принесет  тебе  сверхприбыль,  через  оплаченный  переход  на новое
опекунство и на  новые  технологии,  через  загодя  оплаченное  долгосрочное
усыновление,  за  которое тебе эти все будущие станут выплачивать проценты с
процентов, испытывая тот, будущий, уже сегодня оплаченный голод... Твоя цель
--  поработить  их  и  заполучить  их  жизненное  пространство,  уже  сейчас
завладеть  их  землей,  выпить  их  воду  и  воздух...  А за водой, землей и
воздухом известно, что следует. Могила. Ты рассуждаешь вполне  логично:  кто
может  меня лишить этой единственной (хорошо оплаченной) могилы? Кто откажет
пожилому человеку, что приплелся неизвестно откуда по уши  в  слезах,  чтобы
купить себе склеп, кто откажет ему в этом?
     А  уж  что  ты в тех нескольких кубометрах захоронишь -- какое до этого
дело продавшим тебе клочок земли. Они больше ни о чем не думают и  не  имеют
на  него  прав.  Доставит  ли  грузовик  гроб  с  останками в бозе почившего
Афанасия Разина, ранее  Свилара,  или  с  радиоактивными  отходами,  которые
станут  безопасными  лишь  через  триста  лет,  -- дело только твое, и ничье
больше. А если тебе повезет и купишь ты какое-нибудь заброшенное кладбище --
чем больше, тем лучше, -- сможешь ты туда запрятать что твоей душе угодно.
     Куда девать те поезда, что плутают  по  железнодорожным  путям  Европы,
груженные  облученным молоком, или те танкеры, что с радиоактивными отходами
бороздят моря,  не  находя  порта  для  разгрузки,  как  не  на  заброшенные
кладбища, подобные тем, которые ты скупаешь по всей земле?
     Однако хватит этих серьезных дел. Если бы я не боялась тебе надоесть, я
бы рассказала  тебе  притчу,  которую у нас охотно пересказывают друг другу.
Около две тысячи двухсотого года, когда ты приедешь  посетить  свои  имения,
которые сейчас приобретаешь, произойдет следующая история.
     Усадил  дед  своего  внука  и рассказывает ему сказку. Только внук есть
внук: вертится и прерывает деда.
     -- Дед, -- спрашивает он, -- слышал я, поминают люди какое-то  странное
название: Чернобыль или что-то вроде того... что это такое?
     --  Э, дитя мое, -- отвечает дед, -- длинная и старая это история, -- И
погладил внука по головкам.
     Обрати внимание, не по  головке,  а  по  головкам...  Стало  быть,  тех
двуглавых  ты  хочешь  уже  сейчас, заранее ограбить. Посмотри в зеркало: ус
скручен, как  поросячий  хвост,  и  только  дергается...  Но,  дорогой  мой,
обманулся  ты  в  своих  расчетах, просчитался! Не всякого заманишь тем, что
пообещаешь после обеда вытереть ему бороду крупной банкнотой!



     Здесь я перестал рассказывать самому себе историю о Плакиде, потому что
она мне больше не помогала. Я заметил, что у Цецилии какие-то совсем  другие
губы,  твердые,  как  корка хлеба, а улыбка та же, прежняя, про себя. Однако
эта знакомая улыбка, соединенная из  кусочков  чужих  улыбок,  ударила  меня
между  глаз.  И  я  испугался,  что  Цецилия  испортит  все  то, о чем я уже
договорился с ее сестрами. В ушах у меня точно  запищал  выводок  цыплят,  в
панике  зовущих  друг  друга,  я  пробормотал, что мои намерения неправильно
поняты, и поднялся, чтобы уйти.
     -- Все не так просто, -- заметила она и позвонила в стеклянный  звонок.
Удивившись  еще  раз, я глядел на ее грудь, которой не было вообще -- только
две огромные бородавки  под  кофтой;  в  дверях  появился  лысый  человек  с
завязанными  узлом  бровями.  На лице в бороздках морщин блестел пот, отчего
оно казалось окутанным золотой паутиной.
     -- Отец Тарквиний, -- обратилась к нему хозяйка, -- приготовьте  нашему
гостю  чай.  Чай  из  березового веника, которым подметают перед калиткой. И
покрепче. Насколько я помню, ты любишь чай, не правда ли?
     Я попытался встать, но незнакомец удивился, вроде бы  чихнул,  а  потом
сказал:
     --  Большой  любви нужно долго созревать, зато маленькая любовь тут как
тут, -- и опустил свою огромную руку мне на плечо. Он был  из  тех,  у  кого
сила прибывает, даже когда волос выпадает.
     "Сильный  ветер  и рыбу в Дунае разгонит, -- подумал я и в ожидании чая
из веника опять погрузился  в  историю  о  Плакиде,  больше  мне  ничего  не
оставалось.  --  Будешь  подделываться  под  золото  --  золотом не станешь,
подделка под призрак -- призраком обратится..."
     И все, что потом со мною  случилось,  состояло  из  собранного  воедино
внутреннего монолога, который унес историю о Плакиде, как ветер шапку. И это
меня спасло.
     В  то  время,  когда  чай  из  веника был подан в дорогой чашке сервиза
"Жолнай", я сказал, только чтобы не молчать:
     -- Пусть наши горести не роднятся, Цецилия, -- твоя, как  скоромный,  а
моя,  как  постный  год,  --  это  не  причина для ссоры. Где я просчитался,
по-твоему?
     -- Мне приятно, что ты спросил меня об этом, --  ответила  Цецилия.  --
Когда  мой отец писал свою книгу (не знаю, довелось ли тебе видеть ее -- она
о бабочках), он во время работы пил  вино.  Когда  доконал  первый  бочонок,
сделал  в рукописи пометку: Конец первой части. Так и ты, когда допьешь свой
чай, пометь: Конец первой  части.  Потом  берись  за  вторую,  и  все  будет
зависеть только от тебя.
     --  Как  ты  это  себе  представляешь? -- спросил я, но она ответила не
сразу, а только после того, как выпроводила из комнаты  Азередо  и  девочку.
Азередо выбежал с плачем. Теперь она ответила:
     -- Видишь ли, Атанас, все, что мы слышали о тебе, пока ты странствовал,
рассказывали  твои  венские  служанки. "Когда нас наняли работать у него, --
рассказывали они, -- хозяин в первый же вечер  сказал:  "Двадцать  шиллингов
получит  та,  которая  не  будет  ужинать". И со смехом сказал, что пошутил.
Однако деньги дал. Мы думали, он хочет отослать нас из дому, чтобы  остаться
одному,  а  потому взяли по двадцать шиллингов и ушли. Между тем наутро, уже
не  шутя,  он  потребовал:  "Кто  хочет   обедать,   выкладывайте   двадцать
шиллингов!""
     Вот тебе этот незначительный факт. А теперь я у тебя кое-что спрошу. Уж
не думаешь ли ты, что я твоя немецкая служанка? Ну, тут-то ты ошибаешься...
     Я  смотрел  на отца Тарквиния, на его бороду, словно сделанную из белой
пакли,  и  чувствовал,  что  дни  мчатся  к   Новому   году,   подобно   все
увеличивающемуся  дикому  стаду,  будущее  крошилось  и рассыпалось, уступая
место нам, незваным  гостям.  И  понял,  что  чаем  из  веника  разговор  не
окончится. Тогда я сказал:
     --  Ты  меня  недооцениваешь,  Цецилия. Представь себе, что мы играем в
шахматы. И у  меня  пешка  может  превратиться  в  ферзя.  Подумай.  Ты  так
оцениваешь  позицию  и  так ведешь игру, будто знаешь, что я свою пешку хочу
превратить в ферзя. Но как ты поступишь, если  твое  предположение  окажется
ошибочным,  если я, к твоему удивлению, обменяю свою пешку не на ферзя, а на
какую-нибудь другую фигуру?
     -- В этом случае, --  сказала  она  с  торжеством,  --  все,  о  чем  я
подозревала  и  что  сказала,  --  неверно;  верным  будет все то, чего я не
сказала, но без труда могу сказать сейчас.
     Я оцепенел, потому что понял: она знает, чем  я  занимаюсь.  Я  пощупал
свой  ус  и  нашел  его  отвердевшим,  как  дубовая кора, и закрученным, как
поросячий хвостик. Я все еще  хватался  за  историю  о  Плакиде,  словно  за
соломинку.
     --  Если  ты  их,  наших  праправнуков,  покупаешь  не по тем причинам,
которые я перечислила, значит, ты покупаешь их по  причинам  вдвое  хуже,  о
которых даже не следует упоминать. Это верно?
     --  Да,  верно, -- ответил я и икнул, а она закашлялась, и в этот миг я
вспомнил, что  дьяволы  общаются  между  собой  через  человеческий  кашель,
отрыжку, чих и свист.
     --  В  таком  случае,  --  закончила Цецилия, -- и моя цена будет вдвое
выше. А также должны быть соблюдены некоторые условия.
     -- Согласен на все условия, -- сказал я и тут же спросил,  каковы  они.
Цецилия  достала  из-за  пазухи  список  своих  праправнуков,  а  я полез за
карандашом, которого, естественно, в кармане не  оказалось.  Однако  Цецилия
список отдала не мне, а отцу Тарквинию.
     --  Видишь  ли,  --  сказала  она,  --  всякая опись, а тем более опись
праправнуков, а стало  быть,  инвентаризация  будущего,  означает  нарушение
небесных  правил  и вмешательство в компетенцию неба. Поэтому, прежде чем мы
сделаем полную опись и заверим ее в суде, чтобы она обрела законный  статус,
отец  Тарквиний  должен эти нерожденные и некрещеные души окрестить согласно
христианскому обряду.
     -- Разве дети имеют душу до того, как родятся? -- спросил я  изумленно,
но Цецилия только кашлянула и продолжила:
     -- Если их не окрестить и они станут жить и умирать, потому что продать
их --   значит   пустить  в  оборот,  в  жизнь  и  смерть,  у  них  появятся
нежелательные  имена,  станут  они  в  таком  случае  называться   лентяями,
крикунами,  горлопанами,  тихонями, плаксами или скорпионами и кто знает как
еще. Они превратятся в крохотных крылатых  малышей,  неживых  и  некрещеных,
которые  летают,  пищат  и  писают  сверху  на  прохожих.  Они  будут  вечно
неприкаянными, особенно по ночам от  Рождества  до  Пасхи,  плоские,  словно
сушеная  рыба,  борода  на  темени, станут по весне пугать визгом у реки, на
кладбищах, задушенными голосами заполнят ночное небо, присосутся  к  утробам
рожениц, будут дуть им в груди, словно в гайды. С криками станут врываться в
твой дом, всхлипывать под перевернутыми тарелками и жалить вещими снами твое
потомство и своих братьев...
     Цецилия опять кашлянула, а отец Тарквиний икнул трижды кряду в список с
именами  --  так  священники  дуют на ребенка при крещении, изгоняя дьявола,
положил список в книгу, и втроем мы отправились в ближайшую церковь, там как
раз часы отбивали время.
     На лестнице, где эхо шагов  пересекалось,  а  ступеньки  расходились  в
разные стороны, я зазевался и свернул налево, они же -- направо.
     --  Фррр!  --  донесся до меня детский голосок, так ночью перекликаются
лошади. Поворот лестницы  на  мгновение  отделил  от  меня  Цецилию  и  отца
Тарквиния,  и я увидел дона Азередо -- он сидел на подоконнике у того самого
окна, через которое, когда я шел сюда, виднелся прелестный летний  пейзаж  с
каштаном.  Я послушно подошел к нему и остолбенел от страха. За его кудрявой
головенкой, источавшей запах цветущей липы и детского пота, я увидел тот  же
самый  пейзаж,  только  заснеженный. Каштан стоял голый, без листьев, внизу,
возле речки, глину покрывал лед, а  чернозем  --  снег.  Дальше  тянулась  к
горизонту  засыпанная  снегом  дорога,  составленная  из  двух  параллельных
тропинок, таких прямых, точно проложенных выстрелом двустволки...
     -- Азередо, Азередо, -- донесся из комнаты голос  девочки,  --  ты  ему
показываешь  годы?  --  Она  появилась  на  верху лестницы и сказала, как бы
утешая меня: -- Не удивляйтесь. Из этого окна всегда виден следующий год.
     Азередо соскочил с подоконника и сказал:
     -- Я бы хотел кое-что сказать тебе. Кое-что о моем  происхождении.  Мой
дальний  предок  был  архангелом.  Звали  его Нафанаил. В сербском монастыре
Дечаны  он  запечатлен  в  тысяча  триста  пятидесятом   году   на   фреске,
изображающей  встречу архангела Нафанаила с Христом. Этот Нафанаил есть и на
иконах. Ты же был на Святой горе. Не знаю, видел ли  ты  там  икону  с  моим
предком. Это икона, где показано падение Нафанаила и превращение его имени в
имя  Сатанаил.  Когда-то  архангел  Божий,  мой  предок,  предал  небо и как
властитель тьмы был назван Сатаной. На той святогорской иконе изображен  лик
Божий  и  под  ним  группа  горних ангелов в белом, а по обе стороны от этой
группы кубарем скатываются в  пропасть  непокорные  ангелы,  спутники  моего
предка  и спутники мрака. В вечной тьме они уже почернели, и крылья способны
нести их  только  вниз.  Предводители  у  них  в  этом  падении  --  некогда
почитаемые  при  небесном дворе Узза и Азаэль. В центре хора светлых ангелов
стоит ангел-мальчик и держит икону. На этой иконе в иконе виден будущий  лик
Христа,  и  под  ним  огромный  падший  архангел  Сатанаил, мой предок. Весь
черный, он лежит в том же положении, в каком будет лежать на последнем суде,
когда Христос вторично сойдет на землю, дабы разбить врата ада и  растоптать
его, Сатану. Этот Сатана, мой предок, по сути, бывший свет... Потому что, --
продолжал  дон  Азередо,  --  грань  между  светом  и  тьмой на той иконе не
настоящая, а искривленная:
     Вселенная несимметрична. А сумма света во Вселенной константа, и  когда
один  архангел  со  своими последователями отпал от Бога и скатился во тьму,
став властителем ночи, или Сатаной,  эта  сумма  света,  или,  если  угодно,
любви,  была  обкорнана.  Приблизительно  на  одну  треть. Столько было нас,
непокорных ангелов, которые отпали от неба. Тогда Бог создал Малую Вселенную
и положил тебе, то есть человеку, возместить ту треть суммы любви, ту  часть
света,  которой  недостает.  Следовательно,  человек  есть  не что иное, как
замена Сатаны, падшего ангела, но еще до падения.  Стало  быть,  и  ты  тоже
часть  запоздалого  света, замена бывшего света, или бывшей любви, того, что
не является больше ни светом, ни любовью. Именно  поэтому  род  человеческий
близок   Сатане,   ибо   является  его  заменой.  Переверни  человека  вверх
тормашками, и вот тебе -- Сатана!
     Однако человек не возместил Вселенной ту треть  света,  или  любви,  ту
часть,  на  какую  она  уменьшилась  с  падением  моего  предка, непокорного
светлого архангела. Он  возместил  куда  меньше.  И  теперь  мы  подходим  к
главному.
     Что  такое  человек?  Наполовину  ангел, наполовину зверь. Святой Иоанн
говорит о тебе и тебе подобных:
     "Вы по отцу Сатана!" И именно через  эти  темные,  кровожадные  стороны
человеческой  природы  мой  предок  Сатана  и  я до сих пор соприкасаемся со
второй, светлой ангельской природой человека. А это значит, что с тем  своим
бывшим  светом, хотя и не подлинным, но всетаки, с той частью света, который
заменяет наш некогда утренний свет, давно утраченный. Утерянный навсегда. На
короткий  миг  через  человека  Сатана  и  все  мы  соприкасаемся  со  своей
безгрешной молодостью, с собой -- теми, до впадения во грех, а через это и с
Богом.  Сатана  уже не помнит, кем он был. Можно угадать только по человеку.
Именно потому Сатана это соприкосновение никогда никому не  уступит,  ни  за
что не позволит истребить род человеческий.
     Я  понимаю, ты не знаешь, ради кого делаешь то, что делаешь, но те, для
кого ты делаешь это, хорошо знают. Такова судьба человека. Однако мы говорим
не о  судьбе  человека,  а  о  Сатане.  Коль  скоро  ты,  Разин,  стараешься
уничтожить  и  причинить  страдания  сотням  миллионов  людей,  Сатана и я с
удовольствием тебе поможем. Готовим мы ветры для таких семечек, как ты,  уже
давно.  Но  ты  со  своими  делами способен уничтожить все многообразие рода
человеческого. И здесь Сатана встанет на твоем пути. Поэтому помни,  отныне,
на  кого  бы  ты  ни  работал,  ты  работаешь против Сатаны -- делая то, что
делаешь. И берегись.
     Схитришь -- берегись! Посмотри на меня хорошенько! Я твоя смерть.  Или,
если угодно, я самая большая ошибка в твоей жизни. Запомни, для смерти и для
самой  большой  ошибки  в  жизни  человека  годы  отсчитываются  обратно,  к
рождению. И знай, твоя смерть -- в ребенке. Мне годы не прибавляются,  я  их
теряю,  они  не растут у меня, а убывают! Помни это и берегись, потому что я
пришел учить тебя не тому, как жить, а тому, как умирать.  Что  я  сейчас  и
делаю.
     А  теперь посмотри на меня еще раз! Мне семь лет. Разница между тобой и
мной в том, что я могу влиять на  ход  событий  вне  твоего  мира,  того,  в
котором  ты заперт вместе со всеми, кто тебя окружает. И это ты почувствуешь
через судьбу того, кого больше всех любишь. Я говорю о твоей жене Витаче. Ты
знаешь ее слабость к мальчикам вроде  меня.  Сам  подумай,  ведь  совсем  не
трудно  возродить  в ней эту страсть. Предоставим ее наклонностям широчайшие
возможности. Исполним все ее желания. Перенесем ее  в  тот  мир,  где  такое
будет делом естественным, даже неизбежным. Влюбляться в мальчиков на сто лет
моложе   себя,  во  всемогущих,  способных  сразить  наповал  взглядом.  Она
смертельно влюбится и забудет тебя. А ты станешь ревновать  невиновного.  Ты
будешь стареть и стареть, а твоя смерть и любовники твоей жены -- молодеть и
молодеть. Сейчас ты думай и выбирай: или камень разбить, или пса убить. Если
ты  воспротивишься,  постучишь в собственные двери и не войдешь, я сделаю из
тебя троих тебе подобных, ты убьешь ту,  кого  больше  всего  любишь,  а  мы
прикончим тебя, когда жизнь твоя будет слаще некуда, а подъем духа достигнет
апогея... Остерегайся своих поступков, в каждый твой след я буду плевать! Не
подписывай этот договор с Цецилией! А все другие сожги!
     Здесь  дон  Азередо  взглядом начертал в воздухе мое имя, мое настоящее
имя:

     Архитектор Атанасие Свилар!

     Он спросил меня:
     -- Тебе знакомо это имя?
     Я заплакал и поцеловал мальчику руку, однако не захотел оборвать в себе
историю о Плакиде.
     Мальчик поднес руку к губам, слизал поцелуй и выплюнул.
     Я побежал в церковь.


     По вертикали 3


ПЕЙЗАЖИ, НАРИСОВАННЫЕ ЧАЕМ


     "Аноним из 1443 года  отмечает,  что  при  переводе  с  персидского  на
византийский  календарь приобретает один междудень, появляется новый день, и
от  этого  дня  открываются  новые  возможности  во  времени,  когда   можно
устремиться к некоему будущему, которое не является нашим..."
     Такими  словами  начинается  третья записная книжка архитектора Разина,
которая, в отличие от остальных, украшена  вместо  одного  двумя  пейзажами,
нарисованными чаем.
     На  обложках  изображено  белое  строение,  утонувшее  в  зелени вблизи
большого города. Уже рассвело, однако ночь еще присутствует, скрытая в глазе
художника, как закваска  для  будущей  темноты.  Обширные  охотничьи  угодья
протянулись  в  прозрачном воздухе раннего утра у подножия холма, на котором
воздвигнут дом, отделяя его от зноя городских улиц. Небо  написано  ядовитым
чаем,  который  называется  "вороньи  когти" или "шпора" (Calcatripae flos).
Высушенный на сквозняке в тени, он дает удивительный темно-голубой цвет. Для
восточного края неба использован толченый барвинок,  настоянный  на  красном
вине  и  нанесенный  пальцем. Зелень у подножия холма и лес архитектор Разин
написал, используя чай пекое, собранный в мае, с добавлением куркума,  затем
охотничий  чай, зеленый мате, манго, марачуя-чай и мяту, настоянную три дня.
Само строение окрашено ромашковым чаем, в который добавлено немного  слабого
китайского  чая,  прозванного  "змеиный источник", а более светлые тона даны
белой слезой.
     Под рисунком крупными буквами стояло:

БЕЛЫЙ ДВОРЕЦ

БЕЛГРАДСКАЯ РЕЗИДЕНЦИЯ
     ПРЕЗИДЕНТА СФР ЮГОСЛАВИИ
     ИОСИПА БРОЗ ТИТО

     На внутренней стороне обложки  архитектор  приклеил  картинку  русского
самовара  1762  года  в  память о посещении Эрмитажа в Ленинграде, а под ней
поместил несколько выдержек о чае и чаепитии за самоваром на  французском  и
русском  языках из сочинений Толстого, Достоевского, Гоголя и других русских
писателей. Рукой госпожи  Разин  (Витачи)  приписано,  что  самовар  сначала
запевает  альтом,  потом  переходит на дискант, доходит до тенора, сменяется
bassocan-tante и выливается в меццо-сопрано. Дальше шла выписка из  какой-то
книги о чае:
     "Котелок   красиво   поет,  потому  что  кусочки  металла  на  его  дне
расположены  так,  чтобы  производить  особую  мелодию,  в   которой   могут
угадываться  отзвуки  водопада,  укутанного  облаками,  далекого моря, волны
которого разбиваются об отвесные скалы, грозовой ливень  в  бамбуковом  лесу
или шум сосен где-нибудь на высокой горе..."
     На  третьей  странице  тетрадки  находился весьма точный архитекторский
план Бел