ился, вставил дуло себе в
рот и спустил курок.  Вместо  выстрела  раздался  слабый  щелчок,  полковник
подудел  в  пистолет  тихо  и  протяжно,  получилось совсем как на пастушьей
свирели в горах. Затем, словно очнувшись ото сна, сказал  "извините",  убрал
пистолет  и выпустил изо рта длинную струю дыма, которая, естественно, вышла
не из пистолета, а из трубки...
     Было слышно, как на улице пробило час ночи. Полковник Крачун  продолжал
что-то рассказывать и пить, он пил и рассказывал, покручивая кончики усов, а
майор  наблюдал  за  ним,  бросая  иногда  взгляд  на  тарелку,  где  лежала
одна-единственная сардина. И думал, что боль имеет кость, совсем как  палец.
И еще ему казалось, что полковник ставил рюмку на стол слишком близко к краю
и  что  он,  майор  Похвалич,  о  рыданиях  Витачи  рассказал ему не сегодня
вечером, а полгода назад, до  того,  как  все  это  случилось.  Можжевеловая
кончилась,  наступило  глубокое  молчание,  только  ангел не пролетел. Гость
резко поднялся и стал торопливо прощаться. На улице
     слышались голоса птиц, и майор, прощаясь, подумал, что птицы никогда не
лгут.
     -- И какой же вывод можно сделать из этих поверий? -- спросил он  гостя
уже в дверях.
     Гость  выпрямился,  подошел к вешалке, где висела его шинель, сунул обе
руки в рукава и, уже надетую, снял шинель с  крюка  --  словно  вешалка  ему
одеться помогла.
     --  Что  же  нам  делать?  --  сказал  рассеянно  (хотя  майор не о том
спрашивал) и взялся за ручку двери. -- Нам должно  знать,  что  дочери  наши
умерли  самой  тяжелой  смертью.  И  нам должно все делать сообразно этому и
исходя из этого...
     Полковник пулей вылетел из дома, помахивая рукой в  знак  прощания,  но
смотрел  не  на  майора, а на дорожку перед собой. Хозяин сразу заметил, что
гость забыл на полочке для щеток обойму с патронами, однако  не  побежал  за
ним  к  калитке  и  не  окликнул  его, чтобы забрал забытое. Вместо этого он
вернулся в комнату и, пошатываясь, тут же снял отпечатки пальцев с  рюмки  и
словно очнулся, увидев результат. Отпечатки на рюмке с водкой были идентичны
отпечаткам,  обнаруженным  им  на  пистолете,  которым  были убиты его дети.
Сомнения быть не  могло  --  на  водочной  рюмке,  рюмке  гостя,  полковника
Крачуна,  были  отпечатки пальцев убийцы. Однако у майора все-таки что-то не
складывалось.  Что-то   ускользало   от   его   внимания,   мешало   всецело
сконцентрироваться. Совсем незначительная деталь. Он мучительно повторял про
себя   события  минувшего  вечера  и  вдруг  почувствовал,  что  пьян.  Пьян
настолько, что вынужден был лечь спать, посчитав,  что  утром  спокойно,  на
свежую голову примет решение.
     Утром  он  поднялся,  посмотрел на рюмки и понял, что на этот раз ракию
пил не гость, а он сам, и в этом нет  никакого  сомнения.  На  рюмке  из-под
ракии и на пистолете отпечатки были идентичны. Отпечатки пальцев убийцы, его
пальцев, его, майора Мркши Похвалича, убившего собственных дочерей.
     В  семь  часов  утра  майор  Похвалич взял с полочки для щеток обойму с
патронами и вставил ее в пистолет. Он доел оставшуюся рыбу, подумав:  "Брюхо
болит, а хлебу не пропадать", -- и выстрелил себе в ухо. В семь часов четыре
минуты,  едва прозвучал выстрел, полковник Крачун с военным патрулем вошел в
квартиру майора Мркши Похвалича,  чтобы  произвести  обыск  и  забрать  свою
обойму с патронами.


     По горизонтали 3


     По вертикали 6


ТРИ СЕСТРЫ


     Насколько  я  помню, господин архитектор Афанасий Разин рассказал после
одной своей деловой поездки следующее:
     -- Вам, наверное, знакомы те широкие лестницы с двойным  эхом,  которое
перекрещивается и завязывается узлом на первом этаже, в общем-то, как и сами
ступеньки.  Именно  такая  лестница  в  доме  Цецилии. Когда я ступил на эту
лестницу, был конец лета и из окна открывался вид на сад. Жирные тени лежали
под каштаном, подобно лужам масла; крупные листья  давали  оплеухи  ветру  и
падали,  цепляя  друг  друга,  тяжелые,  словно глухари. По саду расползался
прозрачный, как кубик льда, холод, способствующий росту волчьего хлеба. Одно
облако остановилось над ближней церковью,  а  остальные  пошли  вокруг  него
водить хоровод; внизу, у ручья, желтая глина переходила в чернозем...
     Вступая  в жилище Цецилии, я был полон решимости придерживаться заранее
продуманного поведения. Сегодня вечером мне  необходимо  было  хранить,  как
огонек  на сквозняке, именно такую Цецилию, какая могла быть мне более всего
полезна.  Для  достижения  цели  в  таком  деле,  как  мое,  главное  --  не
хорохориться,  вести  себя  как задумано наперед и ни за что не отступать от
этого поведения и позиции, что бы ни случилось. Неожиданность, любая,  через
час  или  два испарится в рукавицах памяти, зато тебе останется польза, если
выдержишь. Чтобы настолько владеть собой, существует  один  нехитрый  прием.
Трюк, к которому необходимо прибегать ради безопасности всяческих начинаний.
При  посещениях  и  разговорах  подобного  рода нужно думать о кресс-салате,
который спасает мужчин от облысения, и помалкивать, словно рот у тебя  полон
чернил,  а  уши заткнуты усами. Я в таких случаях всегда помогал собеседнику
тем, что сам себе рассказывал какую-нибудь историю,  специально  подобранную
по обстоятельствам. И этот мой безгласный рассказ позволял мне, так сказать,
сохранять постоянную точку кипения...
     С  этими мыслями я поднялся на первый этаж, однако Цецилии в просторной
столовой не было. На камине стояло зеркало и подсвечник. В ожидании  я,  как
из  рогатки,  выстрелил  слюной в зеркало. И тут услышал приглушенный смех и
обнаружил торчащий из-под длинной скатерти крохотный  с  подковкой  каблучок
детского башмака.
     --  Азередо, Азередо, ты знаешь, как родятся дети? -- услышал я детский
голосок из-под стола.
     -- А ты? -- отозвался еще бойчее высокий, но мальчишеский голос.
     -- Я знаю. Даже знаю, как родился ты.
     -- Как?
     -- Твой отец подкараулил петуха, когда тот собирался  прокукарекать,  и
когда  петух  открыл  рот, он плюнул ему в клюв. Петух от этого снес яйцо, и
нашелся добрый человек, который носил это яйцо три месяца за  пазухой,  пока
ты не вылупился.
     -- И что?
     -- И ничего.
     Пока  дети болтали, я продолжал готовиться к встрече с Цецилией. Потому
что не все равно, какую историю самому себе  рассказывать  в  тех  или  иных
условиях.  Колорит  твоего  молчания  зависит  от  того, о чем ты молчишь, а
колорит молчания в моем деле означал все. Поэтому я решил, что  на  сей  раз
лучше  всего  угостить  себя  историей о Плакиде. Этот короткий и немудреный
рассказец способен очистить даже самые неспокойные души...
     Спрятавшиеся под столом дети свистели в поломанную  пуговицу.  Судя  по
голосам, девочке могло быть лет десять, а мальчик был намного моложе.
     --  Азередо, Азередо, -- спросила она, оставаясь под столом, -- сколько
сегодня на небе солнц?
     -- Есть три солнца, -- отвечал тоненький голосок, прерывавшийся  словно
перекушенный,  --  первое  солнце  видят  все. Второе солнце видят некоторые
животные, ну там змея, а все  три  солнца  видят  только  мертвые...  А  что
касается меня, то я не Азередо, я дон Азередо.
     -- Мама говорит, что ты дьявол.
     -- Что такое "дьявол"?
     --  Не знаешь? Не притворяйся! Неужели ты не был в театре? И никогда не
слушал оперу "Фауст"?
     -- Нет. У меня нет слуха. Зато я понимаю языки. Все, кроме одного. Я не
знаю, что за язык, наверное какой-нибудь новый.
     -- Вот и по этому видно, что ты дьявол! Когда вырастешь,  у  тебя  одна
грудь  будет  как  у  женщины,  а другая как у мужчины. А в штанишках у тебя
разве нет хвоста?
     -- Откуда я знаю, хвост это или не хвост?
     -- Наверняка это хвост, потому что мне хочется, чтобы меня высекли тем,
что у тебя там, в штанишках. И Ева до Адама спала с дьяволом. Покажи мне!
     -- Я не могу при этом, который пришел  торговаться.  Я  должен  сначала
уладить с ним одно дельце.
     И  мальчик  тут  же  выбрался  из-под  стола.  Было  ему  самое большее
шесть-семь лет. Зеленые сопли переплетались у него под носом в  узел  поверх
старых, засохших и блестевших, как след улитки.
     -- У тебя есть карандаш? -- спросил он меня совсем неожиданно.
     Я  достал  карандаш  и протянул ему, несколько удивленный. Не глядя, он
сунул карандаш в рот и на моих глазах сжевал  с  хрустом,  как  соломину.  Я
хотел было его остановить, но все было кончено за несколько мгновений.
     -- Не люблю стричься, -- сказал он, словно ничего не произошло.
     Маленькие,  будто  инеем  покрытые  уши  плавали  в волнах его красивой
кудрявой головенки. Волосы, ресницы, брови --  все  было  пепельного  цвета,
казалось,  вспыхнув, они обгорели, не повредив его румяного лица и оставшись
в виде пепла на голове. Если дунуть, разлетелись бы, как  сожженные  письма,
на которых, прежде чем они рассыплются, можно в последний раз прочесть белые
буквы...  Я  испугался, не повредил ли ему мой карандаш, и хотел уже поднять
тревогу, но успел понять, что это помешало бы моему делу,  попросту  сделало
бы его неосуществимым. Я был в растерянности, однако не смел этого выказать.
     -- Почему ты такой худой? -- спросил теперь и я как ни в чем не бывало.
     Его  красивые  глаза  то загорались, то потухали, как огни светофора, и
тут я заметил, что один глаз у него с изъяном -- словно в него попала  капля
воска.
     --  Еда  служит,  чтобы  согреть  и  ободрить человека, -- ответил он и
попросил меня подать  ему  подсвечник  с  камина,  до  которого  он  не  мог
дотянуться. Я переставил подсвечник на стол рядом с коробком спичек. Но было
очевидно, что ему, такому маленькому, не дотянуться до спичек на столе.
     --  Это  верно, что вы свои бомбы делаете из воды? -- спросил он меня и
плюнул на одну из свечей. Она тут же зажглась от его слюны. Потом он  плюнул
на другую, на третью, и они тоже вспыхнули.
     --  Из  тяжелой  воды,  --  ответил я не сразу и с недоумением, начиная
сумбурно бормотать про себя историю о Плакиде, подобно молитве.
     "Тот самый Плакида, который увидел оленя  с  крестом  вместо  рогов  на
голове, однажды охотился вблизи моря..."
     --  Теперь  можешь  поставить  подсвечник на место, -- сказал мальчик и
засмеялся. Он смеялся вертикально, а не горизонтально, и смех его обегал рот
и нос только с одной, левой стороны.
     -- Что ты сказал? -- переспросил я.
     -- Поставь его на камин, на место.
     Несколько смущенный, я послушно подошел к столу. Подсвечник  невозможно
было  сдвинуть  с  места, хотя только что я без труда перенес его на стол. Я
оглянулся. Мальчик уставился на меня через эту свою  каплю  воска,  прищурив
здоровый глаз. А из-под стола я услышал хохот девочки.
     -- Ну как, тяжелый огонь? -- выкрикивала она снизу. -- Погаси! Погаси!
     И я послушно дунул и погасил свечи.
     -- Теперь попробуй опять, -- кричала девочка из-под скатерти.
     Я взял подсвечник и на этот раз без труда поставил на место. И в тот же
миг история о Плакиде оборвалась во мне.
     --  Теперь мы познакомились? -- спросил дон Азередо и сразу добавил: --
Я знаю, о чем ты думаешь.
     -- О чем? -- принял вызов я.
     -- Для тебя в жизни нет ничего хуже мысли,  что  твой  отец  победил  в
войне. Мир никогда не станет твоим... Ты так думаешь?
     -- Так.
     -- А ты давно знаешь Цецилию?
     --  Это  было так давно, что уже неправда. Пренебрегая моим ответом, он
указал мне на лестницу, по которой я поднялся сюда.
     -- Что ты видишь? --  спросил.  --  Разве  это  не  стершиеся  каменные
ступеньки?  Посмотри, они словно бы мокрые, хотя этого не может быть, потому
что день солнечный. Такой  и  Цецилия  кажется.  Холодной,  хотя  и  горяча,
влажной,  хотя  и  прогрета  солнцем, словно бы под дождем, хотя и при ясном
дне. Выигрывает, хотя ты уверен, что она вообще вне игры. Помни об  этом,  и
тогда  ты  договоришься с ней. Однако не делай больше того, что делал до сих
пор. Хотя отечество отобрало у тебя все, что ты от него  получил,  не  делай
этого.  Отечество всегда отбирает то, что дает... И не подписывай с Цецилией
тот договор, ради которого пришел.
     В эту минуту девочка, все еще сидевшая под столом, крикнула:
     -- Азередо, Азередо, а правда, что от страха быстрее пачкаются уши?
     -- От страха уши текут, а человек глохнет. После этих слов она  подняла
скатерть  и перекрестилась, ковыряя в ухе мизинцем. Потом она понюхала палец
и облизала его. Повернув голову ко мне, сказала:
     -- Этот больше сорока дней не молился. Он увидит дьявола...
     И тут вошла Цецилия.
     В волосах у нее был гребень с  острыми,  точно  иглы,  зубьями,  волосы
черные и гладкие, точно лаковые туфли, и одежда под стать. Она села с книгой
в  руке  на  скамеечку.  Была  все так же хороша, как и прежде, только глаза
состарились раньше нее. Словно бы отекшие, и взгляд убегающий. Взгляды  свои
она  поминутно  теряла и ловила опять, и они то ускользали, то покорялись ей
и, непостоянные, возвращались обратно, что заметно ее смущало.
     -- Слушаю вас, -- сказала она и ужалила меня улыбкой, хотя я опять  про
себя бормотал историю о Плакиде.
     --  Мне  кажется,  ты  не  помнишь  меня,  Цецилия,  только я пришел не
возобновлять забытое знакомство. Я пришел просить совета и утешения в  своей
старости.  Я  уже  не  пляшу казачок -- ногу в зубы. Старею. Особенно зимой.
Малейший ветерок срывает меня с ветки. А ты как?
     В ответ Цецилия раскрыла книгу. Она читала вслух, а дети  и  я  слушали
ее:

     -- Как мне стук заступа нравится!
     Целую жизнь он мне служит
     -- Землю спасает и множит,
     Ставит заслон бурным водам...
     Эй, надсмотрщик!

     Тут  глаза дона Азередо вспыхнули попеременно, cловно на башне маяка, и
он ответил, как будто это то позвали:
     -- Здесь я!
     Цецилия засмеялась и продолжала читать:

     -- Многое можешь ты, многое можешь!
     Так приведи мне поденщиков больше
     -- Обманом ли, подкупом, страхом, побоями
     Или желанной наградой!
     Только бы слышать мне новость:
     Дальше продвинулся ров!

     Дон Азередо вновь вмешался и произнес  нечто  меня  удивившее,  хотя  и
похожее на стихи:
     -- Насколько я понимаю, речь здесь идет о могиле, а вовсе не о рве!
     Цецилия  опять  засмеялась,  и я увидел, что в левом углу рта она носит
короткий и постный смех, а в правом -- широкий и скоромный.
     -- С чем пришел, Атанас? -- обратилась она ко мне и закрыла  книгу.  --
Как твои дела со строительством?
     --  Какие  дела?  Ну,  чтобы в двух словах. Недавно после смерти матери
завернул я в ее дом на селе.
     Хотел вставить ключ в замок, а из замочной скважины растет  трава.  Что
тут строить?
     -- Это не ответ. Но ты и не должен мне ничего говорить. Я тебе отвечу.
     Глаза ее погрузились в мои, словно что-то отыскивая. И она закашлялась.
     -- Пастух отлавливает самую тучную овцу, чтобы заколоть. Так и человек:
самую  большую  свою  мысль несет другому. И ты пришел с такой овечкой. Я не
знаю, о чем речь, пока ты не покажешь мне эту свою овцу, зато знаю другое.
     Кроме старого  способа  закабаления  человека  человеком  или  сословия
сословием   ныне   обнаруживается   гораздо   более  практичное  решение  --
эксплуатация одного поколения другим. Выигравшие прошлую войну закабаляли до
крайности вас, своих сыновей, а  проигравшие  эту  войну  впоследствии  были
использованы  своими  сыновьями. Следовательно, твой сын поработит тебя, как
порабощал тебя и твой отец. Он скажет: "Зачем я пойду на его похороны! Он же
на мои не пойдет!"
     Только этот способ время уже  превзошло.  Для  закабаления  куда  более
пригодными  окажутся грядущие, еще не рожденные поколения, те, чьи души пока
не оказались на воле,  те,  кто  еще  упьется  своими  слезами,  нерожденные
душонки,  которые  пока  что  не  подпадают  ни под какие законные уложения,
которые ничем не могут защищаться,  не  могут  даже  плюнуть  нам  в  глаза.
Поэтому  надо  порабощать  не  сыновей,  как это делали ваши наивные отцы, а
будущее -- внуков  и  правнуков,  праправнуков  и  белых  пчел,  как  ты  их
называешь.  Эти  грядущие  поколения, следовательно, уже сейчас нужно с этой
целью ввести в строгую правовую  структуру  порабощения,  связать  всеобщими
безупречными  международными нормами, поступками и договорами, закрепленными
абсолютно легальным образом, которые в  правовом  и  финансовом  аспекте  не
смогут  вызвать  сомнения  ни  на  Западе,  ни  на  Востоке.  Из тех будущих
поколений уже сейчас можно выжать весь пот, их можно уже сейчас заставить  и
через сто или двести лет захлебываться соленым кровавым потом, если найдется
мудрец,  который  загодя  обратит в наличные их самих и их будущее жизненное
пространство.
     Однако это дело по всему земному шару не выгорит с одинаковым  успехом.
Есть  на  земле  улицы,  превращенные  в  коридоры  из домов с облицованными
фасадами, с площадями, обставленными,  как  комнаты,  стильной  мебелью.  Но
существуют ведь и другие места.
     Всегда для кого-то где-то случаются трудные, быстротекущие и изменчивые
времена.  Есть  на  свете  такие  несчастные края, где столетиями существуют
унизительные убеждения (проверенные жизнью бесчисленное количество раз), что
заработанное не может долго  удерживаться  и  служить  наслаждению,  подобно
тому,  как цыпленок не может не стать петухом. В таких краях тянутся дни, не
меняются времена года, зато годы  мелькают  с  быстротой  молнии.  Трудом  и
кровью  обретенное  пропадает  и  уничтожается вдруг, легко и безжалостно, и
ничего не остается на завтра, как это делается у великих народов и у могучих
держав, которые ни за что не выпускают однажды добытое, как пес ни за что не
выпустит кость изо рта, потому что  понимает  --  это  останется  на  долгие
времена  и  принесет радость обладания. Здесь удобная трещина во времени для
тебя и тебе подобных...
     Цецилия замолчала, погладила девочку  по  головке  и  улыбнулась.  И  я
увидел  ее  покрытый  ржавчиной язык и опять услышал этот кашель, похожий на
неразборчиво заданный вопрос. Она поймала свой оторвавшийся взгляд,  вернула
его мне и продолжила:
     --  Поэтому  ты,  дорогой  мой, имеешь право полагать, что приобретение
пчелок дело куда более прибыльное, чем любое строительство. Строят  те,  кто
не  умеет делать ничего более умного, те, у кого под пиджаком растут плевелы
вместо сердца. А ты нашел прибыльное дело, и вовремя, и дело это  не  просто
дело века, но и приятное.
     Поскольку  ты  заключил  такие сделки по всей Америке и Азии, ты теперь
решил попытать счастья в Европе. Здесь тебе даже проще. Ибо ты полагаешь  (и
ты не ошибаешься), что здесь на Б......... скажем,
     где  вместо  солнца  огромный  морской  еж,  черный и колючий, ныряет в
облака, как в  мутную  воду,  и  восходит  рано  только  между  войнами,  ты
полагаешь,  что  здесь  и  в  подобных  краях,  где двое одной пары чулок не
подобрали, самое подходящее место для такого дела. Ты  полагаешь,  далее,  и
опять  же по праву, что этот край подходит именно для тебя, потому что здесь
ты многих знаешь, никто из них к ужину не обувается; вот и я  с  сестрами  в
молодости  ходила  с  тобой  под  ручку;  помнишь,  у меня была тогда мелкая
улыбка, натянутая на зубы, я прикладывалась к  твоей  трубке  и  валялась  с
тобой  в лодке... Есть и еще кое-что, -- продолжала Цецилия, -- как слеза --
пот души, так и пот -- слеза тела. Ну, слезу тела  можно  арендовать.  И  ты
знаешь,  как  это  делается, тебя, все держащего в уме, учить не надо. Можно
обратить в наличные и ветер, который будет дуть в две тысячи двухсотом году,
а тем более земли под тем ветром. Это не твоя цель --  поработить  их,  этих
праправнуков,  не  дать им шагу ступить, и белым пчелкам подрезать крылышки.
Речь не о том,  чтобы  использовать  их  через  загодя  оплаченное  питание,
которое