на диванах спало несколько молодых  пар.  А  на  столе
лежали  остатки  общего  ужина. Взглянув, Свилар понял: ели рыбу, зажаренную
живьем, неочищенной, -- ее  придерживали  крышкой  на  сковороде,  чтобы  не
трепыхалась.  Его сын сам отыскал путь к своему делу -- вдали от Святой горы
и Второй мировой войны. Афанасий Свилар положил военный мундир майора  Косты
Свилара  на  стол  и  вышел  в  сырую ночь с низкими облаками, которые почти
задевали за траву.  Дружное  дыхание  выпроводило  его  из  комнаты.  Свилар
неожиданно  почувствовал,  что  способен  размышлять хладнокровно. Младенец,
отведав от древа познания, обретает прозрачные веки и видит ночью. Теперь  и
он видел ночью. И смотрел на то, что видел.
     Яблоки  червивели  еще  на ветке, собаки ощетинились перед дождем, было
облачно. Ибар шумел, черный, как пашня, и неясно было, куда он течет. Воздух
был влажный, и Свилар вдохнул с  облегчением.  Сенная  лихорадка  отпустила,
словно  сняла осаду, будто ее присутствие потеряло всякий смысл. Из булочной
пахло ароматным хлебом, печенным на капустном листе.  И  Свилар  впервые  за
долгие  годы  ощутил  этот  аромат  и осознал, что застарелая родная болезнь
покидает его. Сенная лихорадка навсегда уходила из его жизни. Ей  больше  не
от чего было его защищать, и он при расставании был ей благодарен за то, что
она  щадила  его  до  сего  времени,  все эти долгие годы жизни оберегала от
истины, как от укола пальцем в глаз. Ноздри и  уши  его  раскрылись,  словно
некое   второе  зрение,  и  он  вдохнул  наконец  запах  собственного  тела,
принесенный откуда-то из-за  моря,  незнакомый,  почти  чужой  запах  своего
"греческого"  пота.  И  он стал видеть вещи отчетливо, словно смотрел сквозь
слезы на иконе, а не собственными глазами.
     Важные события в жизни человека, думал он, свершаются и остаются в  нем
навсегда  такими,  какими  произошли  в  этой  жизни,  и  не могут больше ни
измениться, ни исправиться. Но жизнь вокруг меняется, и человек каждое  утро
видит  эти события под другим углом, с иного расстояния и в новом ракурсе, и
потому эти серьезные события могут в  один  прекрасный  день  повернуться  и
показать  свою сущность -- свое подлинное лицо, на котором можно прочесть их
роковое значение и их смысл в жизни человека. Ответ на вопрос, почему  жизнь
Свилара  прошла  в бесплодных усилиях построить что-то, что ему не дано было
построить, находился наконец перед ним  или,  точнее,  за  ним,  отчетливый,
давний и неотвратимый; каждого из окружавших его людей можно отнести к одной
из  двух  категорий:  к  общинникам,  как его отец и сын, или к одиночкам --
идиоритмикам, каким был он сам. Как два ветра не могут дуть  одновременно  в
одном   месте,  так  и  Свилар  не  мог  быть  и  одиночкой,  и  строителем.
Просто-напросто он не принадлежал к общинникам, или зодчим, и не было у него
предназначения строить. Теперь он знал, в чьей тени  змеи  самые  злые.  Всю
жизнь  он  пытался  выйти  из  роли, которая была ему предопределена издавна
установленным порядком вещей, и  неудивительно,  что  все  его  усилия  были
тщетны. Несчастье его заключалось в том, что был он идиоритмиком.
     --  Женщины  были правы, -- шептал он, -- индивидуалы, индивидуалы! Все
мы одиночки, идиоритмики, как сказали бы там, на святой скале,  вгрызающейся
в  небо.  Все мое поколение -- одиночки, мы глухи друг к другу, словно птица
нырок; занятые своим делом, ничего не слышим вокруг; укрывшись  в  спокойных
браках,  грезим о той, единственной, присужденные к одинокой тарелке и обеду
в безмолвии; мы видели города, а не людей в них. Это  только  в  наше  время
кажется,  что  всем  сорокалетним  уже  по шестьдесят. Для нас нет ни до, ни
после... Неужели у нас не было сил вырваться?
     И тогда он подумал о языках, тех языках, которые с  трудом  давались  в
молодости  и  которые  забывали дважды, как Адам. А эти языки были, по сути,
путеводителем,  указывающим  выход   из   заколдованного   круга   одиночек,
отведенного его поколению. Некоторые вкушали заморские фрукты и видели ветры
перемен.  Когда  глухая жизнь одиночек в своих садочках-отечествах надоедала
и, потеряв терпение здесь, где даже двое не пьют воду вместе,  они  собирали
свой скарб, некоторые его товарищи говорили вдруг: "Не мы бороду растим!" --
и  выворачивали уши наизнанку, ибо тайна хранится в ухе, меняли имя и язык и
пускались скитаться по белу свету за хлебом из семи видов коры.  Сохранив  в
памяти только те английские, русские, немецкие и французские слова, которыми
грезили годами и которые могли всю жизнь перевернуть, они забирали паспорт и
уезжали,  чтобы стать кем-то другим, стать тем, кем не были и не могли стать
в  своем  отечестве:  из  одиночек  --  общинниками,  из   идиоритмиков   --
кенобитами. Из Йоана Сиропулоса, грека, -- Йованом Сиропуловым, болгарином.
     Снаружи  было  тихо, как за пазухой. В этой бездумной тишине в сознании
Свилара сами собой всплыли слова  давно  забытого  языка,  слова,  с  трудом
выученные в молодости. Странные, долго проталкиваемые, они выступали, словно
затонувшие  острова, болезненно выходили из него, и он находил их и слагал в
нечто непогрешимое целое, -- совсем как козы, которые в поисках  соли  лижут
камень  до  тех  пор,  пока  не  обнаружится  и не обнажится в земле древняя
постройка, сооруженная подсоленной штукатуркой.

     "An der alten Тгерре wurden die Stirnseiten stark griin  lackiert,  die
Hoizverkleidung an der Wand unter einer dicken Lackschicht hervorgeholt. Das
dicke  Halteseil  1st nicht nur praktisch, sondern auch sehr dekorativ. Alle
Wande im Hauseingang sind mit naturfarbenem  Reibeputz  belegt.  Die  Decken
wurden  mit  Holz  verkleidet, der hinte-re Ausgaog mit einem orangefarbenen
Vorhang versehen. Der Orangeton und das Grun der Тгерре wiederholen sich  im
Turrahmen  und  in der bemalten Fullung einer nicht mehr benutzten Tur. Geht
man  die  Тгерре  hinauf  in  die  obere  Diele,  die  optisch   durch   ein
durchgehendes  Licht-band  erweitert  wurde, steht auf der linken Seite eine
schwedische rote Kommode bereit,  urn  Schals  und  Hand-schuhe  der  Kinder
aufzunehmen.  Decke  und Wande der Diele wurden mit einer dezent gemusterten
Tapete tape-ziert. In der Ruche mit ihrem gemutlichen  Essplatz  wurden  die
vorhandenen  Kiichenmobel  dunkelgrun  lackiert, die Decke uber dem Essplatz
mit  einem  Hoizraster  abgehangt.  Vorhange  und   Bank-kissen   sind   aus
schwarz-weissem  Ka-rostoff.  Die  Wande  der  Nische haben Rauhfasertapete,
ultramarinblau  gestrichen.  Entgegen  alien  ubiichen   Losun-gen   solcher
Bauaufgaben,  bei  denen  der  Hauseigentumer die Beletage fur seine Wohnung
bevorzugt, war es hier moglich, durch Einbeziehung des Daches fur Wohrawecke
ein  ausgesprochenes  Einfainilienhaus  den  beiden  unteren  Geschossen  --
Mietwohnung  im.  Stock  und  Praxisraume im Erdgeschoss uberzustulpen. Erne
Beniitzung des Gar-tens fur Wohnzwecke war der nachbarlichen Einsicht we-gen
ohnehin nicht gegeben, so dass die Konzentration auf das innere der  Aufgabe
ihren Reiz gab. So kommt es auch, dass die Orientieruiig vomehmlich nach den
beiden  Giebel-seiten erfolgte und nach den Nachbarseiten nur wenige Fenster
ausgerichtet wurden..."

     _____________________
     "Фронтальные поверхности старой лестницы были выкрашены в зеленый  цвет
и  доведены  до  блеска,  а  деревянная  обшивка стены была вызволена из-под
толстого  слоя  лака.  Массивные  проволочные  растяжки  совмещают  в   себе
практичность  с  декоративностью.  Фрикционная штукатурка, покрывающая стены
передней, не требует покраски. Потолки были  облицованы  древесиной,  задний
выход  задрапирован  оранжевой  портьерой.  С  ее  цветом  и с зеленым тоном
лестницы перекликается окраска косяков, притолоки и филенок одной из  дверей
(которой  давно  уже  не  пользуются). Если подняться по лестнице на верхнюю
площадку, которую удалось зрительно расширить сквозным снопом  света,  взору
откроется  скромный  рисунок  обоев, украшающих потолки и стены. Слева здесь
стоит красный шведский комод,-- в  него  можно  складывать  детские  шали  и
варежки.  Уютная кухня-столовая приобрела обновленный вид: теперь ее прежняя
меблировка выдержана в темно-зеленом  тоне  и  вся  сверкает  лаком,  а  над
обеденным столом с потолка свисает деревянный навес. Занавески и разложенные
по  скамьям  подушечки  сшиты  из  черно-белой клетчатой материи. Стены ниши
обиты  волокнистым  покрытием,  выкрашенным  в   ультрамариновый   цвет.   В
противоположность    общепринятым    архитектурным    решениям    особняков,
рассчитанным на то, что хозяин дома предпочтет жить в бельэтаже, здесь  была
возможность  сделать  пригодной  для  жилья  мансарду и таким образом как бы
вознести самый настоящий односемейный дом на верхний ярус, возвышающийся  не
только  над  нижними  подсобными  помещениями,  но и над занимающей бельэтаж
квартирой, сдаваемой внаем. Подсоединить к  жизненному  пространству  дворик
благоразумные  соседи  не разрешили, так что поневоле пришлось сосредоточить
внимание на оформлении внутренних пределов, но как  раз  это  обстоятельство
придало  всей проблеме своеобразную прелесть. По той же причине была избрана
преимущественная ориентация помещений по оси фронтона,  чтобы  на  соседские
владения смотрели лишь очень немногие окна.

     Перевод с немецкого -- В.А.Ерохина



КНИГА ВТОРАЯ

     Роман для любителей кроссвордов


СОДЕРЖАНИЕ

     для тех, кто хочет читать этот роман, или же кроссворд, по горизонтали





ПО ГОРИЗОНТАЛИ

     1.  РАЗИН  (с.5);  СОСТАВИТЕЛИ  ЭТОГО  АЛЬБОМА (с.21); ЛЮБОВНАЯ ИСТОРИЯ
(с.28); ПЕЙЗАЖИ, НАРИСОВАННЫЕ ЧАЕМ (с.33); ГРЯЗИ (с.39); ВИТАЧА (с.60);  ТРИ
СЕСТРЫ (с.84).

     2.  СОСТАВИТЕЛИ  ЭТОГО  АЛЬБОМА  (с.  121);  ПЕЙЗАЖИ, НАРИСОВАННЫЕ ЧАЕМ
(с.98); РАЗИН (с. 103); ЛЮБОВНАЯ  ИСТОРИЯ  (с.  131);  ТРИ  СЕСТРЫ  (с.150);
ГОЛУБАЯ МЕЧЕТЬ (с. 160); ВИТАЧА (с. 168).

     3.  ТРИ СЕСТРЫ (с. 181), ПЕЙЗАЖИ, НАРИСОВАННЫЕ ЧАЕМ (с. 200); РАЗИН (с.
206);  И  ПЛАКИДА  (с.  220);  ВИТАЧА  (с.223);  ЛЮБОВНАЯ  ИСТОРИЯ  (с.237);
СОСТАВИТЕЛИ ЭТОГО АЛЬБОМА (с.247).

     4. РАЗИН (с. 254).


СОДЕРЖАНИЕ

     для тех, кто хочет читать этот роман, или же кроссворд, по вертикали





ПО ВЕРТИКАЛИ

     1. СОСТАВИТЕЛИ ЭТОГО АЛЬБОМА (с.247, 121, 247)

     2. РАЗИН (с.5, 103, 206, 254)

     3. ПЕЙЗАЖИ, НАРИСОВАННЫЕ ЧАЕМ (с.33, 98, 200)

     4.  ВИТАЧА  (с.60,  168,  223),  ГРЯЗИ  (с.39), ГОЛУБАЯ МЕЧЕТЬ (с.160),
ПЛАКИДА (с.220)

     5. ЛЮБОВНАЯ ИСТОРИЯ (с.28, 131, 237)

     6. ТРИ СЕСТРЫ (с.84, 150, 181)



     По горизонтали 1

     По вертикали 2

РАЗИН

     Ни единой пощечины, которую можно было влепить, не  следует  уносить  с
собой в могилу!
     Был  когда-то  у  нас  в  школе  один  товарищ,  любивший повторять сию
пословицу, однако по виду его было не сказать, что именно так он  полагал  о
пощечинах.  По правде говоря, он походил на тех, кто медленно схватывает, да
быстро забывает. "День бежит быстрее зайца, промелькнет -- и  нет  его",  --
говаривал  он;  был он хорошенький, но неприметный, словно рассказы, которые
послушаешь да дважды забудешь. В дни юности нашей на меня и прочих  учеников
произвел  он  большое  впечатление одним пустячком, мелким и вовсе неважным,
сболтнувши, по своему обычаю, нечто, что всем пришлось по вкусу.  Поглядывая
на  окружавших  нас  прелестниц,  которые  прощают глупость молодым людям, а
некрасивым не прощают ума, он изрек: "Всех их мы  употребим  вчера!"  То  ли
высказал  догадку,  что  на  ренуаровской  картине "Мулен де ла Галетт" пары
кружатся под вальс "Последняя голубая среда". То ли придумал еще какую чушь,
в  то  время  для  нас  значительную.  Поскольку  я,  естественно,  неохотно
запоминаю  тех, кто произвел на меня хорошее впечатление, но, напротив, в ту
же секунду предаю их полному забвению,  едва  ли  я  о  нем  еще  что-нибудь
вспомню.
     Между  тем  некоторые события, совершенно новые и недавние, привлекли к
нему внимание всех нас, кто живет в Белграде, --  теперь,  столько  десятков
лет  спустя,  когда одни лишь часы говорят нам правду, когда все мы до такой
степени друг  друга  забыли,  что  я,  решившись  коечто  написать  об  этом
человеке,  должен был сознаться самому себе, что я забыл, как его зовут. Так
что пока эта повесть, или же этот  кроссворд  --  ибо  каждое  повествование
использует  прием скрещивания слов, -- лишен даже имени героя. Но вот как он
выглядел, когда случилось нам недавно опять его увидеть.
     Вошел среднего роста блондин с двумя проборами в волосах  на  индейский
манер.  С  ним  пришла  шляпа,  полная забот, и кисет из козлиного гульфика,
набитый трубками. Голова его ни за  что  не  желала  помещаться  в  середине
упомянутой шляпы, а шея -- в середине воротничка, но все-таки он был красив.
Меня  в  нем  главным  образом  раздражало  то,  что  больше всего нравилось
женщинам,  --  мускулистые  ноги,  из  которых  одна  была  старше,  и   его
невероятное   проворство   --   та   часть  красоты,  которая  не  поддается
изображению. Рюмки он сначала наливал, а потом отталкивал от  себя,  но  при
этом  не  проливалось ни капли. Но он был не только проворен. Он был из тех,
кому улыбнулась Фортуна.
     Подобно бегунам на короткие дистанции, что пускаются  во  всю  прыть  в
один  миг  с  выстрелом  стартового пистолета и приходят первыми, потому что
начали движение одновременно с поданным знаком,  так  и  он  (достигнув  уже
солидного  возраста)  вдруг  сообразил,  что  у  каждого из нас на два своих
кармана приходится один чужой, в который без стеснения утекает все, что  нам
удается  скопить. А сообразив, сделал резкий поворот. Наиболее удачную часть
своей жизни он прожил в Соединенных Штатах Америки и в других странах,  став
владельцем  мощного  треста, финансовым магнатом, будучи если не компаньоном
Сэма Уолтона и Куцуми, то по крайней мере наступая им на  пятки.  Теперь  он
прилетел  вместе  со  своей  резко  изваянной тенью на собственном самолете,
чтобы повидать однокашников в этой корчме с  клетчатыми  скатертями,  потому
что  он  любил рыбу, а рыбу лучше всего готовят там, где клетчатые скатерти.
За четверть века странствий он в  сновидениях  по-прежнему  не  умел  водить
машину  и  ни  одной ночи не ночевал за границей. В Америке ли, в Вене или в
Швейцарии ему снилось, как он волочит ноги по Земуну или спит в  Белграде  в
каких-то  железных  санях  с колокольчиками, которые начинают звенеть, стоит
ему во сне пошевелиться.
     Увидев меня, он развел руками и закричал: "Миша, мощи мои живые, да  от
тебя  одни  глаза  остались!"  Я,  хоть и не разобрался, кто это передо мной
стоит, сделал вид, что вспомнил его и что все нормально. А в  общем,  вполне
логично, что он запомнил мое имя по тем же причинам, по которым я забыл, как
его  зовут.  Я  тоже  прекрасно  помню  всех,  на  кого  я  произвел хорошее
впечатление, ибо человек всегда мыслит ниже своих  возможностей,  а  моменты
добрых впечатлений редки, и надо их спасать от забвения, потому что те, ради
кого мы так старались, эти мгновения непременно забудут
     Заметив,  что  я  его  не  узнаю,  он  не отвернулся, но уселся рядом и
продолжил разговор все с той же сердечностью, не переставая  отстукивать  по
столу, как по роялю, какую-то польку, причем на скатерти оставались следы от
ногтей, подобные нотам.
     --  Не  беспокойся,  --  добавил он, точно читая мои мысли, -- все наши
воспоминания, чувства и помыслы должны получить вечное пристанище  в  других
мирах,  от нас почти не зависящих. Ведь больше походят друг на друга (каковы
бы они ни были) мысли Двух разных  людей,  чем  человек  и  его  собственная
мысль...
     Тогда  он  только  что  похоронил  мать,  и  в тот вечер он поведал мне
необычную притчу, в которой отразилось и его горе, и  известная  странность,
--  судя  по притче, можно было подумать, что это он умер, а мать осталась в
живых.
     -- Итак, -- рассказывал он, -- у одной вдовы умер сын,  и  мать  о  нем
сильно  тосковала. Слезами изошла, всю соль из себя выплакала, и слезы у нее
текли несоленые. Однажды ночью  заснула  она  в  слезах  и  увидела  во  сне
какой-то  сад  -- половина его цветет под солнцем, люди гуляют и радуются, а
другая половина вся в грязи, во тьме, под дождем. И среди этой  грязи  вдруг
видит  вдова  своего  сына!  "Видишь,  мама,  -- говорит он ей, -- все здесь
наслаждаются радостями, как живые, а эта слякоть вокруг  меня  --  от  твоих
слез..."
     Что  делать  -- перестала вдова плакать о сыне. А он ей вскоре опять во
сне явился и показал свой сад, теперь уже под солнцем, только вот  ничего  в
нем  не  растет, не плодится, как в соседних садах. Ведь все на свете должно
плодиться и размножаться, а сады цветут, потому что живые плодятся.
     Уразумела мать  и  эту  притчу,  вышла  опять  замуж  и  вскоре  родила
прекрасного  младенца,  чья  улыбка  принесла  первый урожай с яблони в саду
брата...
     Так вот, эта немудреная сказочка, -- заключил свою речь мой  незнакомый
собеседник,   --   не  заслуживала  бы  внимания,  не  будь  возможности  ее
переложить, придавши ей особый смысл. Не следует толковать ее буквально. Тот
свет и сады, в которых гуляет сын вдовы,  --  ведь  это  мир  наших  мыслей,
чувств,  воспоминаний.  Разве  неясно  с  первого взгляда, насколько это все
неземные вещи, далекие от нас самих, ведь мы -- не более  чем  их  якорь  на
этом  свете.  А  сын  ее в этой сказке не что