нул на спине  рубаху.  Хотя
кто знает?
     Посреди разговора оба встрепенулись, словно заблудились. Свеча на столе
оплыла,  и Свилар увидел перед собой совершенно незнакомого человека -- лишь
нос шахматным конем скакнул по лицу отца Луки. Он тяжело  поднялся  --  было
неясно,  кости  ли  его  скрипят или лавка -- и повел гостя на ужин. Летучие
мыши и ночные птицы кубарем скатывались и бились в окна  витринного  лунного
света  в  надежде,  что  смогут пролететь сквозь строение туда -- на другую,
светлую сторону ночи.
     По пути хозяин  объяснил  Свилару,  с  кем  тот  будет  ужинать.  Кроме
гусляра,  а  он уже третий раз приходит в обитель, приглашены к трапезе и на
ночлег какие-то английские дипломаты, которые прибыли прямо из Греции.  Ужин
проходил в трапезной нижнего этажа, где полыхал огромный очаг, словно горела
конюшня.  Гусляр сидел за столом, и большие розовые лоскуты плясали на стене
и умывали его, пока он знакомился и здоровался  с  англичанами  и  Свиларом,
словно  бы и его впервые видел. Один из старших гостей, английский консул из
Салоник, между прочим католик, отлично говорил по-гречески, второй гость  --
его чиновник, молодой человек, протестант -- носил красивые шелковистые усы,
разделенные  над  губой  словно  пара  птичьих крыльев, и понимал по-сербски
лучше, чем хотел показать. Во время  молитвы  перед  трапезой  англичане  не
осеняли  себя крестом; было заметно: метить себя по восточному обряду они не
желали, хотя из уважения к этому месту, где, очевидно, оказались не впервые,
не хотели креститься и на свой, западный,  манер  --  ладонью.  Поскольку  и
Свилар   не   крестился,  консул,  как  только  сели  за  стол,  громко,  во
всеуслышание задал вопрос:
     ~ Я обратил внимание, что и вы не креститесь. Вы тоже католик?
     "Между носом и подбородком всего-то места, чтобы прошла  ложка,  а  это
путь для стольких неприятностей", -- подумал Свилар и ответил:
     -- Нет, я атеист.
     На  мгновение  над  столом  воцарилась  тишина, облепив словно тесто, и
стало заметно, как пламенеет огонь в бутылке с вином.
     -- Занятно, -- продолжал консул, разделяя свою бороду на три части,  --
мне, конечно, известно, что сюда приезжают многие ваши писатели и культурные
деятели.  Это что, религиозное паломничество? Согласитесь, было бы несколько
странно для подданных социалистического государства, которые  к  тому  же  и
коммунисты, могу предположить, что и вы тоже...
     В это время гусляр опустил бумажное полотенце в тарелку с чорбой и снял
жир с  поверхности  жидкости.  Затем  он  аккуратно  удалил полотенце и съел
ободранную чорбу, не прислушиваясь к разговору.
     -- Нет, это не религиозное паломничество, хотя есть и такое, -- ответил
Афанасий Свилар. -- Хилендар, как и большая часть Святой горы, когда-то  был
частью  сербской  государственной  территории,  а  сегодня  --  это часть ее
культурной территории, если так можно выразиться.
     -- Да, я знаком с историей,  --  заметил  англичанин,  --  меня  только
удивляет,  что  до  сих  пор  я не встретил ни единого из ваших посетителей,
который  бы  знал  греческий  язык.  Несколько  необычно   для   культурного
паломничества в духе ортодоксальности, которое никогда не включает Византию,
не правда ли?
     --  Это  довольно  трудно  объяснить  тому, кто сам не относится к этой
ортодоксальности, -- сказал Свилар, -- я согласен, что для начала необходимо
знать греческий. Однако существуют древние и веские причины, почему у нас не
учат греческий в такой мере, как у вас на Западе. Здесь, откровенно  говоря,
не  видно Трои, зато виден дождь, который идет над Троей. Мы здесь находимся
рядом с тем, что долгое время считалось пупом земли. Сербский язык, наряду с
греческим, латинским, коптским, армянским и некоторыми славянскими  языками,
стал одним из мировых языков очень рано, еще в девятом веке. Это вроде того,
как  дитя становится святым или редкая виноградная лоза дает плоды весной, а
не летом. Отсюда чувство потребности в изучении иностранных языков у нас  не
настолько  развито,  как  у вас, чей язык никогда не причислялся к священным
языкам, и вы были вынуждены веками изучать какой-то другой, чужой  вам  язык
--  латинский  как  язык  своего  Священного  писания.  Здесь  же, напротив,
Византийская империя словно возвела перед нами, варварским народом, огромную
плотину, не допуская к нам свой греческий язык и не давая нам этот язык  как
единый   язык   Церкви.   Велико   было   искушение   обрести   до   времени
совершеннолетие, и потому мы столь рано оказались предоставлены самим  себе.
Нам  на  Востоке  вы  с  Запада,  может, потому и кажетесь всегда поколением
молодых...
     -- Коль скоро мы названы молодыми, может, нам  будет  позволено  задать
один   неделикатный   вопрос,   --  неожиданно  прервал  беседу  чиновник  с
разделенными усами, обратившись к праигумену: -- Чем, святой отец, по  сути,
живет ваш монастырь?
     --  Тот,  кто  столько веков назад основал его и купил для него землю и
воду, -- звучал ответ, -- постарался нас и обеспечить  всем  необходимым,  и
поныне  остается так. Как видите, и сегодня мы ужинали благодаря его мукам и
поту и не ляжем спать голодными...
     -- Добавим же немного дня в ночь, -- повернул  отец  Лука  разговор  на
шутку  и  долил  воды  в  вино,  однако свой стакан оставил пустым. -- Всем,
конечно, дозволено угощаться сколько желаете, -- продолжил он  словно  бы  в
свое  оправдание,  --  но  мы  здесь  --  наверное,  вы обратили внимание --
накладываем еду Дважды и доливаем вино дважды. Никогда один раз и никогда --
трижды. И книгу, если от нее ждешь чуда, следует  читать  дважды.  Один  раз
следует прочитать в молодости, пока вы моложавее героев, второй раз -- когда
вошли в возраст и герои книги стали моложе вас.
     Тогда вы увидите их с обеих сторон, да и они смогут учинить вам экзамен
с той  стороны  времени,  где  оно  стоит. Это значит, впрочем, что иной раз
бывает вообще поздно читать какие-то книги, равно как иной раз бывает вообще
поздно идти на покой...
     Ужин закончился, хлеб на столе словно бы постарел,  гости  поднялись  и
выходили вдоль лавок, упираясь пальцами один в спину другого.
     Однако после ужина никто не пошел отдыхать, как вроде бы предложил отец
Лука.  Напротив,  прошел  слух,  что гусляр дает концерт. Гости поднялись на
следующий этаж и собрались в широком проходе, по которому гулял такой ветер,
что мог расплести косу, стоило высунуть голову в  окно.  В  ожидании  Свилар
поведал отцу Луке, как недавно был спутником гусляра, и упомянул про песню о
беге, услышанную от гусляра. О том турке, который, подобно отцу Луке, держал
собак  и  имел  сыновей, которых прочил монастырю, а монахи мудро порешили и
вернули их отцу.
     -- Нельзя верить каждому  слову  буквально,  --  заметил  отец  Лука  с
улыбкой,  и  нос  с фырканьем защемился между его глазами. -- Песня -- она и
есть песня:
     как вода, никогда не стоит на месте и, подобно  воде,  идет  от  уст  к
устам.  Не  стоит  думать,  что  она  способна  всегда утолить ту же жажду и
погасить тот же огонь. Нам говорят, что мы видим звезды, которых давно  нет,
но  не знают того, что и вода, которую мы пьем, давно выпита. Что я вам могу
сказать о песнях? В действительности с сыновьями бега все  было  по-другому.
Их приняли в монастырь, однако скоро обнаружилось, что молодые люди потеряли
чувства  в  своих  кельях. Им оказался непригоден здешний климат, их убивали
плесень и пыль вокруг  монастыря,  --  совсем  как  у  вас,  смею  заметить.
Полумертвых,  носы  и уши залиты воском, а глаза -- медом, вернули их отцу с
напоминанием, что Бог их не принимает. А в песне все куда красивее и  иначе,
у  нее  вырваны  зубы,  как  у змеи, чтобы не укусила... И отец Лука прервал
речь, достал из кармана маленькую  рукописную  книжицу,  понюхал  ее,  потом
протянул Свилару, и тот чихнул.
     --  Вот  видите,  --  воскликнул он. -- Болезни подобны разным платьям,
господин мой: человек надевает их, когда  нужно,  и  снимает,  когда  можно,
потому  в жизни редко случается оказаться нагим. Как знать, от какой напасти
и еще больших бед защищают человека болезни! Подумайте об этом! Между нами и
великими таинствами, по сути, находится только наша хворь.  Легче  заболеть,
чем познать истину. Ваша болезнь здесь очень активна.
     Очевидно,  она  хочет вас от чего-то уберечь и защитить, как защитила и
спасла от некоей трудной правды здесь же сыновей бега  Карамустафы.  Поэтому
будьте  внимательны  к  своим болезням и в снах, а уж тем более наяву. В них
всегда есть нечто, что они вам сообщают...
     В этот момент  появился  гусляр,  сел  на  стоявший  отдельно  стул,  в
помещение  внесли  лампу,  и  пламя  свечей на столе поблекло. Неожиданно он
сделал петлю на струнах, протянул губами ее через  чеку  и  зубами  подтянул
гусли.  Затем  из носка достал кусочек смолы, натер им смычок и запел. Песня
его называлась


ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ЙОАНА СИРОПУЛОСА.

     На границе между Грецией и Болгарией,  неподалеку  от  Скантеи  --  где
живут  такие нищие семьи, что шапка там переходит по наследству, палец сосут
до смерти, а топоры изъедены, точно  серпы,  --  жена  Теодосия  Сиропулоса,
грека,  родила мальчика, и нарекли его именем Иоан. На сороковой день, когда
у младенца открывается третий глаз, тот, что на темени, пришел в дом  к  ним
болгарский монах, последователь Восточной Церкви (а этой Церкви принадлежали
и  они  сами),  и  положил в изголовье младенцу золотой, а родильнице принес
приданое, заготовленное для свадьбы. Одарив всех, сел у очага и произнес:
     -- Hoc и уши растут до самой смерти, а  имя  и  борода  и  после  того.
Пришел я купить имя младенцу...
     Родители  сказали,  что  Йоана  именем  уже  нарекли,  однако священник
ответил, что это ему не мешает. Он только в книгу, которую принес  с  собой,
запишет,  что  дитя крещено и с родительского благословения будет вписано не
как Йоан Сиропулос, грек, но под своим  новым  именем  --  Йован  Сиропулов,
болгарин.  Отец  ребенка,  который никогда не видел дуката и всегда жил там,
где десять хлебов пекли на день, где говорили на  двух  языках,  а  пили  из
одной   чаши,   пришел  в  удивление.  Однако  все-таки  с  предложением  не
согласился.
     -- В жизни, -- сказал он, -- все зависит от двух вещей: от крови  и  от
смерти. -- И не дал согласия.
     Так  Йоан стал греком -- сначала ростом с козу, а там дорос и до посоха
и до сводчатого потолка. Нужно было определять его в торговцы, если он хотел
хлеба с маслом, а в воду -- добавлять вина.
     Однако по губам текло, да  в  рот  не  попадало,  ибо  старшие  младших
держали  на  побегушках  и  никогда  не  давали  им  в  руки бритву и деньги
одновременно. Йоан по  бедности  продавал  свои  волосы:  стоя  на  базарной
площади,  демонстрировал,  как  ловко  может  завязывать их в узел, и, когда
подходили заказчики, срезал  до  последней  пряди.  Улыбка  его  все  больше
усыхала,  пока  однажды  утром  не пропала вовсе, и тогда опять появился тот
болгарский священник и сказал:
     -- Хочешь, чтобы ты носил свою дорогу или  чтобы  дорога  носила  тебя?
Выбираешь  первое  --  иди,  но  знай,  доколе  дойдешь, -- до дыр в опанке.
Выбираешь второе -- получаешь, как говорится, бери, что  дают,  --  и  опять
предложил дукаты.
     И  Йоан  принял  предложение. Перешел в болгары, чей язык и так знал, и
записался как Йован Сиропу лов. "Вовсе этот болгарский поп и  не  отступник,
--  думал  он,  --  а  нашего закона человек, и такие, как он, только греки,
тоже, наверное, ходят и записывают болгар в свои греческие книги":
     Так Йоан Сиропулос с  помощью  болгарских  священников  припрятал  свой
родной  язык,  перенял  болгарский, включился в некое другое время, где воды
иначе текут, накопил добра,  продавая  соленое  мясо,  женился  и  обзавелся
детьми,  нося  постоянно  свое другое, болгарское имя и передавая его своему
потомству. Теперь они были Сиропуловы.
     Тем временем случилась на границе стычка  между  болгарами  и  греками.
Йован Сиропулов собрал сыновей, положил перед ними четыре сабли и сказал:
     --  У  кого глаза целителя и могут глядеть в нарыв на ладони, пока рана
не затянется, тому не нужно оружие. Но кому не дано такое, должен нарыв  тот
срезать.  Стало  быть,  держите  сабли  за эфес, коли не хотите их за лезвия
держать...
     И пошли они на греков. В бою греки  тяжело  ранили  Йована  Сиропулова,
принесли  сыновья  его  домой  на овчинном тулупе, который привязали к своим
поясам. На смертном одре позвал Йован жену и детей. И велел им привести  ему
греческого  попа, чтобы исповедал, наказал похоронить на греческом погосте и
чтобы на кресте написали его греческое имя.
     Изумились сыновья такому желанию, но убивать мертвого не было  никакого
смысла,  потому  они только спросили, что это он вытворяет. А он им спокойно
отвечает:
     -- Лучше пусть умрет один из них, чем один из наших.
     Так на Йовановой могиле появилось его первое имя  --  Йован  Сиропулос,
которое и по сей день стоит.
     Он родился и умер греком.


5


     Хилендарские одиночки, по прозванию идиоритмики, обрели славу и мощь во
времена,  когда  авторитет  хилендарского  игумения  (а  это  была Пресвятая
Богородица) достиг вершины. Ибо все  святогорские  отшельники  испокон  века
исповедовали  культ  Пресвятой Девы Богородицы, а хилендарцы еще к тому же и
культ своего храма Введения, посвященного Богородице  Деве.  Взращенные  под
знаком  Девы.  Богоматери и связанные с Ее домом, одиночки всегда заботились
об омолаживании монастырской братии, были хорошими педагогами  и  пеклись  о
новообращенных,  потому  что  идиоритмия  -- одиночная жизнь монаха--в самом
деле была вещью несравнимо более легкой и  привлекательной,  нежели  тяжелый
порядок совместной жизни общинников. Если жизнь одиночек можно сопоставить с
жизнью  большой семьи в доме под крылышком матери, то другой, общинный уклад
можно представить как жизнь в семье, состоящей из одних  мужчин  --  отца  и
сыновей.
     Одиночки  при  монастыре  могли брать земли сколько душе угодно, каждый
день выжимали из косицы на шее по  чашке  пота  и  на  монастырских  угодьях
выращивали  пшеницу и оливы, пекли хлеб, а при воде были рыбаками, сооружали
ирригационные системы и, когда нужно было молить о дожде, молились. Жили они
каждый в своем платье и питались своим хлебом, у каждого была своя  келья  с
очагом и своя отдельная трапеза, домашний скарб и ложе, у каждого свой огонь
и  своя  соль,  свой  садик  и  в  нем -- своя Сербия со сливой и прудиком в
ограде. Они сами готовили себе еду и за свой счет нанимали слуг  из  греков,
чтобы  те  их  обстирывали  и  собирали  урожай. У них никогда не было общих
интересов, ибо каждый жил сам по себе,  сам  себя  стриг  и  сам  себе  плел
косицу,  и  вряд  ли  они были знакомы между собой. Поэтому не было у них ни
общего недруга, ни общих стычек.
     Поэтому-то они никогда не были солдатами и не были привычны  к  войнам,
хотя  на  Святой  горе  порой  еще  как  случалось  перевернуть  крест, дабы
получилась сабля... Но если монастырь  беднел  настолько,  что  ему  грозило
угасание,  тогда  все  монахи переходили на идиоритмию и малопомалу усердием
выбирались на ровную дорогу, на следующую стезю, отмеченную потом. Одиночкам
принадлежали всенощные богослужения, установленные во времена гонения  икон,
и  спинной хребет для них оставался символом человеческой жизни. Они легко и
обильно   учили   иностранные   языки   и   быстро    приспосабливались    к
интернациональной  Константинопольской патриархии, управлявшей Святой горой.
Шли  в  святогорскую  монашескую  школу,  где  изучали  греческий,   платили
армянским  монахам  из Нейрона, чтобы поучили их армянскому (за каждую сотню
выученных армянских слов давали по голубю), а русский  учили  сами,  посещая
русские  монастыри  на  Святой  горе,  где  долгими  ночами  в  пост слушали
украинских монахов и иконописцев,  которые  за  послушанием  читали  русские
стихи.  Хилендарские  одиночки  и  сами  были  иконописцами, и на них лежало
омовение икон вином,  ради  их  лучшей  сохранности,  и  обновление  запасов
монастырских  "святых образов", они же должны были икону отпеть и схоронить,
когда придет ее срок.
     С иконой  Богородицы  на  стене,  сквозь  время  пронесли  они  и  свои
слабости, а те проистекали из их основных послушаний. А послушания эти опять
же  были  наследованы  от греческого и синайского монашества. Будучи испокон
веку сторонниками  икон,  одиночки  порой  впадали  в  идолопоклонство  и  с
легкостью  воспринимали античное многобожие Греции и ее платоновское учение.
И сегодня одиночек проще всего узнать по тому, что они не терпят друг друга.
Имен не поминали, напротив, старались забыть имена окружающих, норовили даже
собственное  имя  стереть  из  памяти.  Периодически  одиночки   уходили   в
"безмолвие"   --  трудный  отшельнический  обет  молчания  --  и  годами  не
произносили ни слова, до тех пор, пока коса не отяжелеет и уши не заболят от
молчания. А то произносили только имена  существительные,  ибо  они  шли  от
Бога, и избегали глаголов, которые принадлежат сатане. По той же логике были
они (когда не молчали) знаменитыми проповедниками. Иногда -- и это считалось
не  лучшей  проповедью  --  их  речь состояла из одного-единственного слова,
способного перевернуть души тех, кто слушал. Ибо они полагали живое слово --
реченное -- праначалом и прапричиной всего сущего. А слово писаное --  тенью
человеческого  голоса,  отображением  речи  на  бумаге,  являющимся  лишь --
напоминали они -- семенем для борозды, которое  высеивается  не  ради  того,
чтобы  насытить, но для того, чтобы украсить поле и порадовать глаз. Поэтому
если  и  были  писатели,  друг  друга  они  никогда  не  читали.   Наоборот,
произнесенная  речь  --  это  семя для живой земли, для слуха человека и его
души, она  оберегает  и  лечит,  и  ей,  чтобы  родиться  и  принести  плод,
необходимо, совсем как женщине и ниве, три четверти года.
     Связанные  с  дарами земли, одиночки имели одну великую любовь. Для них
перспектива внешнего и зримого  была  всегда  весьма  значима.  Культ  храма
Пресвятой  Девы,  которая  родила Христа, совсем как ночь родила день, у них
был сильнее культа народа, от которого они произошли. Для них  монастырь  со
своими
     стенами,  многочисленными  церквами,  со  своими  погостами,  башнями и
пристанями являл тело Господне на земле, и они были привязаны к хилендарским
крепостным стенам и иконе Богородицы, как кошка к дому и хозяйке. Они знали,
что монастырь возник под эгидой времени, но верили, что он эту  эгиду  давно
скинул.  Они  оберегали и любили его и ни за что на свете не отреклись бы ни
от единого камешка в нем. Все, что они делали, они подчиняли этому  главному
принципу.
     На  небе царило созвездие Гончих Псов в знаке Сириуса. Небесная знойная
вонь погружалась по щиколотку в землю. В дни, когда Солнце  оборачивалось  к
Земле  и  три  женских  дня  прикрывали мужские дни, собачий укус становился
ядовитым, а ароматы, в которые превращались цветы,  колыхались  над  морской
пучиной  словно туман, портя рыбу, и ее икра отдавала медом. Дующий издалека
горячий ветер бил в паруса и прожигал в них дыры. В такое время ухаживать за
растениями было бесполезно, даже капустный салат, который обычно  достаточно
было  сунуть  в  землю на вершок, чтобы вырос, на таком солнце дичал. Хищные
птицы в эту пору выклевывают глаза своих жертв, которых убивают, сбросив  на
них  камень с высоты. Из этих глаз (в которых отражались солнца промчавшихся
лет) вбирают они все огромное тепло, а в гнезда свои приносят мрамор,  зная,
что  он  сохраняет  прохладу,  иначе  сварились бы яйца с птенцами. Голуби в
такую пору задыхаются в волнах ароматов и ищут камень, который не  тонет  (о
таком  знают  только  они),  и  плывут  на  нем, отдыхая. Семя мужчины тогда