сно, что владелец тетради вносил иногда свои примечания и дополнения.
     "...Брионский  архипелаг  --  группа островов (два острова и двенадцать
островков),  расположенных  в  Адриатическом  море  перед  западным  берегом
Истрии.  От  моря  они  отделены  Фажанским  каналом.  Острова  находятся на
расстоянии шести с половиной километров от города Пула. Самый большой остров
называется  Вели  Бриун  ("Большой  Брион").  Почва  сложена  из  известняка
светлого  оттенка,  пористого и хорошо обтесываемого, покрытого слоем жирной
красной глины, поддающейся обжигу и могущей служить для окраски.
     Колебания температуры незначительные, средняя  температура  5,8  зимой,
12,5  весной,  22,8  летом  и  14,8  осенью. Растительность обильная, воздух
влажный, травяной покров,  как  правило,  зеленый.  Брионские  острова  были
заселены  человеком  еще  за  2000 лет до Рождества Христова. На них имеются
архитектурные памятники античной эпохи: дворец с террасами в заливе Вериге и
акведук.  Существует  легенда,  согласно  которой  доисторический  брионский
человек   именно   здесь   открыл   существование  завтрашнего  дня,  дотоле
неизвестного его предкам. В течение последующих веков на Брионах создан  ряд
храмов  и  церковных  построек,  а  именно:  византийский  каструм  в заливе
Добрика, базилика в заливе Госпа, бенедиктинский монастырь, где  сохранилась
мозаика VI--VII веков; в средние века здесь построены башня с наблюдательной
вышкой,  замок,  храмы  Святого  Германа,  Святого  Рока  и  Святого Антона.
Экономика острова связана с соляными копями, виноградарством  и  разведением
маслин;   позже   развиваются   скотоводство   и  земледелие.  В  1893  году
промышленник П. Купельвизер приобрел Брионские острова. Здесь  он  закуривал
свои вчерашние недокуренные трубки и пил из них горький дым вместо утреннего
кофе.  Понеся большие расходы (часть из них была от него скрыта), он провел,
при помощи известнейшего бактериолога Р. Коха, оздоровление природной  среды
островов  и  выстроил  на  них просторные, по тем временам роскошные, отели.
Подле купальни на берегу был устроен крытый  бассейн  с  подогретой  морской
водой,  в  которую  пустили  раков,  чтобы  видно  было, что вода чистая. На
большом острове  имеются  также  ипподром,  площадка  для  игры  в  гольф  и
теннисный корт. По водопроводу длиной в двадцать километров, проложенному по
дну Фажанского канала, с материка подается питьевая вода. Все эти сооружения
в конце Второй мировой войны были разбомблены, но после войны восстановлены.



     На   свободных   листках,   оставшихся   в   середине   тетради,  Разин
собственноручно записал  рассказ  "Голубая  мечеть",  начинающийся  словами:
"Однажды  вечером  в Стамбуле, незадолго до вечернего намаза..." Рассказ был
сочинен им вместе с одной из женщин, любимых им в молодости, когда он  снова
с  ней  встретился  после  долгого  перерыва.  Этот  рассказ  (как и прочие,
встретившиеся в тетрадях Разина) в Памятный Альбом включен отдельно, и мы  к
нему здесь возвращаться не будем.
     Вслед  за  рассказом о голубой мечети в тетрадь внесен подробный план с
множеством различных построек (по горизонтали и в разрезе) вместе с  данными
о  том,  из  каких  материалов  они  построены. Бросается в глаза, что Разин
уделил особое внимание путям сообщения и подъездным  путям.  Внимательнейшим
образом  зафиксированы  и  живые  изгороди  вокруг упоминаемых зданий. Особо
приложено подробное описание.
     См. чертеж:




     1. Хозяйственная постройка
     2. Новый погреб
     3. Старый погреб
     4. Терраса с беседкой
     5. Виноградник
     6. Мандариновый сад
     7. Фонтан
     8. Домик для работы и отдыха (Македонский салон)
     9. Кухня
     10. Словенский салон
     11. Рыбацкий салон
     12. Индонезийский салон
     13. Бюст Нептуна
     14. Залив

     Внизу архитектор Разин приписал:

ЗИМНЯЯ  РЕЗИДЕНЦИЯ  ПРЕЗИДЕНТА  СФРЮ  ЮГОСЛАВИИ  ИОСИПА  БРОЗ  ТИТО,
МАРШАЛА  ЮГОСЛАВИИ  И  ВОЖДЯ  ПАРТИЗАНСКОГО  ДВИЖЕНИЯ  В ГОДЫ ВТОРОЙ МИРОВОЙ
ВОЙНЫ, РАСПОЛОЖЕННАЯ НА БРИОНСКОМ АРХИПЕЛАГЕ, НА ОСТРОВЕ ВАНГА.

     (NB! После того как на островах  Ванта  и  Большой  Брион  разместилась
резиденция  И.  Б.  Тито, все постройки на этих островах отреставрированы, в
помещениях замка и сторожевой башни устроен музей, проведены  новые  дороги,
обновлены  портовые  сооружения,  а  на  Большом  Брионе  в 1978 году разбит
парк-сафари с большим количеством разнообразных видов растений  и  животных,
которые содержатся в условиях близких к естественным.)



     Затем  мы  обнаруживаем  в  тетради пять-шесть пустых страниц, вслед за
которыми вклеены несколько кроссвордов из немецких газет и следующий текст:

"ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ВЫДУМАЛ НОЛЬ"

     Человек, который выдумал ноль, много лет спустя  пришел  на  тот  самый
рынок,  где  он любил сидеть и размышлять, прежде чем он выдумал ноль. Здесь
он когда-то сиживал, думая о том, что наша  жизнь  есть  не  что  иное,  как
разгадывание  неизвестных нам законов и претворение их в жизнь. Он размышлял
об этом сидя на камне, находившемся близ свалки, ибо, когда бы он ни пришел,
все прочие места на рыночной площади были заняты.  Особенно  привлекала  его
внимание каменная скамейка, с которой открывался прекрасный вид, но присесть
он  не  мог, ибо она всегда оказывалась занятой. Вечно на ней уже кто-нибудь
сидел. Так он и выдумал ноль, сидя на камне на краю свалки.
     Теперь, когда он вернулся много лет спустя на то место, где он  выдумал
ноль,  была  зима,  и  все сиденья на площади были свободны. Он мог выбирать
любое. Но он пришел не для того, чтобы выдумать ноль, потому что ноль он уже
выдумал много лет тому назад, но для того, чтобы снова сесть  на  то  место,
где  он  выдумал  ноль,  и  припомнить, как он выдумал ноль. И он направился
опять прямехонько к своему камню на краю свалки. Это место близ свалки  было
теперь навсегда закреплено за ним, и он больше не мог выбирать.
     С  улыбкой,  похожей  на  птицу,  вынужденную перелетать через реки, он
подошел к камню на краю свалки, к своему камню, но не остановился. Он прошел
дальше и  наконец  развалился  на  красивой  каменной  скамейке,  с  которой
открывался прекрасный вид.
     --  Нассать  мне  на того, кто выдумал ноль, -- заключил он, усаживаясь
поудобнее.


     2 по вертикали


РАЗИН


     Когда меня попросили предоставить данные о происхождении, характере и о
юных годах моего сына, архитектора Афанасия Разина, я почувствовала  себя  и
польщенной,  и  уязвленной  в  одно  и то же время. Мне припомнились клавиши
пианино, залитые вином и воском и обсыпанные  табаком,  ибо  Афанасий  любил
играть  при  свете  свечей.  Иногда он играл, вывернув руки, перстнями, а не
кончиками пальцев. Отца Афанасия, моего первого мужа, я припоминаю с трудом.
Передо  мной  все  еще  стоят  его  русские  глаза,  туманные   и   отдающие
перламутром, как раскрытая раковина. Остального я не помню. Некоторые из тех
давних  Дней  для  меня  ничуть  не  яснее  недавнего  сна. Попытаюсь все же
припомнить.
     Всю жизнь я перед дорогой выбрасывала ложки -- все, сколько есть.  Чтоб
они меня, как говорится, не пережили. Расскажу сначала, как я выбросила свою
первую ложку. Девочкой жила я в Панчево, на берегу речки Тамиш, у озера, где
водилось  множество  рыбы.  У  моей  семьи  был  домик  из трех комнат, и мы
принимали прохожих на ночлег. В те  времена  Панчево,  местечко  на  среднем
Дунае  недалеко  от  Белграда,  находилось  еще на южной границе Австрийской
империи. Так что народу в нем всегда толклось предостаточно,  да  и  ночлега
многие искали. Наденет человек на голову половинку арбуза, переплывет тайком
Дунай  с  сербской  стороны  на  австрийскую  и пожалует к нам переночевать.
Однажды вечером, в страшную непогоду и дождь, явился к нам один незнакомец с
каким-то большим свертком, насквозь  промокшим.  Прохожий  все  жаловался  с
сильным русским акцентом.
     --  Все  мы  заперты  в  двенадцать  месяцев, как в двенадцать комнат с
крепкими стенами, и выхода у нас нет, как только из  комнаты  в  комнату.  А
ведь  есть, поверьте мне, дворцы куда красивее, через которые нам никогда не
суждено пройти, не говоря уже о лесах, что растут вокруг тех дворцов,  да  о
райских кущах...
     Утром, уходя, он оставил нам сверток.
     --  Непогода  такая,  что  и волк заплачет, прежде чем тебя сожрать, --
проговорил он, расставаясь с нами, -- пусть эта вещь полежит у вас до лучших
времен. Если через год не приду, значит, останется у  вас,  что  бы  там  ни
было. -- С тем и ушел.
     Развернули  мы сверток, а там -- портрет. Повесили мы его рядом с нашей
семейной святой Параскевой Пятницей да и забыли про этот  эпизод.  Два  года
спустя  опять  прохожий  человек  переночевать просится: мол, единственная в
Панчево гостиница, "У трубача", закрыта. Тоже русский, но из благородных.  С
бородой,  а  сапоги  под столом скрипят, точно азбуку наизусть повторяют или
сердятся на хозяина. Он  сидит,  чай  попивает,  а  сам  глаз  не  сводит  с
портрета.
     Карманы  у него по углам разодраны, видно, что собак держит, они к нему
ласкаются и скребут когтями по одежде, да и в  руках  --  хлыст.  Звали  его
Толстой. Он хотел переночевать в конюшне, с лошадьми, но мы не позволили, уж
очень холодно было. Он улыбнулся и лег, где ему указали. А утром спросил про
портрет,  откуда  он у нас. Рассказали мы ему, а он снова -- все про портрет
да про портрет.
     -- Знаете ли вы, --  спрашивает  он  мою  мать,  --  кто  изображен  на
портрете?
     --  Бог  с  тобой,  господин,  как же мне не знать? -- отрезала она. --
Зачем пристаешь с пустыми расспросами?
     Тут он вдруг и спрашивает:
     -- А не продадите ли вы мне, матушка, эту картинку?
     -- Да что ты, что ты,  это  не  продается,  --  стала  моя  мама  снова
увещевать этого Толстого, но ему, видно, прямо загорелось.
     -- Да я, -- говорит, -- вам за него дам золотой дукат!
     --  Да  уж  ладно,  -- вдруг передумала мать, -- если даешь, то давай и
бери. Это же не наш святой, можно и продать.
     Гость и вправду достал золотой из  голенища  сапога,  который  печально
заскрипел,  бросил  его  на  стол  и  давай  портрет заворачивать в какую-то
рубашку. Потом снова не выдержал. Пока мы вокруг портрета  хлопотали,  он  и
спрашивает еще раз:
     -- А вы правда не знаете, кто изображен на портрете?
     Мать  отмахнулась и стала завязывать рукава рубашки вокруг свертка. Тут
он и говорит:
     -- На портрете этом нарисован  известный  русский  писатель,  граф  Лев
Николаевич Толстой. Мой дед.
     --  Что  же  ты  болтаешь, чтоб тебе повылазило! -- вскинулась мать. --
Николай Угодник, что ли, тебе дед? С каких это пор у святых угодников такие,
как ты, наследнички появились?
     Плюнула она на его дукат и швырнула ему обратно:
     -- Возьми свои деньги поганые, не нужны они мне! -- повернулась к  нему
спиной  и  давай  картинку  разворачивать.  -- Господи, кого только к нам не
приносит, Николай Угодник ему, видишь ли, дедушка!
     Тут прохожий понял, что не с того конца взялся за дело, и ну перед  ней
извиняться.
     --  Да  я, -- говорит, -- наверное, что-нибудь перепутал, обознался, --
говорит, -- от усталости померещилось. -- И три раза перекрестился на своего
деда  Льва  Николаевича  Толстого,  который  был   изображен   на   портрете
собственной  персоной.  С  трудом  он  уговорил маму взять обратно золотой и
снова завернуть "икону", чтобы ее удобнее было везти.
     Смотрела я, как граф Толстой уходит от нас, и думала, что прав не  тот,
кто  знает истину, а тот, кто убежден, что его ложь -- правда. Это убеждение
я сохранила на всю свою жизнь. А рассказываю я все это к  тому,  что  третий
русский,  постучавшийся  в наш дом, вместо дуката оставил в нем свою жену, а
вместо иконы увез с собой меня.  В  то  время  я  уже  начала  читать  "Анну
Каренину" и научилась гадать на картах.
     Выбросила  я свою единственную оловянную ложку, собрала карты и поехала
в Россию. Когда же  из  Москвы  уезжала  обратно  домой,  нося  под  сердцем
Афанасия,  мне  пришлось  выбросить двенадцать серебряных ложек. Из России я
привезла одни только железные сани, похожие на постель со  скамеечкой.  Сани
были  пробиты пулей -- во время какой-то попойки дед Афанасия палил из ружья
куда попало. На санях-кровати была нарисована церковь с  голубым  куполом  в
золотых  звездах,  словно  небо,  увиденное  снаружи, а не изнутри, с земли.
Запрягли в эту кровать кобылу и привезли меня с Украины прямо домой.
     В этой кровати Афанасий спал мальчиком. Каждый вечер он  ждал,  пока  я
приду его причесать перед сном. Не мог заснуть, пока его не причешут. Намочу
ему,  бывало,  голову и начну точно тесто месить. Потом проведу гребешком по
волосам, как ножом по хлебу, пробор  сделаю.  Наконец  поцелую  его,  раздую
огонь в печке и скажу, что к завтрашнему утру волосы подойдут, как тесто для
оладьев...
     Когда мой сын подрос, выяснилось, что он обладает особым пристрастием к
изысканным   вещам.   Он  отличал  по  звону  серебряную  вилку  от  простой
металлической и  хрусталь  от  стекла,  любил  породистых  животных,  хорошо
построенные  дома  и,  наверное,  красивых  женщин. Но тут надо сделать одну
оговорку.
     Вот, например, мой  второй  муж,  майор  Коста  Свилар,  обладал  таким
голосом,  что ни по морю переплыть, ни по берегу обежать. Такой же точно был
у него глаз на женщин. Красивых замечал на расстоянии пушечного выстрела.  Я
всегда  знала,  что  он  кого-нибудь  завел. Он, идя на свидание, приказывал
музыкантам ждать его в какой-нибудь корчме.  Возвращаясь  от  любовницы,  он
заходил  за музыкантами и приводил их под окно ко мне, к своей жене. Меня же
он так ревновал, что я о первом своем муже не смела даже упомянуть. Мой  сын
Афанасий  был  совсем  Другим.  Оба  мои  мужа любили поесть, выпить, любили
рестораны  и  театры.  Разин,  отец  Афанасия,  говаривал,  что  вино  можно
прочувствовать  прежде,  чем  его  выпьешь,  а мясо -- только когда укусишь.
Женщин он делил на тех, которых вкушают на расстоянии, как вино, и  на  тех,
кого  пробуют,  как  дичь.  Афанасий  же в рестораны отроду не заглядывал, а
театр вообще Не выносил. Когда я это поняла, я стала бояться, как бы он меня
не осрамил.
     Одену я его в новый костюмчик, потяну за нос  как  полагается  в  таких
случаях,  и  веду  на  спектакль А он мне, как сейчас помню, говорит: "Мама,
неужели ты веришь в то, что они произносят со сцены?" Я отвечаю,  что,  мол,
не  тот  прав,  кто знает истину, но тот, кто свою ложь считает за правду. И
рассказываю ему историю о Толстом и об иконе Николая Угодника
     А он -- свое: "Не верю я в то, что они со сцены болтают. Театр  не  для
таких, как я, придуман, а для других людей".
     У  него  и позже бывало странное ощущение, что некоторые явления словно
враждебны не только ему, но и всем его ровесникам, вместе взятым. Он говорил
об этом словами, которые принес из Святогорского монастыря,  что  на  Афоне,
мол, театр -- принадлежность мира общинников, тут одиночкам делать нечего...
     Понять  не  могу,  как он, не любя ни музыку, ни театр, мог влюбиться в
Витачу  Милут,  которая  жила  ради  пения  и  с  которой  он,  кажется,   и
познакомился-то  в  опере.  И вообще он был странный: если голодный -- убить
может, а когда сыт -- делай с ним что хочешь, хоть меси, как  тесто...  Есть
такие  реки, которые у истоков проявляются водопадом. Вместо воды видно лишь
облако и пену над ним. Это облако некоторое время плывет над пустым руслом и
только потом ложится в свои берега и принимает нормальное течение. Таков был
Афанасий. Такова была и его любовь к Витаче. Но даже когда он вошел  в  свое
русло,  когда женился на Витаче, а жизнь его в Америке приняла стремительный
оборот, я все еще боялась, как бы он меня ненароком не опозорил...
     В семейной жизни он не был счастлив. Вы можете спросить, почему  я  так
долго  не  говорила ему, что его настоящий отец -- русский, Федор Алексеевич
Разин. Да потому, что Афанасий все равно провел все свое детство  без  отца,
вернее,  без  отчима,  который его усыновил, ибо второй мой муж, майор Коста
Свилар, без вести пропал на фронте в 1941 году. Не все ли  равно,  без  кого
рос  Афанасий,  без  отца или без отчима, который его усыновил? Так же точно
можно спросить, без чего легче голодать -- без хлеба  и  та  без  кукурузной
лепешки?  Брак его с первой женой не был счастливым: Афанасий обладал редким
и необычным даром (или же недостатком) всю  жизнь  любить  одну-единственную
женщину  --  Витачу Милут, и никого больше. Я этого никогда не могла понять.
Это все равно что быть художником, у которого  достанет  таланта  только  на
одну  картину.  Существуют  особые люди, с глубоким карманом забвения. Но из
всех известных мне людей самым забывчивым был мой  сын.  Афанасий  на  своем
веку   забыл  больше,  чем  кто-либо  другой.  Сила  забвения  у  него  была
титаническая. А вот Витачу он забыть  не  мог.  Впрочем,  я  всегда  считала
большой  несправедливостью то, что Витаче и мне довелось жить в одно и то же
время. А то, что нам пришлось познакомиться, было просто потрясением для нас
обеих. Разумеется, она была очень красивой  женщиной,  да  и  сегодня  такой
остается.  У  нее  ложбинка вдоль спины такая глубокая, что капля пота может
сойти до самого зада, не замочив ни платья, ни пояса. Она была  странная  по
натуре.  Ей не хватало начальной школы жизни -- школы учтивости по отношению
к самой себе. Но зато она напоминала  драгоценные  душистые  масла,  которые
прожигают  насквозь  все,  на  что  попадают.  Кроме того, у нее, как у всех
мудрых женщин, было донельзя глупое лоно.
     Афанасий был еще  несовершеннолетним,  еще  толком  не  знал,  что  Бог
человека  в  пятницу  сотворил,  когда пришел и объявил, что хочет жениться.
Причем на девушке старше себя. Я сразу поняла, в чем дело: он уже пропитался
ее запахом.
     -- На ком это? -- спрашиваю, а сама внутренне трепещу.
     -- На Витаче, -- ответил он, и я поняла, что трепетала не зря.
     "Ну, -- думаю, -- сейчас ты у меня вместо титьки фигу получишь!" Хватаю
я быстренько тайком колоду карт, прячу в рукав пятого валета, а сама говорю:
     -- Знаете, Атанас, ведь одна ее ночь -- что иному десять.  Давайте  вот
как  поступим. Вы еще молоды. На расстоянии пушечного выстрела никто и ни за
какие деньги не определит, есть у вас  усы  или  нет.  Даже  ваша  обожаемая
Витача. Если вы на ней женитесь -- а она старше вас, да с придурью, да еще и
косноязычная,  --  вам  придется  содержать  не  только  ее,  но еще и ораву
восьмилетних любовников. Придется вам по утрам вытряхивать из своей  кровати
семерых мальчишек, одного за другим, как созвездие Плеяд. Я вам в таком деле
не  помощник. Поэтому, если можете выбирать, выбирайте. Или она, или я! Если
выбор вам не под силу, давайте сыграем в карты. Выиграю я -- вы не женитесь,
а выиграете вы -- поступайте как знаете!
     Он задумался. Вижу я, что дьявол его оседлал, и не на шутку,  всю  ночь
на  нем  скачет.  Ну  что мне с ним делать? Человека родить -- все равно что
оскопить, думаю, а сама говорю:
     -- Да, так я и предчувствовала, что вы меня осрамите.
     Тогда он принес карты. А я о картах знаю все. Дед  мой  был  игроком  и
меня,  свою  внучку, и брата моего проиграл еще нерожденными. Играю я с ним,
держу в рукаве этого бубнового валета, а сама все пытаюсь улучить  момент  и
его подбросить. Выиграла двух валетов, подбросила потихоньку своего третьего
и выложила их. А он выкинул три двойки -- и проиграл Витачу.
     Некоторое  время  он  на меня смотрел пристально, я просто чувствовала,
как два его тощих взгляда по сне шарят, точно у  него  в  утробе  прошлое  в
будущее  переворачивается:  ведь  будущее всегда из толстой кишки выходит. А
потом и говорит:
     -- Что-то не так. Давайте карты пересчитаем. Я  обомлела,  но  деваться
некуда.