ле  полуночи,  лишь  в  окне  закрытого
ресторана  видели  окорок  теленка, выпоенного пивом, мясо которого от кости
отделяют бечевкой.
     Ангелы сыпали снег снизу вверх, с  земли  на  небо.  Витача  в  полусне
сжимала  быструю  ногу Афанасия, а поезд сверкал, выбрасывая в ночь и метель
свет  цвета  белого  вина.  Уже  в  Инсбруке  они   наконец   устроились   в
ресторанчике,  намереваясь  заказать  "поповский голод" с чечевицей и рыбные
колбаски из  леща,  но  выяснилось,  что  заведение  это  только  для  войск
союзников,  и  их  не  обслужили.  Они  хотели было остаться и взять номер в
первом попавшемся отеле, но Витача передумала:
     -- Шапку в охапку и -- поехали! Голодные псы лучше охотятся.
     Пошел второй день их поста. На какой-то станции перед  самой  Веной  из
окна  вагона они видели, как за стеклом харчевни на раскаленной морской соли
жарят грибы, сбрызгивая их вином, однако поезд там не  остановился.  В  Вену
они  приехали  осатаневшие,  как  голодная вошь, и, держась за грязные руки,
вошли под сень собора, и после путешествия, долгого, как эта холодная  тень,
после  трехдневного  голода  и жажды, тянувшихся, как эта улица, они увидели
собачек, которые как бы вели друг друга к храму, гордо держа в  зубах  концы
своих  поводков.  Впоследствии  Витача  часто  вспоминала  это  мгновение  и
рассказывала, что венский собор Святого Стефана восприняла как некий  зримый
крик,  устремленный  в  неподвижное  небо.  Памятуя,  что  соборы никогда не
достраивают те, кто их строительство начинает, она похолодела от мысли,  что
крик  этот  принадлежал  не одному человеку, но двум. Здесь было кое-что еще
более удивительное. Этот сдвоенный крик был не  мужской,  а  Женский,  почти
детский  крик.  Однако голод и жажда заглушили эти ее мысли, и они вбежали в
первую подвернувшуюся кондитерскую, чтобы заказать "Sacher torte" и  кофе  с
кардамоном.  И  когда  все  уже было перед ними, официантка выронила поднос,
жаждущие и мокрые, поспешили  они  к  дому  Виды,  по-прежнему  без  маковой
росинки во рту.
     Оказавшись  наконец  в  огромном  венском  доме Пфистеров в XII округе,
вместо ужина они кинулись прямо в отведенную  им  спальню.  На  бегу  Витача
прижималась  к  Афанасию  и  шептала:  "Сорви печать с моих уст, они все еще
невинны в ожидании тебя!"
     Они соединились, едва переступив порог комнаты, прежде, чем соединились
их тела. Витача в судороге безгласного жгучего рыдания, а  он  --  словно  у
него лопнул ремень.



     Сестра  Витачи  Вида,  чьими  гостями  они  сейчас  были,  хорошенькая,
подвижная и усатая, как херувим, обладала грудью, равновеликой  бедрам,  как
говаривала  госпожа  Иоланта  Ибич,  в  замужестве  Исаилович.  Как правило,
тарелку со стола она брала к себе на канапе и ела руками, сидя бочком.  Вида
имела привычку на свою Славу (*) угощать гостей кутьей, потом она выходила в
коридор,  здесь  быстро  и  незаметно  облизывала все ложки и подавала новым
гостям как чистые. Она была молчалива, попроще Витачи и считала, что  всякая
добродетель  лишь  станция  между  двумя  пороками. Со своей кровати вот уже
пятнадцать лет она вглядывалась в картину Йозефа  Адама  Риттера  фон  Молка
(1714--1794),  и  луна освещала ей на этой картине группу людей, собравшихся
вокруг престола, где восседала некая женщина, а  над  ними,  очень  низко  и
задом  наперед,  летел  крылатый старец. При дневном свете на картине вместо
старца проявлялась сказочная фигура с золотым обручем  на  лодыжке.  Картина
висела  на  стене  огромного дома с подъездом для карет. В этом доме хлеб по
ночам вел себя беспокойно, и вещи если терялись, то так основательно, что не
находились по десять лет. Над упомянутым подъездом простиралась танцевальная
зала на два десятка пар, если дамы в кринолинах, и на три десятка, если дамы
следовали иной моде. За домом, появившимся вместе с картиной, пышно разросся
сад, полный птиц, а еще дальше, за маленькой калиткой в глубине, раскинулись
огромные зеленые угодья дворца Шенбрунн.  Дом  некогда  принадлежал  герцогу
Гецендорфу,  почему  ныне  и  находился  на улице его имени, потом перешел к
Пфистерам, скончавшимся, ибо души их истончились прежде них самих, и  теперь
архитектор  Свилар,  впервые  счастливый  и  впервые  под  своей собственной
фамилией -- Разин, мерил шагами парк, оказавшийся в длину -- туда -- в целую
трубку табаку, а обратно -- в половину трубки, ибо шел под уклон.
     ____________
     (*)  Слава  --  праздник  святого,   покровителя   рода.   В   сербских
православных  семьях  имя  этого святого передается по наследству по мужской
линии. (Примеч. пер.)

     В доме уже много лет жила барышня Вида Милут, жила одна, но не одиноко.
Из ее окна был виден  высокий  тростник,  разросшийся,  подобно  лугу  вдоль
Дуная, и похожий на невысокую траву, отчего деревья в нем казались ниже, чем
были  на  самом  деле,  и  ветви  их словно бы шли прямо от земли. Вида рано
начала переводить со своего первого родного языка, с сербского, на немецкий,
и дом ее всегда был полон гостей. Предлагая своим  гостям  мясо  на  грелках
сервиза "Жолнай", Вида любила повторять:
     --  Каждому,  как кусок мяса, принадлежит его Часть истины. Однако даже
истину необходимо посолить,  иначе  она  невкусна.  Я  перевожу  только  тех
писателей, которые именно так и поступают.
     Она была болтлива, сетовала:
     --  Когда  я счастлива, я заболеваю. А мужчинам наступаю всегда на один
палец -- на мизинец левой ноги.
     Друзья приходили, пили сливовицу на рояле и ели козий суп  с  чесноком,
присланным из ее родных краев, чихали с таким выражением, словно имели на то
по  крайней  мере два международных повода, и уходили довольные. И приходили
опять.
     Приходил господин Амадеус Кнопф с супругой Реббекой; она была вроде  бы
из  семейства Ротшильдов или какой-то другой баснословно богатой фамилии; он
-- просто чиновник. С глазами влажными, как ледяные  сосульки.  И  огромными
сросшимися  средними пальцами на правой руке. Ходили слухи, что он ест мел и
штукатурку. Был он бесконечно любезен  и  постоянно  этим  своим  негнущимся
членом  без  ногтя,  который казался срамным, задевал и ронял вазы и бокалы,
стеклянные безделушки и зонты и тут  же  другими,  меньшими  пальцами  ловил
предметы,  не  позволяя  упасть.  Приходила  Теофана  Цикинджал, хорошенькая
художница с прозрачными глазами, напоминающими медузу, проглотившую рыбу,  с
удивительными  руками,  испачканными зеленой краской, от которой разливается
желчь, потому что писала она  исключительно  крокодилов.  Приходил  ее  муж,
доктор  Арнольд  Пала,  правда  всегда с опозданием; он обмирал по лошадям и
знал их настолько, что мог по помету отличить жеребца от кобылы. Он приходил
прямо с ипподрома, кожаные заплаты на  его  штанах  были  пропитаны  запахом
лошадиного пота, а пиджак -- табаком "Три монахини". Вместе с этими запахами
он приносил плетеный кожаный хлыст, И Теофана Цикинджал с улыбкой показывала
на  своей  прелестной  высокой  груди  следы  от  этого  хлыста  в  ожидании
.кульминации ужина, когда Вида выносила  гостям  альбомы  с  фотографиями  и
крохотный  шелковый  кисет,  расшитый бисером. Теофана первая брала из этого
кисета на палец понюшку табаку с кокаином, вдыхала и изо всех сил  старалась
чихнуть  как  можно  позже.  Только  господин  Кнопф не прикасался к табаку,
смеялся вместе со всеми и листал альбомы. В них были  исключительно  женские
снимки,  сделанные  французскими  аппаратами  начала  века,  лица  выглядели
неестественными,  потому  как  таращили  глаза  в  фотографический   глазок,
видевший  все  в  желтом цвете. Остановившиеся взгляды, словно у покойников,
открытые рты, словно создающие сквозняк, уши, словно заткнутые  волосами  на
ночь  от  шума,  --  все  это  придавало лицам нереальность выражений, и они
казались картотекой жертв из  какого-нибудь  полицейского  архива.  И  Кнопф
первый разгадал секрет этих снимков, как и вообще первый разгадывал подобные
маленькие  загадки. Это были лица женщин, сфотографированных в момент, когда
они  находились  наверху  блаженства,  когда  переживали  оргазм.  А   затем
неожиданно  в  Видином альбоме оказался снимок бородатого мужчины в такой же
момент высшего блаженства, и все прыснули, и  от  этого  хохота  старикашка,
летевший  на  картине  задом наперед, прежде времени превратился в сказочную
фигуру с золотым обручем на лодыжке.
     Так и жили они в некоем двойственном времени, словно бы в шляпе  поверх
картуза, пока однажды вечером барышня Вида Милут не наткнулась, перелистывая
книги  из  своего  родного  края,  на  фразу, которая удивила ее, Фраза была
короткая, и она гласила: "Наши мысли подобны голоду -- всегда одинаковы".
     Ее это заинтересовало, она разузнала все про автора и наконец во  время
своего  пребывания в Белграде познакомилась с ним. Был он довольно неотесан,
вместо усов и бороды у него росла какая-то  трава  женщины  утверждали,  что
спит  он  голый,  перепоясавшись  кожаным  ремнем, а мужчины -- что он может
мочиться с коня на полном скаку.
     -- Вы левша, барышня Вида? -- спросил он Виду.
     -- Нет, хотя мне гораздо приятней с левой стороны, -- отпарировала  она
и  пригласила его в Вену. Он приехал на Рождество вместе со своими муравьями
в волосах и предложил Виде и  ее  друзьям  устроить  в  сочельник  кукольное
представление.  Он  носился  по  огромному  Видиному  дому  на улице герцога
Гецендорфа, маялся с веревочками и куклами, а в бороде  его  не  переставали
жужжать запутавшиеся дремотные мухи. Он расставлял стулья в зале и то и дело
обнаруживал на руках -- на ладонях и между пальцами -- что-нибудь: соломинку
ли,  шерстинку, что-то прилипшее, кусочек обломавшегося ногтя, крошки хлеба,
кофейную гущу, жир  или  песок.  Он  не  искал  этого,  просто  к  нему  все
прилипало,  и  он,  чувствуя  это,  тщательно  оглядывал  свои руки и ногти,
выковыривал из глаз мошек и вынимал волосы из стаканов. Вот и теперь, очищая
от плевел свое тело, он сооружал сцену в просторном зале  у  барышни  Милут,
где  стояли  полосатые  кресла  с  желтыми  репсовыми спинками, а в зеркале,
стоявшем напротив дверей, создавалось впечатление,  что  за  ним  --  другая
комната  и  в  ней  желтый,  а  не  полосатый салон. Между делом он болтал с
гостями.
     -- Вдумайтесь, -- говорил  он,  --  Видин  отец  подарил  ее  матери  в
качестве  свадебного  подарка серну. Живую. У Виды есть фотография, не знаю,
видели ли вы? Ее матушка красива, миниатюрна, легка, как пушинка, она  снята
с  женихом.  Он  в военной форме, одной рукой держит за ухо серну, второй --
саблю. Глазастый, способный, если надуется, угодить вам пуговицей  со  своих
брюк прямо в рот и выбить зуб!
     --  Забавно,  --  бросает  доктор Пала, а сам пожирает взглядом госпожу
Реббеку Кнопф. Они сидят за столом, курят или нюхают табак,  и  доктор  Пала
допивает из бокала госпожи Кнопф, вроде бы по растерянности.
     --  От ваших взглядов, доктор, остаются рубцы, как от вашего хлыста. Но
если вы будете так пялиться на меня, вы увидите то, что вам не стоит видеть,
-- через мои глаза видно слишком глубоко. Лучше наденьте темные очки...
     Вида же в это время наблюдает за своим  земляком  с  обритыми  ушами  и
засученными  рукавами,  видит,  как  глаза  его заполняет тоска, и тоска эта
столь крепка, что ею впору точить ножи и чистить ложки.
     -- Чем внимательнее я приглядываюсь к вам,  тем  отчетливее  вижу,  что
ваше  лицо, как год, -- говорит он Виде, пристраивая театральный занавес, --
на нем все четыре времени года.
     -- Какое сейчас, по вашему мнению, время года на нем?
     -- Лето. Тихое, как спальня.
     Он целует ее и уходит к своим куклам.
     У представления два названия:


ЗВЕЗДА, ИЛИ ВЕРТЕП

     На освещенной сцене -- звезда, которая медленно движется с  Востока  на
Запад,  в  яслях  лежит  новорожденный  Христос,  возле него, перед входом в
пещеру, -- Богоматерь. К яслям подходят Ягненок, Яблоня  и  Река  Иордан  --
поклониться новорожденному царю. Богоматерь поет младенцу:

     Из звезд церковь построю,
     Из Месяца -- белые врата церкви,
     Очами напишу иконы,
     Умом литургию запою,
     На коне подъеду к церкви,
     С коня церковь копьем отворю...

     ЯГНЕНОК  (поднимает  книгу):  Вот  Ветхий Завет будущая кровь Христова.
Кровь того, кто лежит в яслях, новорожденный. Есть у него на небе  отец,  но
нет матери.

     РЕКА  ИОРДАН  (поднимает  другую  книгу): Вот Новый Завет, будущее тело
Христово. Тело того, кто лежит в яслях, новорожденный. Здесь,  на  земле,  у
него есть Мать, но нет Отца.

     ЯГНЕНОК:  Он  искупит все будущие и прошлые грехи людские, искупит даже
их  прародительский  грех,  изгнанных  вернет  обратно  в  рай.  Омыв   свою
божественную искру в людской крови, он спасет человека и отдаст свою кровь и
тело свое ради него.

     ЯБЛОНЯ:  Это  не  значит,  что  он и меня спасет. И тебя, вода, и тебя,
скотинка! Здесь не наша игра и не наша звезда.

     ЯГНЕНОК: Почему ты так думаешь?

     ЯБЛОНЯ: Ветхий Завет -- не наша кровь, а Новый Завет -- не  наше  тело.
Мы  не  из  рода  человеческого,  на  нас нет прародительского греха, нас не
изгоняли из рая. Христос не воплощался в плод, воду или руно,  которые  суть
наши  кровь  и тело. Мы обойдены его магической силой искупления, ибо нас не
касается перечень грехов, и мы должны жить своей собственной  жизнью.  Зачем
нам  нести наказание за чужие грехи? Мы должны создать свой собственный мир,
свободный от людских грехов и от мира людей. Потому для нас нет  спасения  в
муках  Христовых  и  в  его  жертве. Жертвою будем мы. Если не найдем своего
искупителя.

     РЕКА ИОРДАН: Но Адам крестил нас. Адам дал нам имена.

     ЯБЛОНЯ: Первый человек дал нам имена до того, как был изгнан из  рая  и
совершил  свой  грех;  в  пору  невинности он своей свободной и доброй волей
владел нами, животными, водами и растениями так, как владеет  невинная  душа
своими  чувствами.  Но  теперь,  когда  он  делами  рук своих испортил воды,
растения и живность, и ныне,  когда  он  хочет  пойти  дальше  и  загрязнить
Вселенную,  разве  не лучше отделиться нам от него? Разве не лучше, чтобы за
звездами шли мы -- растения,  воды  и  бессловесные  животные,  мы,  кто  не
уничтожает  мир  вокруг  себя?  Это предначертано в книгах. "Если, как орел,
вознесешься и среди звезд сотворишь себе гнездо, и оттуда я  тебя  свергну",
--  говорит Господь, но так он говорит им, людям. А не нам. Нужно отделиться
от человечьей звезды, которая покуда ведет нас, и повернуться к  собственной
путеводной  звезде  и  собственной  судьбе.  Посмотри, сколько их на небе --
выбирай!

     ЯГНЕНОК: На прощание, прежде чем вернем людям имена, которыми нарек нас
Адам, откроем потомкам Адама две вещи, о которых они не знали до сих пор.
     Река Иордан: Первое. Из семи дней творения четыре дня были  успешные  и
три неудачные. Только один день перевесил все и сделал из этого мира удачный
мир. Это был день седьмой, день, когда Творец отдыхал и ничего не создал.

     ЯБЛОНЯ:  Второе.  Обрати  внимание  на  свою  мысль.  Ты  не знаешь ее.
Наиболее приятна она, когда остается без движения, зато лучше  всего,  когда
движется.  Ибо  мысль может и стоять на месте, и двигаться. Стоять она может
всегда (прошедшее и будущее не может расти и  изменяться).  Двигаться  мысль
может  лишь  в данное мгновение, следовательно, пока стоит время. Если мысль
движется, наиболее важен ее пятый шаг:
     До этого она еще или несовершенна, или неглубока, после пятого же  шага
она  тебя утомит. Обрати внимание, следовательно, на пятый шаг! После пятого
шага, уставший, ты не сможешь больше следить за своей мыслью, потому что она
станет или слишком сильна и быстра, или слишком отдалится от тебя.

     На седьмом шагу мысль угасает и превращается в любовь...





     Этими словами представление завершилось, какое-то мгновение Вида сидела
в темноте и думала о своем земляке. Каждый вечер теперь она читает его книги
и каждый вечер раскаивается, что загубила время переводя книги других.
     Только его нужно было  бы  переводить  всю  жизнь  переводить  на  семь
языков, как бы убегая семью путями от недругов, которым предал тебя Господь!
Однако  гость  ее  неделями молчал, поглаживая свою бороду из сена, и ему не
приходило в голову спросить,  не  хочет  ли  она  перевести  написанное  им.
Потому-то она и сидела в темноте и терзалась.
     Когда  зажегся свет и на улице хищные звезды защелкали зубами от стужи,
взорам всех собравшихся в зале предстала  госпожа  Цикинджал,  целующаяся  с
Реббекой Кнопф, сидевшей у нее на коленях.
     Тогда  же гости барышни Милут, каждый выбрав себе свою звезду и покинув
дом по улице герцога Гецендорфа, разошлись навсегда. Реббека увезла  госпожу
Цикинджал  в Париж, и вскоре прошел слух, что они счастливо живут в огромном
ателье в Тюильри, которое бывшей супруге доктора Пала  сняла  ее  любовница,
чтобы  она  там  писала  своих  крокодилов. Вида осталась с воспоминаниями о
своих исчезнувших  друзьях,  осталась  на  крахмальных  и  теплых  подушках,
которые  потрескивают  под  щекой  и  уплывают, словно горячие хлебы. Только
воспоминания ее с тех пор стали почему-то  начинаться  с  частицы  "не".  Ее
приятель,  устроитель  кукольных  представлений,  сидит  рядом,  и она часто
говорит ему:
     -- Мы не снимем такую дачу, как  Кнопф!  Мы  не  поедем  в  Карлсбад  с
доктором  Пала!  Не  раньше,  чем приобретем машину, как у этой мокрохвостки
Цикинджал!
     Он, Видин спаситель, сидит у камина, в волосах У него  полно  муравьев,
он  немолод,  однако  его  немецкий все еще не лишен вдохновения и свежести,
потому что  двадцать  лет  оставался  без  употребления.  Вида  переводит  в
соседней  комнате,  двери  которой  распахнуть! в полосатый салон, и нет-нет
возвращается к мысли, что из всех удачливых писателей ее родного края,  кого
она знает и читает, лишь этого, лишь ее избранника, именно его и прежде всех
прочих  она  должна  переводить;  он  же, хотя они вместе спят уже два года,
никогда не говорил о том, что было бы наиболее логичным. Какой-то  стыд  или
еще что-то мешает ему исторгнуть эту просьбу из своих уст, и Вида думала:
     "Даже  две  темноты не похожи одна на другую, а уж тем более люди" -- и
не искала того, чего не ищут, но принимают, если  предложено.  Она  зашивала
горные травки и вербену в швы своих платьев и шептала:
     -- Это неестественно, наши комнаты заполнены его растоптанными мыслями.
Не переведенными на немецкий язык.
     И  тут  ее  осенило,  Ведь  он избегает ее здесь, на Западе, потому что
наверняка на немецкий его переводит другая  женщина  где-то  на  Востоке,  в
Берлине,  по  ту  сторону  стены  быть может. От таких мыслей у нее набрякли
подушечки ладоней, между которыми, не просыхая, струился пот. Подобные мысли
довели их до крайности. Грань они  перешагнули,  когда  выяснилось,  что  на
немецкий  его  не  переводит  никто, даже в Восточном Берлине. Тогда она его
оставила.
     -- Кто устремлен ко второй половине жизни, должен оставаться на  первой
половине прожитого, -- сказал он и ушел.
     А  барышня  Милут  засучила рукава и работала, точно дьявол плюнул ей в
рот. Вскоре не было ни одного более или  менее  известного  писателя  на  ее
родине, которого бы она не перевела. Оставалось только одно исключение. Тот,
кого  она  больше  всех  хотела  переводить,  тот,  ради которого она вообще
переводила и любила всех других писателей, только он остался непереведенным.
В результате вместо него Вида получила от югославского правительства  орден,
она  зашвырнула  его  через ограду в Шенбруннский парк и решила выйти замуж.
Было это так.



     Покинутый доктор Пал, в своих жокейских сапогах,  раза  два  заходил  к
Виде, жаловался, что госпожа Цикинджал забрала у него хлыст, и повел Виду на
Дунай  продемонстрировать, как он может убить сома, когда тот выска