ю
баранину с капустой. После чего начала с бухты-барахты чудовищно толстеть.
     Она  полнела  с  невероятной  страстью  и  быстротой,  являя  тем самым
пренебрежение к капитану. И  Милут,  хотя  ему  о  злосчастной  рыбе  ничего
сказано  не  было,  ближе  к  весне  стал  замечать,  что  в доме происходит
неладное. Летом, когда они поехали отдыхать, капитану стало ясно,  что  теща
полнеет  назло  ему,  но он не мог понять, в чем провинился. Он старался изо
всех сил: открывал бутылки на бахче и, налив арбузы ракией,  а  дыни  вином,
оставлял  их  на ночь, чтобы они хорошенько пропитались, но госпожа Иоланта,
урожденная  Ибич,  упорно  продолжала  готовить   себе   к   каждому   обеду
дополнительную  порцию  капусты  с  бараниной.  Каждый  день  она  неуклонно
созерцала свой пуп до того, что забывала, где у нее левое ухо, а где правое,
перевязывала нитками бородавки  у  детей,  чтоб  отвалились,  и  по-прежнему
безмолвно толстела, желая досадить своему зятю, капитану Милуту.
     Наконец  в  одно прекрасное утро капитан Милут, точно завороженный этим
толстением, отправился в магазин  и  купил  большую  жестянку  с  печеньями.
Печенья  он  раздал  детям,  а  на крышке коробки вырезал дырочку размером с
грош, набил коробку рыбой и  закрыл.  Каждый  день  он  подливал  в  дырочку
понемногу оливкового масла, пока рыба его принимала. Когда же рыба перестала
пить масло, он взял грошик и закатал отверстие. Рыбные консервы были готовы.
     "Это  --  к Рождеству", -- заявил капитан. Девочки с изумлением взирали
на бабушку, которая возликовала, с необычайной  быстротой  стала  худеть,  а
вместо  баранины  с  капустой готовила себе фасоль с грецкими орехами. Опять
она двигалась плавно, явно хорошела, и чем дальше, тем больше стала походить
на своего покойного мужа.  Она  снова  превращалась  в  ту  усатую  красотку
прежних дней, что носила лорнет с надушенными стеклышками.
     -- Я хочу быть красивой для своих внучек, -- шептала она в свою чашку с
чаем.  В  ответ  на  уговоры  соседок  выйти  замуж  Иоланта,  со знаменитой
двухтарифной улыбкой Ризничей на устах, отвечала, стремясь, чтобы  ее  слова
достигли слуха капитана Милута:
     --  У  всех  моих  мужчин  стояло, пока не сгорит свечка за два динара.
Разве теперь такого найдешь?
     Капитан Милут ошеломленно посмотрел на  госпожу  Иоланту  и  отправился
покупать  свечу  за  два  динара. Он и так давно уже собирался открыть карты
перед тещей и прямо сказать, что его мучит. Он обдумывал будущий разговор  с
ней по дороге на экзерцирплац, где жеребцы занимались онанизмом, ударяя себя
членами  по  брюху.  Он  составлял  и  составлял  необходимые  фразы, но они
проплывали по его голове, как пыль от упомянутых жеребцов, и никак не шли  с
уст.
     Капитан  Милут  был  мужчина  в  самом  соку.  Если  бы  он захотел, то
пуговицей, отлетевшей от его  ширинки,  наверняка  можно  было  выбить  глаз
попавшемуся  по  дороге  прохожему. Женщина была ему необходима, как ложка к
обеду, но он был далек от мысли привести своим девочкам мачеху. Ни на что не
решаясь, он шептал глубоко про себя, обращаясь к прекрасной госпоже  Иоланте
в  той  глубине,  где  рождаются  уже  не  слова, а слезы: "Помогите же мне,
помогите, если хотите добра мне и своим внучкам..." Но вместо  этих  простых
слов  в  голове у него болталась фраза, запомнившаяся из бесконечных тещиных
рассказов:
     -- То, что в октябре кажется мартом, на самом деле -- январь...
     Тут он заметил, что мадам Иоланта снова начала толстеть назло  кому-то.
Он  не знал, кому именно, но дело было ясное, даже дети заметили. Специально
для нее отдельно ставились на стол тушеные синие баклажаны.  Перед  тем  как
приняться  за еду, она шептала молитву: "Крестом осеняем себя, ограждаясь от
сатаны, не боясь его уловок и засад..."
     И снова ее потолстение нарушало покой в семье. У капитана уши горели от
глупых насмешек, а в доме чего только не случалось. Вдруг распахивался шкаф,
и все цвета какого-нибудь пестрого платья или полоски  юбки  разлетались  по
комнате,  порхая  мелкими  кусочками  шелка,  ослепшими от солнца. В футляре
своих карманных часов капитан Милут находил дождевых червей. Самой же  вдове
Исаилович  ни  с  того  ни с сего начал являться покойный муж. Он объявлялся
каждый раз, когда светил полный месяц, точно так и надо.  Правда,  он  путал
дни  недели.  Например,  покойник  не  знал,  идет ли вторник за средой или,
наоборот, впереди  нее.  Если  он  появлялся  не  вовремя,  приходилось  его
Исправлять  и  возвращать, откуда пришел. Тогда госпожа Иоланта брала блюдо,
наливала в него воды и начинала ворожить вместе с внучками.
     Прошло два месяца с тех пор, как вдова Исаилович снова начала толстеть.
В один  прекрасный  вечер  капитан  Милут  ополоснул  свой  уд  посолдатски,
спрыснув  его водой прямо изо рта, и, решившись пойти на приступ, ворвался в
светлицу госпожи Иоланты.
     Она лежала в чем мать родила, созерцая свой пуп. На фоне  простыней  ее
тело,  пахнувшее  лимоном,  походило  на  хорошо  подошедшее  белое  тесто с
глубоким пупком посредине. Под пупком была огромная мохнатая третья грудь, а
повыше пупка -- талия, одна из красивейших,  какие  только  капитану  Милуту
довелось  в  своей  жизни  видеть. По крайней мере так показалось Милуту при
свете свечки ценой в два динара, горевшей на  столе.  При  виде  этой  свечи
капитан   несколько  смутился  и  утратил  дар  речи,  а  госпожа  Исаилович
продолжала непоколебимо шептать свою молитву или то, что она  читала  вместо
нее.  Наконец  молитва закончилась. Тогда она повернулась к капитану, дунула
на свечку и притянула его  к  себе  тем  самым  жестом,  каким  ласкала  его
дочерей. И шепнула, обнимая его:
     -- То, что в октябре кажется мартом, на самом деле -- январь...
     После  сладостных  объятий,  лежа на спине, капитан попытался в темноте
погладить  ее.  Она  была  рядом  и,  как  он  догадывался,  уже  худела   с
головокружительной  быстротой.  Нащупав  что-то  весьма ощутимое, он спросил
наугад:
     -- Это у тебя что, нога? -- и в ответ получил хорошую оплеуху, горячую,
как блинчик с творогом. Ибо это была не нога, а рука.



     -- Бабушка, твои часики опять не работают! -- любила говорить маленькая
Витача Милут госпоже Иоланте. Фамильные часы в виде серебряного  яйца  давно
уже не ходили, но еще играли свою мелодию.
     Ветер гнал по небу облака в одну сторону, цикады гнали по горячему небу
тишину в другую; была война, капитан Милут ушел на эту войну, и о нем ничего
не было  известно.  Госпожа  Иоланта  разрешала внучкам подносить к уху свои
часики и слушать их, как слушают шум волны в морской раковине.
     --  Работают  они,  детка,  работают,  --  говорила  она,   --   только
отсчитывают не теперешние часы, а другие, давешние.
     И правда, в овале остановившихся часов журчало давно прошедшее время, а
во времени  звенели  голоса  прежних красавиц из семейства Ризничей. Правда,
одна из девочек, Вида, не слышала ничего, кроме хрипа,  но  зато  Витача,  у
которой  уши  были  разные  --  одно  глубокое,  как  домик улитки, а другое
плоское,  как  речная  раковина,  --  Витача  слышала  все.  В  часах  легко
различался  высокий  мягкий  голос  графини  Паулины Ржевуской, в замужестве
Ризнич, а вслед за ним -- щебет ласточек перед дождем, когда они  вспарывают
пыль  кончиками  своих  крыльев;  слышался  звук  флейты  Амалии  и  звон ее
стеклянных шпилек, позвякивавших в волосах, когда она пробовала свои любимые
блюда,  а  напоследок  --  надтреснутое   меццо-сопрано   госпожи   Евдокии.
Единственной,  кто не подавал голоса из часов, была безвременно умершая мать
Витачи,  Вероника  Исаилович.  Вместо  голоса  матери  Витаче  слышалось   в
серебряном овале весьма отдаленное сопрано, хорошо промытое сырыми желтками.
Госпожа  Иоланта  утверждала, что этот голос не принадлежит никому из женщин
их семьи. Это был самый красивый голос из серебряных часов  и  вообще  самый
красивый голос, который Витаче довелось когда-либо слышать.
     -- Это шлюха Полихрония голос подает, -- утверждала бабушка Иоланта. --
Она влюбилась в твоего маленького прадедушку Александра Пфистера, и он с ней
прижил ребенка, стал отцом, будучи сам от Роду пяти лет.
     --  Ну  расскажи  мне  о  ней!  --  умоляла ее Витача. -- Расскажи, что
случилось потом с их сыном? Ведь, как-никак, он наш  родственник!  Расскажи!
Расскажи сейчас же!
     --  Да  нечего  и  рассказывать. У этой Полихронии вместо глаз были под
бровями две огромные синие мухи, вот и все...
     На этом месте у вдовы Исаилович, урожденной Ибич, язык точно  примерзал
к  гортани.  Выговаривая  за  что-нибудь  Витаче, бабушка всегда называла ее
именем одной из Ржевуских:
     -- Задница у тебя, Эвелина, ровно из чистого золота,  а  вот  в  голове
одна чушь. Займись-ка лучше своими делами.
     Пришлось  Витаче прекратить свои расспросы. Но Полихронию она запомнила
крепко. И мысленно добавила ее имя ко всем своим многочисленным именам.
     Витача,  Параскева,  Амалия,  Паулина,  Эвелина,  Каролина,   Ангелина,
Полихрония  и  т.  д. была прежде всего особа замечательной красоты. Ее тело
глубоко врезалось в мечты всех когда-либо видевших ее  мужчин.  У  нее  была
между  грудями  выемка  в  виде  латинской  буквы V, а пальцы на ногах такие
изящные и совершенные, что она могла бы ими играть на рояле. Женская красота
ее  прабабки  Амалии  Ризнич-младшей,  несколько  поколений   передававшаяся
исключительно  по  мужской  линии,  в  последнем  колене снова воплотилась в
женщину, в Витачу Милут. Между нею и ее сестрой  Видой,  которая  совсем  не
походила на Витачу, служили своего рода переходным мостом две другие сестры,
но  они умерли в раннем детстве, унеся с собой все сходство черт, что было в
их внешности. Было вообще незаметно, что они родные сестры. Фигурой и  лицом
Виды  прабабушка  Амалия,  по  мужу  Пфистер,  безнадежно  проиграла  своему
достойному супругу: судя по лицам рано умерших сестер Виды и  Витачи,  можно
было предполагать, что их шахматная
     партия  еще не закончена или по крайней мере отложена; но фигура и лицо
Витачи Милут свидетельствовали о  том,  что  сицилийская  защита  прабабушки
Амалии  против прадедушки Пфистера увенчалась полным успехом, красивым матом
в один ход. От своего родного отца Витача унаследовала  одну  только  тонкую
кожу, такую прозрачную, что через нее, казалось, зубы просвечивали.
     Таким  образом,  каждый  вечер  Витача опускала на зеленые глаза Амалии
Ризнич прозрачные веки своего отца, капитана Милута, и погружалась в сны, не
приснившиеся ее бабушке, госпоже Иоланте. В этих зеленых глазах сны виделись
так же ясно, как будущее в блюде бабушки Иоланты.
     Однажды вечером в полнолуние, когда исполнилось три года с тех пор, как
капитан не подавал о себе вестей, госпожа Иоланта налила воды в свое  блюдо,
позвала  внучек,  и они вынесли волшебный сосуд под лунный свет, точно ведро
из колодца достали. Стояла зимняя ночь, ясная, как день; тонкий ледок хватал
лужи; над улицей гасли звезды, и увидеть их можно было только в  незамерзшей
воде.  Улица  была  длиннаяпредлинная: в начале осень, в конце зима, в одной
части полдень, в другой уже темнеет и свет  зажигают;  в  одной  части  учат
русский  язык,  в  Другой  -- его уже забывают... В конце этой улицы госпожа
Иоланта, держа блюдо с водой, шептала себе в грудь:
     --  Пусть  воскресенье  с  понедельником  повенчается,  а  вторник   со
средой...
     Она  боялась, что в воде покажется женское лицо, и это означало бы, что
капитана нет в живых. Но появилось лицо мужчины,  омытое  лунным  светом,  и
госпожа Иоланта в восторге воскликнула:
     -- Он! Он! Дети, узнали отца?! Так им стало известно, что капитан Милут
жив и здоров. И в самом деле, он вскоре вернулся из немецкого плена, принеся
на своем  исхудавшем  лице  пару  хорошо  откормленных ушей. В доме своем он
обнаружил вместо  мадам  Иоланты  Ибич  старуху,  которая  по  утрам,  чтобы
проснуться,  пила  чай  с  перцем  и без конца стонала, что половина ее души
умерла, а в комнате своей  дочери  Витачи  застал  восьмилетнего  соседского
мальчика,  которого  хозяйка  комнаты,  совершенно голая, возложила на себя,
шепча ему на ухо:
     -- Обожаю маленьких мальчиков, ах, как  я  люблю,  когда  мне  мальчики
делают деток...
     Перед  таким  зрелищем капитан позорно отступил. И вообще, он больше не
ориентировался в этом доме, где стулья мяукали и кусались, как кошки, потому
что плоть и кровь артиллериста Милута превращалась  в  плоть  и  кровь  юных
девиц.  Перепуганный,  он  мотался  между госпожой Иолантой, которая повсюду
оставляла после себя горячие сиденья и заламывала брови аж до  самых  волос,
что  придавало  ей  изумленный  вид,  и дочерей, оставлявших по полотенцам и
наволочкам тени своих зеленых век  и  черных  ресниц  и  следы  ярко-красных
ночных  улыбок  и  укусов,  предназначавшихся  чудовищам из снов, от которых
потом моча сплеталась в тугие струи. Милут слонялся по комнатам с окаменелым
взором, его пробирала дрожь при  виде  того,  как  обе  девчонки  потихоньку
блевали,  стараясь таким древним способом добиться необыкновенной стройности
талии. Он с трудом выносил запах депилатория, которым в доме  пропахло  все,
даже  серебряный  овал говорящих часов. Девицы чистили свои гребенки зубными
щетками, а тюбики с вазелином протыкали шпильками... В одно прекрасное  утро
капитану  послышалось,  что  у него в ванной отхаркивается мужчина, причем с
перерывами, словно его тошнит сапогом.  Милут  ворвался  в  ванную  по  всем
правилам  военного  искусства  --  нога  вперед,  затем рука -- И увидел там
Витачу, которая прочищала горлышко.
     Совершенно растерявшийся  капитан  отослал  старшую,  Виду,  к  венским
родственникам  Пфистерам,  а  сам  с  горя  принялся разводить розы у себя в
цветнике. Как ни странно, ему это удалось. У него оказались, как  говорят  в
народе,    "зеленые   пальцы",   он   чувствовал,   что   былинка   былинкой
перевязывается. Но самого главного он не знал. Он  не  знал,  что  за  всеми
этими  соседскими  мальчиками и мяукающими стульями стоит семейная трагедия,
которую от него тщательно скрывали.
     Случилась она, пока капитан был в плену. И вот как.
     Однажды утром Витача взглянула  на  свежесваренное  небо,  темное,  как
летняя  ночь,  и, пошвыряв в ванну все свои гребенки -- серебряные, слоновой
кости, стеклянные и янтарные, -- запела, входя в воду. Она была  еще  скорее
девочкой,  чем  девушкой,  но  это  вступление  в воду предопределило всю ее
дальнейшую жизнь. Она пела в эту минуту песню, которую вскоре забыла и потом
лет двадцать ждала, пока она вспомнится. Песня называлась "Последняя голубая
среда". На свою беду, она ее все-таки припомнила. Но еще  тогда,  когда  она
девушкой  пела  ее  в  своей  ванне,  все поразились. В тот день они впервые
услышали ее пение. Ясно было, что у Витачи абсолютный  слух.  Это  было  тем
более  странно,  что  в  обычной  речи  она  говорила  неразборчиво  и могла
показаться косноязычной. Мадам Иоланта Исаилович по этому случаю подарила ей
свои овальные серебряные часы, в которых пела флейта Амалии Ризнич.  Иоланта
научила  девочку  гадать  по блюду и пригласила ей учителя -- ставить голос.
Вся семья ждала, когда Витача заневестится, -- тогда станет ясно, вынесет ли
ее голос тяжесть ее совершенного слуха.
     Учитель Витачи, старичок с двумя бородами, висевшими каждая  под  своим
ухом, был от нее в восхищении.
     -- В начале всего был голос, -- сказал он Витаче на первом же уроке. --
Божественный Голос спел следующую фразу: Fiat! И это было слово трагического
смысла,  которым  Господь  сотворил  четыре стихии этого света. Это был Axis
Mundi! Бог изваял свет вокруг голоса, как вокруг  оси.  Первое  же  чувство,
которое  создал  Господь,  был слух Адама. Именно поэтому на Страшном суде и
рыбы запоют...
     И старикашка с четырехугольными зрачками  и  трубочкой  волоска  темени
нагнулся,  чтобы  показать Витаче репродукции старых фресок, на которых были
изображены поющие рыбы.
     Витача в ответ только улыбалась. У нее был красивый широкий лоб, словно
вылепленный из теста, она была левша на одно ухо,  но  зато  умела  заводить
часы  своим  молчанием.  Учитель  пения  полагал,  что  это  молчание и есть
постановка голоса и его лицевая сторона. И вообще,  отнюдь  не  безразлично,
молчит ли певец в це-дуре или в ля миноре.
     -- Говорят, что певцу голос не нужен, что он думает ушами, но не в ушах
фокус,  -- повторял наставник, обучая Витачу византийскому церковному пению,
которое, как он полагал, было лучше и старше музыки Баха. Волосы у старикана
росли даже на ногтях, своими мохнатыми лапами он иногда  гладил  ученицу  по
щечке  и  мимолетно  щипал за грудь, говоря при этом, что если у баса должны
быть яйца, то у сопрано -- сиськи. Он учил ее петь вечерние  песни,  которые
не  пелись  днем, но годились только в темноте, когда по звуку можно узнать,
большой рост у поющего или маленький. Он учил ее также забывать о  том,  что
ей  хочется,  ибо  это важнее и труднее, чем помнить о том, чего не хочется.
Вечерние песни, которые в церкви поют во время всенощной, были трех родов:

     1) песни, похожие сами на себя, не имеющие образцов, но  сами  служащие
образцом другим песням;
     2) песни, подражающие другим песням и носящие их клеймо (имя);
     3)  песни,  которые  ни другим не подражают, ни сами никому образцом не
служат.

     -- Если ты не в состоянии понять путь этих песен, -- говаривал учитель,
-- вдолби себе в голову, что они поют о следующем:

     1) чем мы могли огорчить других;
     2) чем другие огорчили нас;
     3) чем мы сами себе причинили вред.

     Закончив урок, наставник с довольным видом потирал руки и предупреждал,
что Солнце содержит также  и  лунный  свет,  точно  так  как  хороший  голос
содержит  в  себе наперед все песни, как уже существующие, так и те, что еще
возникнут в  будущем.  Витача  возвращалась  с  этих  уроков,  точно  омытая
музыкой,  и  ей  казалось,  что время движется невыносимо медленно. Как еда,
которую никак не сжуешь. В ее времени все еще  было  слишком  много  костей.
Сама же она или молчала, или пела, а петь она начинала, едва только выйдя за
порог  или  подойдя  к  окну, как птица, которая поет, едва встает солнце. В
глазах Витачи блистало созвездие Близнецов, и  госпожа  Иоланта,  урожденная
Ибич,  восхищенно  шептала,  что  неделя,  если  уж началась, на вторнике не
остановится, и голос шлюхи Полихронии звенел из серебряных часиков, а Витача
пела и пела. В ее голосе глубокий альт все еще мешался с высоким сопрано,  а
между  ними  порой  зияла  пустота.  Она ждала, когда проявится ее настоящий
голос, ждала часа, когда созреет ее певческий дар. И все вокруг тоже ждали.
     Наконец голос проявился, и все пошло вверх тормашками.
     Когда Витача заневестилась, глаза у нее стали  прозрачные,  глубиной  в
два  метра  и  десять  сантиметров.  Дальше  глубина уже не просматривалась.
Ресницы у нее всегда были словно присыпаны  пылью,  а  голос  ее  --  голос,
который  так  много  обещал,  голос, появления которого вся семья ждала, как
ждали когда-то рождения маленького Александра  Пфистера  --  вдруг  треснул,
подобно  глиняному  сосуду, стал низким и совершенно ни на что не годным. Он
перестал удерживать то, что в него наливали. Все содержимое вытекало прежде,
чем его  успевали  выпить.  Это  была  настоящая  катастрофа.  От  певческих
талантов  Витачи  осталось  одно  молчание,  и ее школьные подружки злорадно
шептались, что знаменитый голос был внебрачным ребенком, что он  унаследован
по линии Александра Пфистера и потому состарился раньше времени.
     Некоторые  женщины  не  умеют  вести  хозяйство,  и в доме у них всегда
беспорядок. Другие не умеют разобраться в своей душевной жизни, и там  царит
хаос.  Все  это  надо  вовремя упорядочить, иначе потом будет поздно. Ибо