...
     Каждая  женщина рано или поздно выглядит так, словно ей никогда не было
пятнадцати. Это вершина, миг зрелой красоты.  Сейчас  у  госпожи  Разин  был
именно  этот  миг.  Она  никогда  не  выглядела  лучше,  ее голос и она сама
достигли зенита в один и тот же миг. Это чувствовал и видел господин  Разин,
равно как и весь мир.
     Существует  разная  любовь,  дон  Азередо, она многослойна, есть такая,
которую можно раскатывать, как тесто, однако в этом  случае  она  становится
тоньше.  Тоньше  становится  любовь, будь она замешена на дрожжах, на сдобе,
или с начинкой, или для простой  кукурузной  лепешки.  Поэтому  иногда  наша
любовь  есть  не  что  иное,  как  обычная  кукурузная лепешка. Питательна и
по-своему вкусна, а все-таки кукурузная лепешка. И не больше. Вы же  знаете,
какой  была  любовь  сеньора Разина и Витачи Милут. Сильной и стремительной,
как зверь. И в ней никогда не  оставалось  времени  для  ревности.  Я  видел
Разина  несколько  дней  назад  и  знаю,  почему  такое с ним происходит. Он
открывает застекленный шкаф, заполненный курительными трубками -- из морской
пены, из терракоты, с длинный чубуком, словно трость, такие  тоненькие,  что
можно  сунуть  за  голенище  сапога,  удивительные  экземпляры  производства
"Могул", которые не гаснут и не нагреваются, их  нельзя  купить,  разве  что
сделать  по  заказу, трубки из красного дерева, выполненные так, как некогда
изготавливали только скрипки -- по руке того, кому предназначались...  Затем
он  закрывал  шкаф и зажигал свою старенькую, почти железную трубку, которую
курил всегда. Господин архитектор Атанасие Разин, очевидно,  не  способен  к
изменам. И не способен меняться сам. С ним уже происходили кое-какие вещи, а
он  полагал,  что такое с ним только еще случится, с сеньорой же Витачей еще
не происходило ничего, а она полагает, что такое с ней уже случалось прежде.
Может быть, сеньора Витача и любила бы еще Разина, не останься он таким, как
прежде. Но он уже долгое время не менялся, а этого она как раз  и  не  могла
вынести.  Таким  образом,  теперь  впервые  эта  любовь претерпевает великое
искушение. Улыбка, прошедшая через тело  Витачи,  остывает  на  лице  Разина
теперь  куда  быстрее,  чем  прежде,  хотя  он  этого  и не замечает. Трудно
измерить тяжесть чьей-то улыбки на собственной щеке. А  тем  более  на  щеке
архитектора  Разина,  обладавшего  даром  многого, только не даром ревности.
Поэтому он до сих пор успешно преодолевает упомянутое искушение.
     Говорят, дон Азередо, что конь думает, только пока стоит на одной ноге,
-- все  остальное  время  он  горячится.  Многие  верят,  что  сеньор  Разин
горячится  в  данную  минуту.  Я не верю. Пример тому -- его недавний приезд
сюда, в Милан. Когда после спектакля он вошел в уборную сеньоры Витачи,  она
повернулась, удивленная, и сказала:
     --  Кто  ты?  Просвисти мне свое имя. На этот вопрос архитектор ' Разин
ответил вопросом, из-за которого я и пишу Вам это письмо.  Он  помянул  Ваше
имя, дон Азередо! Он сказал:
     -- Ты виделась с доном Азередо?
     --  Кто  это? -- спросила сеньора, и это успокоило его вполне. В первое
мгновение он, очевидно, имел в виду, нет ли на горизонте опять какого-нибудь
семилетнего сорванца, с глазами, как стеклянные пуговицы, и потому спросил о
Вас. Однако по его реакции на ответ Витачи можно заключить: он считает,  что
против него с сеньорой Витачей работаем мы, а ей он верит и все еще остается
неревнивым.  Поэтому  нам  необходима Ваша помощь, дон Азередо. Сделайте его
ревнивым, чего ни мы, ни сеньора Витача не можем, и все пойдет, как Вы  того
желаете.


     Вена, 2 мая с. г.
     Наизнатнейшему господину,
     Владыке Донино Азередо
     со страхом и любовью

     Драгоценный дон Азередо!
     Сеньора  Витача  недавно  продлила  свой контракт с "Ла Скала", под тем
своим именем, которое настолько лучше ее настоящего, насколько  ее  нынешнее
сопрано  лучше  ее  прежнего  альта.  Сейчас  она  удачливее и красивее, чем
когда-либо, в ее глазах сверкают звезды больших и малых  созвездий,  и  лишь
при  воспоминании о муже она дурнеет. В один из таких моментов в куче писем,
поздравлений и газетных вырезок она заметила конверт с  черной  каймой.  Это
было  сообщение  о смерти ее сестры Виды. Телеграмму подписал Амадеус Кнопф.
Супруги, каждый со своего конца земли, вылетели в  Вену.  В  доме  по  улице
Гецендорфа  сеньора  Витача  обнаружила  на  втором  этаже  свою квартиру из
Лос-Анджелеса, в нижнем этаже -- белградскую, где жили и умерли  ее  дочери,
но дом-то находился в Вене. Она была в совершенном замешательстве.
     Среди  собравшихся  присутствовал  и  вдовец Кнопф, со своей обгоревшей
бородой,  зубами  желтыми  и  коротко  подстриженными,  как   усы,   госпожа
Цикинджал,  с  огромными  помятыми  губами,  и  супруги  Разины. Своего мужа
госпожа Разин больше в упор не видела, а он попрежнему не замечал  ничего  и
не  ревновал.  Дом  показался  им одряхлевшим и маленьким, госпожа Цикинджал
увяла, как и ее платье, зато Кнопф их поразил. Им тут же рассказали, да  они
и сами видели, что в последние годы он одевался по-нищенски. Причина проста.
Вида  его  ревновала,  и  это  чувство  росло в ней и разрасталось, поглощая
любовь, а он из желания эту болезнь, эту химеру или  эту  блудницу  в  своей
супруге  усмирить сделался неряшлив в одежде, дабы отвести от жены даже саму
мысль о малейшей неверности. Дошло до того, что Кнопф летом  ходил  в  одной
сандалии; неопрятный, немытый и в лохмотьях, он уже не мог сопровождать Виду
в  общество, которое раньше они посещали вместе. Как-то раз его даже поймали
в русской церкви на том, что он макает хлеб в лампадное масло и  ест.  Когда
супруги  увидели  его  на  кладбище  --  брови  росли из носа, сам худой; по
вечерам он сидел с Разиным и  сеньорой  Витачей  --  карманы  забиты  чем-то
вонючим  --  и  рассказывал,  цепляясь своим раздвоенным пальцем за посуду и
чужие рукава.
     Однажды вечером после похорон госпожи Виды сидели мы так и пили вино  в
саду.  Прилетевшая  бабочка  опустилась на лоб сеньоры Витачи, словно хотела
поцеловать ее. Потом улетела, хотя никто ее не прогонял. Она  присела  затем
на  плечо  Кнопфа  и, наконец, на палец архитектора Разина. Махала крыльями,
удерживая равновесие, и никак не хотела улетать, словно  ждала  чего-то.  Мы
все за ней наблюдали, и Разин неожиданно опустил палец в свое вино, стараясь
резким  движением  не  спугнуть живность. Все время он ей что-то нашептывал,
будто успокаивая.
     И тут, к нашему удивлению, бабочка стала пить вино с пальца  Разина.  И
продолжалось  это  до  тех пор, пока она не выпила все вино. Этих нескольких
мгновений, когда глаза всех были прикованы к бабочке, хватило, чтобы понять,
что происходит. Мы молчали, точно набрали  в  рот  воды,  а  когда  подобным
образом  прерывается разговор, говорится: душа отлетела! И все мы знали, чья
душа отлетела, пошатываясь на лету, пьяная, только Разин не знал.  Но  и  он
скоро  сообразил.  Еще  как  сообразил и дорого заплатил за эту пьяную душу.
Было ясно, что сеньору Разину скучно в Вене, госпожа Цикинджал собрала щетки
и со своими глазами, которые постятся перед Пасхой, умчалась в  Париж;  было
ли  скучно  сеньору  Кнопфу  -- неизвестно. Сеньора Разина ждали дела, как и
госпожу Разин, а господина Кнопфа никакие дела не ждали. Сеньор Разин  решил
уехать  обратно в Лос-Анджелес, госпожа Разин решила дождаться сорокадневных
поминок, а потом возвратиться в Милан, сеньор Разин ждать не мог, он  сел  в
самолет  и  улетел в Америку. И тем самым совершил наибольшую ошибку в своей
жизни.
     В Вене, где я остался, как обычно  при  сеньоре  Витаче,  не  случилось
ничего.  Зато  в  Америке  однажды утром архитектор Атанасие Разин проснулся
женщиной. Волосы под мышками у него обрели запах женского паха. И запах этот
был вполне определенный и почему-то хорошо ему  знакомый.  Он  не  удивился,
натянул шелковые чулки, а грудь с трудом упрятал под рубашку. Пока он держал
груди  в руках, формой и тяжестью они напоминали ему чьи-то хорошо знакомые.
В ванной комнате, став перед зеркалом, он с  удивлением  всмотрелся  в  свое
лицо.  И  оно  тоже  напоминало  ему  чей-то женский образ, только он не мог
вспомнить чей. Он принялся за завтрак: чашку и тарелку со  стола  переставил
на  канапе и все съел. А затем, вместо того чтобы вымыть, -- облизал грязные
ложки. Поверх женского шелкового белья он  надел  свой  костюм  и  пошел  на
службу.   Он   нимало  не  стеснялся.  Считал,  что  располагает  приемлемым
объяснением. Подобно тому как сновидения можно четко разделить, какая  часть
зависит от съеденного пирога с вишнями, какая -- от куска жареного цыпленка,
вымоченного  в  простокваше,  а  какая  -- от ложки чорбы (*) с грибами, так
можно объяснить и происхождение иных фактов.  Люди  живут  в  своих  мыслях,
словно  личинки.  Только  некоторые  развиваются в бабочек и покидают кокон.
Нечто похожее происходило сейчас и с ним. Был  полдень,  еще  не  время  для
намеченной  встречи.  Разин  задумчиво запирал дверь. Затем, словно вспомнив
что-то, сунул руку между ног и нащупал там серебряное местечко Виды Кнопф. С
облегчением улыбнулся и подошел к  зеркалу.  Оттуда  его  разглядывало  лицо
покойной   свояченицы.   Все  сразу  стало  ясно.  Архитектор  Атанас  Разин
превратился в сестру своей жены, Виду Милут, в замужестве Кнопф,  ту  самую,
которая уже сорок дней почивала на венском кладбище...
     ______________
     (*)Чорба (турец.) -- суп, похлебка. (Примеч. пер.)

     В  конце  следующей  недели  Вида  Кнопф  напоминала о себе архитектору
Разину следующим образом: загоревший на солнце, он порой  настолько  походил
на  нее,  что  боялся  зеркала,  и  у  него появилось ощущение, будто сам он
исчезает. Схожесть увеличивалась день ото дня, но этим дело не кончилось.
     Однажды ночью господина архитектора  Разина  разбудило,  подобно  удару
молотка  или землетрясению, жуткое чувство ревности. Вида Милут оставила ему
в наследство не только свое лицо и грудь, равновеликую бедрам, она  завещала
ему  и  свою  неизбывную  и  неодолимую ревность, которая свела ее в могилу.
Ревность к господину Амадеусу Кнопфу. И еще той ночью  в  полусне  в  памяти
Разина  отчетливо  возникли ладони Кнопфа, сухие и морщинистые, длинные, как
ступни ног, и те два сросшихся чудовища на  его  руке,  как  некие  огромные
гениталии,  куда больше гениталий, какими мог обладать Кнопф. И только тут у
Атанаса раскрылись глаза.
     Он увидел, как в огромном Видином доме в Вене его жена сеньора Витача и
Кнопф утешают друг друга, одни в наступающей темноте. Все вокруг  показалось
ему  словно  бы  покрытым  плесенью:  пятна плесени виделись ему на пище, на
одежде, на собственных руках. Он тут же сел в  самолет,  однако  в  Вене  не
обнаружил ничего, что подтвердило бы его догадки или разубедило бы его, хотя
пятна  плесени  он  видел  всюду,  на руках Кнопфа и даже на лице Витачи. Он
попробовал увезти жену, оторвать ее от Кнопфа,  но  ока  сидела  на  террасе
венского  дома  своей  сестры,  вслушиваясь,  как  птицы в Шенбруннском саду
плетут из трех веревок день, а из четырех  --  ночь.  Ей  не  хотелось  даже
шевелиться...
     В  ближайшие  недели  на  лице  Разина  появилась пугающая усталость, и
постепенно стало исчезать какое бы  то  ни  было  сходство  с  Видой  Кнопф.
Гладкая  кожа,  следы  раздражения  и  ехидства  все  более  становились его
собственными, а Вида угадывалась разве что в морщинах, где проступают добрые
частицы души.
     А потом с его лица Вида Кнопф исчезла навсегда, вернув ему  и  морщины.
Он  почувствовал  себя как прежде, таким же старым, сбросил шелковое дамское
белье, которое носил, и облачился во все новое. Какое-то время ему казалось,
что ничего не произошло, что вообще ничего не менялось. Однако и после того,
как Вида исчезла с его лица и  тела,  ревность  к  Кнопфу  осталась  в  нем.
Неистребимая,  страшная  и  вонючая,  как ласка, убивающая запахом, как чай,
способный погубить политый им цветок. Сильнейшая двигательная сила всей  его
жизни, она была сильнее денег, сильнее его многолетней деятельности зодчего,
глубже  нефтяной  скважины,  принадлежащей  ему,  убийственнее химикатов его
фирмы. Чтобы защититься, он попробовал пить, только это ему не помогло:  чем
больше  он  пил, тем светлее становилось у него в голове и чернее на душе. И
тогда архитектор Разин возненавидел свою жену. Это была первая  ненависть  в
его  жизни.  Ненависть  с  первого  взгляда, которой завершилась его великая
любовь с первого взгляда. Впервые в жизни он не  знал,  что  предпринять.  В
общем-то,  не  важно,  что у него не было никаких причин ревновать господина
Кнопфа, который, между прочим, имел бюст куда больший, чем госпожа Витача, и
был уже не годен ни на что. Однако это не  значит,  что  у  Разина  не  было
причин  ревновать  госпожу  Витачу.  Каким бы невероятным это ни казалось, у
Витачи был другой. Некто гораздо моложе ее и ее супруга. Тот, кого  Вы,  дон
Азередо,   предрекли  архитектору  Разину  на  перекрещивающихся  ступеньках
лестницы.


     По вертикали В


ПЛАКИДА


     Плакида, тот самый, который встретил  оленя  с  крестом  вместо  рогов,
как-то  охотился  вблизи моря. Он шел по следу, недоступному его разумению и
опыту.  Передние  конечности  преследуемого   животного   оставляли   следы,
напоминающие  птичьи,  а  задние были отпечатками больших лап. Следы заметал
рыбий хвост.
     Песок источал запах ракушек и ила, воспоминания смердели как всегда,  а
он  не мог понять, хочется ли ему поймать это животное. Он побаивался и его,
и себя. Тогда он осенил следы крестом и прочитал  молитву  --  из  тех,  что
заставляют  зверя  самого выйти на ловца. Молитву, похожую на сеть. Но зверь
не появился, и Плакида понял, что он имеет дело с дьявольским  отродьем,  на
которое  не действуют молитвенные заклинания. Он перестал его преследовать и
вернулся домой, потому что было поздно. Поутру, снова отправившись на охоту,
Плакида встретил торговца и поведал ему о вчерашнем. Тот поскреб в бороде  и
изрек:
     --  Подделка  под  золото  золотом  не  станет,  подделка  под  призрак
призраком обратится.
     У Плакиды на лбу были морщины в форме греческой буквы "гамма"  и  очень
красивые теплые глаза, а на ресницах -- всегда чутьчуть снега. Он улыбнулся,
причем на лице его цвета кукурузной каши проступили три ямочки, и отправился
за  добычей.  Составил  план.  Судя  по  передним лапам, животное обличьем и
повадками напоминает птицу. Плакида охотился давно  и  хорошо  знал  повадки
птиц. Насвистывая, он думал: а как бы ты себя чувствовал на месте птицы, как
бы  повел себя в тех или иных ситуациях -- когда стал бы клевать, а когда бы
вспорхнул и улетел? Только, разумеется,  это  было  далеко  не  все.  Звезды
заволакивала  дымка,  следы  то и дело пропадали, и на песке оставались лишь
отпечатки лап. Как будто это было существо, способное  подняться  на  задние
лапы,  --  то  ли медведь, то ли еще кто, и оно как бы тащило в зубах птицу.
Плакида ворчал, мол, похоже, оно несет в зубах самого себя, свою собственную
птичью часть. Сейчас, судя по глубине отпечатков лап, животное  походило  на
крупного  и  тяжелого хищника. Но вот следы пропали. Плакида стал забираться
на Деревья в поисках следов зверя,  который  тоже  поднимался  по  стволу  и
оставлял  отметины  на  высоких ветках. Эти отметины были похожи на зарубки,
нанесенные чем-то железным, будто вместо когтей у  него  --  этого  --  были
очень крепкие лезвия. Потом зверь снова опускался на все четыре конечности и
заметал птичьи следы и отпечатки лап, волоча за собой свой рыбий хвост. След
пропадал в реке. Плакида замолчал как рыба, постарался не двигать зрачками и
ощутить   на  руках  чешую.  Теперь  он  опасался  больше,  чем  когда-либо.
Чувствовал, что зверь может взглядом перенести на него свой недуг. А в  том,
что  зверь  болен,  сомнений  не  было, охотничье чутье подсказывало. Как-то
утром охотник увидел место на  песке,  где  ночевал  зверь.  Песок  сохранил
отпечаток  головы.  Было отчетливо видно заостренное серповидное дьявольское
ухо, на котором призрак пролежал всю ночь. Плакида уже  научился  входить  в
образ  рыбы, медведя и птицы, но сейчас нужно было перевоплотиться в кого-то
соединившего и все это, и уши дьявола. И Плакида, оставаясь  на  лугу,  стал
потихоньку  перебирать  воображаемыми  когтистыми  лапами,  направляя рыбьим
хвостом свой бег по искрящемуся песку, словно  по  небу,  и  сгоняя  пчел  с
цветов своими остроконечными ушами. Только все напрасно. И добычу не настиг,
и  в  воображаемого  призрака,  за  которым  гнался,  не  обратился.  Однако
благодаря этому перевоплощению ему настолько удалось проникнуть  в  сущность
зверя,  что он вдруг почувствовал: зверь нашел в себе нечто вроде лестницы и
спускается по ней шаг за шагом.
     Вечером Плакида неожиданно услышал шум, пошел на него и оказался  перед
чем-то похожим на логово или нору. У воды сидела на корточках как бы большая
железная  печь  и  бухтела.  Передние  конечности  у  нее были вроде птичьих
когтистых лап, а задние -- медвежьи. Между дьявольскими ушами виднелись  две
прорези,  и,  поскольку  в  печи полыхал огонь, эти маленькие, обезьяньи или
сатанинские, налитые кровью глазки в упор смотрели  на  Плакиду.  Печь  была
очень  больна, только непонятно чем. Когда Плакида решился подойти к ней, он
неосторожно наступил на ветку, от напряжения испуганно вскрикнул, споткнулся
и упал. Печь тоже вскрикнула, разметала рыбьим хвостом золу  и  опрокинулась
навзничь.  Потом  как-то  сразу  стала  успокаиваться  и  остывать.  Плакида
наблюдал за нею  из  темноты,  она  тоже  смотрела  на  него;  он  попытался
подняться,  она  тоже  сделала  такую  попытку, и тогда он решил не искушать
судьбу. Сидел и ждал. Когда из пламени стало выделяться что-то  белесоватое,
Плакида задремал и проснулся лишь на рассвете.
     Перед  ним  на песке сидел юноша и улыбался, демонстрируя три ямочки на
щеках цвета кукурузной каши. У него  были  очень  теплые  глаза  и  ресницы,
опушенные  снегом.  Однако  на  руках  все  еще  оставались  крепкие, словно
железные, птичьи когти. А на лбу незнакомца прямо на глазах Плакиды  морщины
изогнулись  в  букву  "гамма". Призрак превращался в Плакиду, негромко читая
молитву, побуждающую зверя покориться охотнику.


     По вертикали 4


ВИТАЧА


     -- Моя душа -- дева, родившая мое тело. И голос мой в нем. По  утрам  я
омываю  свой  голос, как омывают хлеб и лицо. У моего голоса, как и у хлеба,
есть свое тело на небесах, а у меня,  как  у  всякого  творения,  есть  свой
небесный  прообраз. Слово мое уже кто-то произнес в небесной выси до меня, и
теперь оно лишь следует своему труднодостижимому идеалу. И я страстно  жажду
пением  приблизиться к этому Непознанному. Ибо любая познанная на этом свете
вещь лишь половина ее сути, постигающая свою другую,  незримую  божественную
половину, недоступную и непознаваемую. Значит, и мое слово, и мой голос тоже
лишь половина Слова и половина Пения, постигающие иную половину, если только
она  будет  ко  мне  благосклонна.  Ибо  Дух снисходит когда хочет и на кого
хочет. Иначе откуда у моего Песнопения и моего разума берутся то дни полного
отупения, то великая проницательность и вдохновение? Почему в среду  человек
глупее,  чем во вторник, а в пятницу настолько глуп, что и в среду покажется
мудрым?
     Но моя связь с  небесной  стороной  моего  естества  оборвалась.  После
грехопадения с Разиным, после того, как я покинула родной край, после смерти
дочерей,  в которой я повинна больше всех, ибо бросила их, а матери детей не
бросают, мне уже непостижима небесная половина моего  голоса,  потусторонняя
Книга  моей  судьбы и место Разина в ней. Книга та для меня теперь закрыта и
навсегда замолкла. А от единственной в моей жизни любви остались  одни  усы,
которые годятся разве что зубы по