кивает из
воды за мухой, своим новым хлыстом. Он все сетовал на судьбу, а потом  вдруг
исчез,  унеся  с  собой  запах потной кобылицы. Амадеус Кнопф приходил чаще,
скрывая свое двуперстое чудище в перчатке. Виде он откровенно признался, что
вначале страдал из-за бегства Реббеки и бродил по улицам с вилкой и  ложкой.
Однако  тут  же  наболтал массу всякой чепухи и больше не вспоминал про свою
беглую жену. Виде ужасно понравилось, когда однажды в  кафе  он  показал  ей
фокус  со  спичками. Они выпили виски с содовой и отправились звонить. Когда
вернулись, спички Кнопфа присвоил сосед по стойке. Кнопф искал свои  спички,
но тот не признавался. Утверждал, что это его коробок.
     -- Если это твои, скажи, сколько штук в коробке! -- потребовал Кнопф.
     -- Если это твои, ты, разумеется, знаешь, сколько там штук!
     --  В  отличие  от  тебя  -- знаю: их двадцать семь! В ответ незнакомец
предложил поспорить, и они побились об заклад.
     -- Я тоже хочу участвовать  в  споре,  --  неожиданно  заявила  барышня
Милут.
     --  На что? -- удивился Кнопф, а незнакомец сказал, что блюдо, если его
заказывает мужчина и женщина, уже не одно и то же. Он ликовал.
     -- На что -- это мой секрет, -- ответила Вида,  --  но  если  ты  здесь
выиграешь, ты проиграешь во втором споре, со мной. И наоборот. Тебе понятно?
     --  Понятно,  --  сказал  Кнопф, и они пересчитали спички. Их оказалось
точно двадцать семь штук, и Кнопф  забрал  свою  коробку  спичек  и  деньги,
оставив  незнакомца  с отвисшей челюстью. Виде показалось, что это был самый
большой и необъяснимый триумф, при котором она присутствовала на своем веку.
     Когда подошли к ее дому, она спросила:
     -- Как тебе это удалось?
     Однако Кнопф не ответил на ее вопрос и задал свой:
     -- На что, черт подери, мы с тобой поспорили?
     -- На это, -- сказала Вида и показала ему маленький ключик.
     -- Значит, я проиграл его, выиграв тот спор?
     -- Да.
     -- А что это за ключ?
     -- Это ключ от моей спальни, -- сказала барышня Милут и забросила  ключ
за  ограду Шенбруннского парка, как некогда свой орден. -- Входи, мое сердце
не заперто, -- добавила она и взяла  Кнопфа  в  мужья.  С  тех  пор  у  Виды
началась полоса счастья, а вместе со счастьем, подобно некоей болезни, к ней
пришла  титаническая  ревность,  которая  осталась  с ней навсегда и в конце
концов свела ее в могилу. Потому что от счастья умирать куда легче,  чем  от
несчастья.



     В  то  время когда их навестили в Вене Афанасий и Витача, они уже целый
год были вместе, новоявленная госпожа Кнопф шептала:
     -- О боль моя, чем тебя наградить!
     А господин Кнопф еще находился в той блистательной поре, когда не ходил
как попрошайка, что случилось позднее. Лицо у него было как маска, и  только
усы  и  брови  оставались  на  этой красивой маске живыми. Был он приятный и
разговорчивый, наболтал им кучу всякой чепухи, а Вида  повела  своих  гостей
чтобы показать им кое-что. В спальне на кровати лежала кукла. Вылитая Вида.
     -- Вспоминаешь? -- спросила она со смехом Афанасия. -- Когдато это была
твоя жена,  Витача  привела  тебе  ее. Тогда мы обе в чем-то обманулись. Или
обманываемся сейчас? -- И она опять засмеялась,  палец  во  рту,  обняла  их
обоих,  неприметно  ущипнув Кнопфа, стоявшего у нее за спиной. Слова из него
сыпались, как пух из утки.
     -- Некий японец, -- начал Кнопф один из своих анекдотов, -- оказался во
Франции в аквариуме. Он постоянно щелкал своим фотоаппаратом. Одна рыба  ему
особенно понравилась, он замер, сорок секунд пялился на нее, после чего рыба
перестала плавать и глаза у нее полегоньку начали косить.
     --  Как  ты  это  делаешь  с  рыбой?  --  спросил  его  бельгиец,  тоже
посетитель.
     -- Такое может любой, -- ответил японец. -- Выбери  понравившуюся  тебе
рыбу, сосредоточь на ней свое внимание на сорок секунд и увидишь, что у тебя
тоже получится. Как будто читаешь.
     Бельгиец  приглядел  рыбу, уставился на нее и после сорока секунд начал
пускать пузыри и хватать ртом воздух, как рыба, вытащенная из воды.
     Мораль в том, что японец не одобрял настоящего  поступка.  Любовник  не
способен  понять  настоящей  любви  и  поэтому  всегда находится в положении
бельгийца и рыбы или иконы и зеркала. Ибо, говорят, нельзя, чтобы в  зеркале
отражались  иконы.  Любовнику, то есть зеркалу, не дано увидеть свою любовь,
то  есть  икону.  Поскольку  любовь  создает  влюбленных,  а  не  влюбленные
любовь...
     Афанасий  не  слушал,  что  говорит  Кнопф, он неотрывно смотрел на его
мускулистое  тело,  исполненное  двойной  силы,  и  с  дрожью   ощутил   при
рукопожатии  эту  огромную  сдвоенность  Кнопфа,  словно  тот держал ключ от
церкви. Он  разглядывал  волосы  Кнопфа,  лишенные  блеска,  они  напоминали
шерстяную  шапку  с пробором, и чувствовал, что первый день октября (который
минул тридцать дней назад) порождает тридцатый день  в  октябре  (который  и
наступил  в  самом  деле),  однако не мог вспомнить тот первый день, а видел
лишь необъяснимое его деяние. Глядя на  Кнопфа,  он  чувствовал,  что  глаза
становятся  больше  души,  и  подумал,  что Амадеусу Кнопфу вообще ни к чему
половой орган:  женщину  при  желании  он  сможет  удовлетворить  вот  таким
сросшимся пальцем, который крупнее самого крупного мужского полового органа.
Глядя  на  двуххребетное  чудище,  которым  Кнопф  то  и дело цеплял рюмки и
стулья, Афанасий почувствовал себя беззащитным. Он не смел поднять  глаз  на
Витачу,  чувствовал себя размягченным и уязвимым. Это состояние продолжалось
лишь мгновение и прошло, однако в жизни человека бывают  мгновения,  которые
длятся даже после его смерти.
     "Левый  глаз  --  как  Сцилла, а правый -- как Харибда, -- думал Разин,
оказавшись во взгляде Кнопфа. -- Кто проберется -- выживет..."
     И тут исчез этот наплыв апатии  и  страха,  Афанасий  Разин  словно  бы
очнулся и с усмешкой прошептал в ложку густого супа:
     -- Никому не дано каждый день быть мужчиной, даже Богу.



     Нужно  заметить,  что  архитектор Разин и Витача венчались не в Вене. В
каком-то городке, название которого не осталось в памяти,  архитектор  Разин
нашел  пару  скрипачей,  фортепьяно  марки "Petroff" на колесиках и лошадь с
возницей  в  роскошной  ливрее.  После  венчания  скрипачи,   обнявшись   на
ступеньках  церкви,  сыграли  им  свадебную  песню  в  два  смычка  на одном
инструменте, а потом молодожены пешком отправились вслед за пианино, которое
тащила лошадь с возницей. Сохранился снимок. Они вдвоем идут за  пианино,  и
Витача  шепчет  слова  своей  прабабки  Амалии,  в замужестве Пфистер: "Люди
стареют, как сыр, но сыр -- великий господин,  а  мы  нет..."  На  ходу  они
играли  в четыре руки и то и дело прикладывались к шампанскому в хрустальных
бокалах, стоявших на подносе на пианино...
     От этого самого счастливого периода их совместной жизни сохранились еще
две фотографии, константинопольские. В связи  с  ними  существует  небольшая
история.  В  Константинополе  Витача  и  архитектор  Разин покупали какие-то
кожаные изделия. Купив  желаемое,  они  обратились  к  продавцу  с  просьбой
порекомендовать им какой-нибудь ресторан, где хорошо кормят.
     --  Вам  угодно  видеть  меню? -- спросил услужливый продавец, и спустя
несколько минут прибежал мальчик с меню. Удивленные молодожены  заглянули  в
меню  и, к радости продавца кожаного платья, выбрали себе два блюда. В ту же
минуту  два  молодых  человека  внесли  и  поставили  посреди  магазина  уже
сервированный  на два куверта стол, сверкающий серебром и фарфором и с двумя
незажженными свечами. На фотографии изображены Афанасий  Разин  с  супругой,
сидящие  за столом в магазине кожаного платья, а покупатели входят и выходят
или выбирают товар. На снимке даже как будто видны теплые мысли, парящие над
ними, и холодные, погружающиеся во мрак, в воды Босфора  и  в  их  души  под
столом...
     Потом,  как  только  наладились дела Разина, они переехали в Америку, и
Афанасий распорядился построить виллу  в  Лос-Анджелесе.  На  этой  вилле  у
Витачи  было  два  бассейна,  один с галькой, а второй с песчаным дном, в ее
спальне на полу вместо ковров был устроен  настоящий  английский  газон,  на
котором  располагалось  огромное  водяное  ложе.  Витача  с  этого  дуги без
возврата пишет своей сестре Виде, что дни ее несутся стремительно, по три  в
одном.  В Лос-Анджелесе, говорит Витача, перелистывая газеты, -- верим разве
только поминальным  книгам!  --  ей  снится,  что  они  вернулись  в  тесную
белградскую  квартиру  и  там  никак  не  устанавливается  ее  кровать.  Для
будущего, обретенного ею, нет места в прошлом. Только  прошлое  может  стать
будущим,  но  не  наоборот.  Время  от  времени ей снились ее дочери, однако
почему-то она всегда их била...
     Вечер, она сидит в кровати, он лежит поперек, под ее ногами,  согнутыми
в коленях. В ее глазах сверкает созвездие Водолея, она опирается на подушку,
в  руках  --  зеркало.  Он всецело погружен в нее, без движения, с закрытыми
глазами. Его аура проникла глубоко в ауру ее тела. Может, даже пронзила  ее.
Она  не  чувствует боли, напротив. Неторопливыми легкими движениями, которые
передаются ему, она снимает косметику с лица. Потом тушит свет и,  не  меняя
положения, все так же с ним внутри себя, бормочет молитву:
     -- Запрещаю тебе, дьявол, силой Честного и Животворящего Креста обрести
власть  хоть  над  чем-то  в этом доме и в этом поле и над рабом Божиим дома
сего. Да не будет у тебя власти ни в хлебе, ни в винограде, ни в скоте, ни в
овцах, ни в козах, ни в лошадях, ни в свиньях -- ни в чем  в  доме  этом  не
быть у тебя власти во веки веков. А ты, Христос, полю этому помоги. Аминь.
     При  словах  "ни  в  лошадях"  он обычно завершает, и тело его пронзает
ледяная дрожь, при словах "во веки веков" или чуть раньше заканчивает она  и
конец  молитвы  шепчет  уже чуть слышно. Они не способны ни поцеловаться, ни
изменить положение. Однако ребенок не приходит. Для них  нет  ребенка.  Хотя
лежат они крестом.
     Вместо  этого к ним приходит известие. Известие, что с девочками Витачи
случился этот ужас.


     По вертикали 6


ТРИ СЕСТРЫ


     Насколько могу вспомнить, господин  архитектор  Афанасий  Разин,  в  то
время  уже  богатый  и удачливый человек, рассказывал после одной из деловых
поездок следующее:
     -- Башня располагалась среди домов, как воскресенье в окружении будней.
Оглядывая строчки домов, я старался отыскать, где проявится  первый  большой
праздник  в этом живом календаре. И я обнаружил его. "Здесь!" -- подумал я и
вскоре очутился у дома  Азры.  На  вид  он  казался  больше  дома  Ольги.  В
углублении  --  надежные  двери,  отражавшие уличные шумы, высокая стена, за
стеной -- куча детей.
     "Хорошо!" -- подумал я и вошел. Было очевидно, что дом содержит  Ольга,
поскольку  от  этого  устранился  нынешний любовник Азры, человек с короткой
памятью и широким размахом. Он живет  отдельно,  дарит  ей  только  свечи  и
заботится  исключительно  о  ее  духовной  жизни.  Еще Азра получает от него
книги, он обратил ее в  свою  веру,  возвел  для  нее  на  ее  же  с  Ольгой
совместные средства храм, и ничего больше. Он оплачивает молитвы за нее и уж
тут не скупится, но хлеб Азра должна зарабатывать себе сама, или ей его дает
Ольга,  сестра.  За  свой счет он отправляет Азру в церковную школу, короче,
заботится о ее Судном дне, когда уйдут все люди и все ангелы.
     С такими мыслями я постучал в дверь Азры, однако обнаружил записку, где
говорилось, что Азра не может принять меня дома и я найду ее  в  библиотеке,
через  несколько  домов  отсюда.  В  записке было: "Счастлив тот, кто всегда
следует в шаге за идущим. Ибо на небе и на земле мы не будем любить тех же и
не будем ненавидеть тех же".
     И я отправился в библиотеку. Вошел в  ярко  освещенный  зал.  Людей  --
земле тяжело. Как сельдей в бочке. Друг другу шепчут в левое ухо приглашение
к  молитве,  а  в  правое -- саму молитву. И стараются случайно не коснуться
друг друга бородой. Один говорит. Я вошел посреди его речи, но свободно смог
понять, о чем он говорит. Зато не понимаю, чем занимаются двое стоящих перед
ним, с хлыстами. Тот, что на кафедре, вещает:
     -- Во времена бегов (*) ни один человек за год не заработал себе  хлеб,
и не из лености. Во времена царства все подданные за год зарабатывали каждый
день  по три хлеба. Но не благодаря своему старанию. Во времена бегов за год
ни один человек в стране не заплакал. Однако это не  значит,  что  все  были
счастливы.  Во  времена  царства ни один человек не засмеялся. Однако это не
значит, что в царстве все были несчастливы. Такие были времена...
     ____________
     (*) Бег (турец.) -- господин, землевладелец. (Примеч. пер.)

     В зале уже пили воду, в которую священнослужитель вдохнул имя Божие,  и
угощались  облатками,  замешенными  на слезах. Откуда-то неожиданно появился
худощавый молодой человек, красиво одетый, лицо его излучало  свет,  волнами
поднимающийся  из  глубин  его.  На  устах  холодная и тяжелая, как амбарный
замок, усмешка. Словно медузы в южных морях, плавают светильники в лиловатом
пространстве над головами людей, и  звучат  барабаны,  подогретые  на  огне.
Молодой  человек  подошел  к  тем,  с хлыстами, и за ним протянулась черная,
резко очерченная тень. Они пропустили его между собой, и вдруг один  из  них
ударил  юношу хлыстом. Испуганно и словно бы выбирая место для удара. Тотчас
же ударил второй. Они чередовали удары, вроде бы специально, чтобы не  сбить
дыхание.  Один  при этом после каждого удара весьма усердно шлифовал ногти о
стену. А то вдруг оба прикрывали глаза, как бы  сообща  обдумывая  следующий
удар и что-то замеряя пядями на полу и на своих хлыстах. А каждый новый удар
заставлял избиваемого совершать все новые и новые телодвижения, которые люди
с  хлыстами  вызывали  у  него,  подобно  музыкантам,  выманивающим  шаги  у
танцующего.
     И тут в зале раздались аплодисменты. Я не сразу понял, чему рукоплещут,
хотя вскоре и мне, непосвященному, стало понятно, в чем дело. Тень  молодого
человека  чуть-чуть  отделилась  от  него.  После  каждого  удара  благодаря
искусству хлеставших и  его  собственным  телодвижениям  тень  все  заметнее
отделялась от него, и наконец, после движения, показавшего, сколь велика его
скорость,  тень  оторвалась  и  скатилась  по ступенькам, а молодой человек,
словно у него выросли крылья, выпрямился и гордо вышел  из  зала  под  крики
одобрения...
     Однако Азры среди присутствующих не было. И я пошел поискать, нет ли ее
где-нибудь в подсобных помещениях библиотеки. Я прошел коридорами, длинными,
как морозные  утра,  дважды  заплутался и оба раза возвращался на правильный
путь  благодаря  тому,  что  заставлял  себя  идти  в   направлении,   прямо
противоположном  тому, каким, полагал, надо идти. Наконец я вошел в какую-то
дверь и оказался в полумраке просторного помещения. На лестнице  я  наступил
на  что-то  скользкое  и  догадался,  что  это  кровь, а в ней тень молодого
человека. Я узнал тот зал, где  совсем  недавно  находился,  теперь  он  был
погружен  во  мрак  Я пуст, как оглохшее ухо, лишь в глубине светилась дверь
комнаты, где я оставил свое пальто. Я подошел к двери и увидел юношу,  того,
которого  бичевали,  -- он был в комнате с какими-то незнакомыми мне людьми.
Все изумленно посмотрели на меня, когда я  вошел  и  снял  пальто  с  крюка.
Прервав свои занятия, они молча смотрели на меня.
     -- Раньше мы никогда тебя не видели. Где ты был раньше? -- сказали они.
     -- Раньше? -- удивился я.
     Молодой  человек -- я предположил, что он управляющий этого учреждения,
-- повернулся к девушке, и та без слов поднялась и пошла за мной.
     -- Я покажу вам дорогу, --  сказала  она,  хотя  было  очевидно:  таким
образом оставшиеся хотели убедиться, что я ушел.
     Во  тьме  коридора  перед выходом я спросил девушку, в чем смысл сцены,
свидетелями которой мы с нею были там, в библиотеке.
     -- Вы задумывались над тем, что видели? -- спросил я.
     -- Я не задумываюсь, -- сказала она,  --  мысль,  посланная  с  Запада,
достигнет  земли  с  Востока,  мысль, посланная с Востока, достигнет земли с
западной стороны. И они не  встретятся.  Пасущий  овец  разве  может  ввести
кого-то  в  царский  дворец? Пасущий мысли разве может ввести кого-нибудь на
небо? Зачем думать? -- И она оставила меня одного за дверью библиотеки.
     Возвращаясь к дому Азры, я был в худшем  положении,  чем  тогда,  когда
направлялся туда впервые. Если я, обманутый и разозленный, а Азра, склонная,
видимо,  к  издевке,  выложим  карты на стол, из моего предприятия ничего не
получится... Так я думал и потому решил усложнить дело, чтобы не сразу можно
было добраться до его сути.  Меня  тут  же  провели  в  красивую  комнату  с
кушетками  и  полочкой, на которой стояли два Корана в роскошных переплетах.
Один был в  зеленом  сукне,  оправленный  серебром,  другой  --  в  красном,
оправленный  золотом.  Один  был  подлинным,  а  второй  --  я  с абсолютной
достоверностью утверждаю  --  был  заполнен  венецианским  мылом.  Азра,  по
старому обычаю, клялась на мыле, если не хотела сдержать обещание.
     "Если  не знаешь разницы между высоким и маленьким -- спроси у женщины,
если не знаешь разницы между любовью и ненавистью  --  спроси  у  реки",  --
успел подумать я, и вошла Азра.
     Мы  уставились  друг на друга и с минуту оставались так, дожидаясь, кто
моргнет первый, а затем оба расхохотались.
     Она сильно растолстела и открывала рот, когда слушала, что ей  говорят.
На  руке у нее был перстень с часами, который она уже не могла снять, и, как
у рыбы, все ее движения возвращались к ней же. Она что-то пробормотала, и  я
подумал,   что  она  извиняется  за  недоразумение  с  библиотекой,  но  она
извинялась за свою полноту.
     -- Я растолстела, потому что была переполнена ненавистью. А в  человеке
любовь занимает ровно столько места, сколько оставляет ненависть, совсем как
в  бокале  с вином, где места для воды ровно столько, сколько выпито вина. И
если глубоко лежит ненависть -- мелко лежать любви...
     Она выглядела особой некогда прекрасной. Но женщиной  не  выглядела.  Я
вспомнил  ее  грудь  --  пеструю,  как  два  гусиных  яйца,  сейчас  же  она
расползлась по телу, и словно бы ее вообще не было.
     -- Ты помнишь, как мы играли в школе в  "истории"?  --  приступил  я  к
делу.
     Она прикусила губу и спросила, как это.
     --  Неужели  не помнишь? Это такая игра, где ты предлагаешь название, а
кто-то другой начинает историю, всего две-три фразы.  Затем,  чередуясь,  мы
рассказываем  ее  дальше и разматываем пестрый клубочек, в котором шерсть то
одного, твоего, цвета,  то  другого,  моего,  в  зависимости  от  того,  кто
разматывает.
     -- А кто выигрывает?
     "Выигрывает  тот,  кто пригнал историю к своей мельнице", -- подумал я,
но вся беда в том, что сейчас я не должен  был  выиграть  у  Азры,  хотя  не
должен  был  и  проиграть,  иначе  из  моего  дела  ничего  не  получится. Я
пробормотал, что коли нет судьи, значит, нет и решения, и выбросил название:


ГОЛУБАЯ МЕЧЕТЬ

     Она чуть удивилась, за ее щекой  словно  бы  забурлила  слюна,  но  она
сдержалась и начала:
     --  Однажды  под  вечер  в  Стамбуле,  незадолго до намаза, царевы очи,
словно два черных голубя, опустились возле Атмейдана. Пробив плотные  мысли,
взгляд  султана  Ахмеда  остановился,  и  порешил  султан: быть на том месте
мечети всех мечетей. Он повелел, чтобы храм имел шесть минаретов, и отправил
в обе стороны царства глашатаев, дабы отыскали они самого лучшего зодчего...
     Здесь она прервала рассказ, не зная, что дальше, потому что историю эту
сочиняла, а я, ждавший этого передыха, чтобы продолжить, тут  же  продолжил,
как положено:
     --  Но  глашатай,  отправившийся на Запад, встретился с непр