едвиденными
трудностями. Самый знаменитый  зодчий  царства  так  испугался  предстоящего
поручения, что пропал бесследно...
     В  тихой  комнате мы с Азрой попеременно рассказывали повесть о Голубой
мечети, передавая друг другу куски истории, как чубук, и потягивая кофе.
     Я заметил, что она, стоило ей разволноваться, допускала  грамматические
ошибки,  и  тогда  становилось заметно, что образование у нее неглубокое, по
щиколотку. Однако,  когда  мы  закончили  рассказ,  она  сказала  нимало  не
смущаясь:
     --  Женщины и полицейские кладут глаз на таких, как ты... Где ты сейчас
и чем занимаешься?
     Теперь я знал,  что  миг  опасности  наконец  преодолен,  что  "Голубая
мечеть" сделала свое дело. Азра вступила в беседу, пусть и не столь приятным
способом.
     --  Есть  в  Венгрии, в Сент-Эндре, -- ответил я, -- кафе под названием
"Ностальгия". Там подают кофе с корицей, и я теперь все чаще ощущаю корицу в
кофе. У меня нет детей, и это меня убивает.
     Она захохотала где-то внутри, под грудью, и резко  оборвала  смех,  как
ножом отрезала.
     --  И я бы с удовольствием усыновил кого-нибудь, -- продолжал я, -- но,
как бы это сказать, не слишком взрослого ребенка.
     -- Да, да, ты прав. Взрослые дети не годятся  для  усыновления.  Их  не
заставишь  воду во рту держать, все норовят переспорить. Значит, хочешь кого
поменьше.
     -- Вроде того. По сути,  совсем  маленьких.  Или,  скажем,  так:  я  бы
усыновил  нескольких  совсем  маленьких,  тебе  бы я сразу выложил деньги на
хорошее воспитание, чтобы росли и стали на ноги, как положено в такой семье,
как моя и твоя, а потом, когда вырастут, они бы возместили мне то, что я  на
них потратил...
     -- А как малы они должны быть? Скольких лет приблизительно?
     -- Ну, от шестидесяти до ста.
     Азра  придвинулась  ко мне, принюхалась к моему дыханию и словно только
теперь поняла смысл моих слов.
     -- Что -- "от шестидесяти до ста"?
     -- Ну на столько приблизительно моложе меня и тебя.
     -- А, ну это уже другое дело. Ты бы хотел правнуков или  белых  пчелок,
как их в народе зовут.
     -- Да. Именно так.
     --  Видишь  ли,  -- пробормотала она словно про себя, -- нынче будущее,
тем более чужое, можно с выгодой обратить в деньги. Какое время настало! Иди
на все четыре стороны! Правильно говорят люди, а  я  не  верю.  --  И  опять
обратилась  ко  мне:  -- А ты почему правду не говоришь? Что тебе правнучки?
Почему бы их не продать? Вот: у меня уже и список давно готов. Посмотри сам.
Все как на подбор. Я нашу семью изучила,  распланировала  и  родовое  дерево
составила.  И  по  восходящей  и  по  нисходящей.  Как  угодно.  Вот, обрати
внимание, это Лука, он наверняка будет похож на меня.  Красивый,  несколько,
пожалуй,  толстоват  в  старости,  зато  ласковый. Будет лечить через пятку.
Лучшего знахаря и  лучшего  праправнука  не  найти.  Правда,  будут  у  него
разноцветные  глаза  --  один  красный, а другой голубой, и будет он малость
глуховат на то ухо, где глаз голубой. Зато послушный  и  расторопный.  Этот,
другой,  его  приемный  сын  Василий,  будет  остер  на  ухо.  Слышать будет
перекрестно, и его будут  слушать  перекрестно,  во  всех  четырех  сторонах
света...  Как  сказал  поэт,  только  этот  Йован сможет быть в душе по отцу
дьявол, только этот Исидор сможет понять, почему на святую Параскеву Пятницу
пять созвездий собираются  в  одном  углу  неба,  только  этот  Петр  сможет
отомкнуть  своими  ключами  небесную  грамматику,  начинающуюся местоимением
"Ты", с которым Бог обратился к Адаму, только Алексей сможет  доказать,  что
настоящее  человечества  --  еще  не  все и что существуют день и ночь, свое
крошечное сегодня и завтра, только этот Павел...
     На этом месте Азра взяла стакан ледяного напитка который нам подали,  и
прижала к своим пылающие ушам. Я вернул ей список и сказал:
     -- Видишь ли, есть тут одно дополнительное обстоятельство.
     -- Какое?
     -- Вместе с белыми пчелами я покупаю дом.
     -- Какой дом?
     -- Этот дом. И усадьбу. К потомкам перейдет их недвижимость. Чтобы было
где развернуться.  Ты  не  беспокойся,  деньги  я  дам вперед, а во владение
недвижимостью вступлю только через двести лет. Сейчас мне здесь нужно  земли
лишь на могилу, чтобы похоронили меня с птицей за пазухой, а не за морем.
     --  А  разве  ты  не  купил  уже  могилу  у  Ольги?  Сколько  же раз ты
собираешься умирать? В общем, ничего  не  скажешь,  условия  ты  предлагаешь
подходящие.  Однако  нельзя  ли те два пуда земли, или сколько там ты хочешь
для могилы, чтобы тебя не  похоронили  за  лужей,  нельзя  ли  их  чуть-чуть
передвинуть?  Я  знаю  одно красивое место, лучше для могилы не сыскать, вид
оттуда открывается прекрасный, -- там и устроишься. Находится это  место  на
границе сестриной земли, она там сеет пшеницу, да что тут говорить, два пуда
земли -- не много, довольно вином один раз изо рта брызнуть, чтобы окропить.
А  остальное  -- дом и деток -- бери, когда тебе захочется, через двести лет
или через сколько ты там намерен...
     В эту минуту на улице, освещенной лунным  светом,  послышался  странный
прерывистый  топот.  Словно верблюды или жирафы мчались. Мы подошли к окну и
увидели верблюда с седоком. Человек был в чалме и настолько бледен, что  это
было заметно даже при лунном свете.

     -- Откуда идет этот верблюд? -- спросил я Азру.
     -- Он идет с нашего, исламского, кладбища. Каждую святую ночь переносит
он на  христианское  кладбище  по одной грешной душе, захороненной на нашем,
мусульманском,  кладбище.  Верблюд  очищает  наши  кладбища  и   делает   их
кладбищами  праведников,  чистыми  кладбищами, без грешников, а христианские
становятся кладбищами исключительно грешников... А знаешь, что мне пришло  в
голову?  Не  купить ли тебе заодно и кладбище? Здесь есть заброшенное, можно
взять за бесценок.
     Я оторопел от такой проницательности Азры. Она словно читала мои  самые
сокровенные мысли и чаяния.
     --  Видишь  ли, я бы не прочь. Потому что праправнуки в один прекрасный
день должны же где-то  собраться,  не  правда  ли?  За  какоенибудь  старое,
заброшенное  или  нет,  все  равно,  я  бы  хорошо  заплатил...  Только надо
составить договор.
     Тут Азра расхохоталась так, что волосы у нее рассыпались на уши.
     --  Видишь  ли,  --  говорит,  --  есть  у  меня  одно   дополнительное
обстоятельство.
     -- Какое?
     -- У меня нет детей. И никогда не будет. Я бездетная, и у меня не будет
потомства. Да и будь у нас дети, Юсуф не разрешил бы их продать.
     --  Ты  бездетна?  Тогда  кого же ты продаешь? К чему эти списки имен и
столько разговоров?
     -- Ну, это не мои праправнуки, а чужие.
     -- Как чужие?
     -- Ольги и Цецилии. У них есть дети, и  это  потомки  вплоть  до  белых
пчел...
     -- Но Ольга не продает мальчиков, она продает только девочек, внучек, я
ее спрашивал.
     --  Это  тебе.  А  мне  продаст.  Я  же  им  двоюродная бабка. Да она и
бесплатно уступит их мне на содержание.
     -- А потом?
     -- Потом я отдам их тебе, как ты и просил. Идет?
     -- Идет, -- ответил я с выражением оторопи, какая  бывает  у  коней  на
картинах  итальянского  кватроченто. -- Я все понял, Азра, -- сказал я. -- Я
согласен, давай подпишем бумагу.
     Она подписала и поклялась на Коране, и я  видел  что  клянется  она  на
настоящем Коране, а не на том где лежало венецианское мыло. Так я понял, что
все  без  обмана.  На  улице меня встретил свежий воздух, облака стояли, как
прокисшее  молоко,  и  опять  слышался  топот  верблюда.  Он  возвращался  с
поклажей. Теперь это был праведник. С христианского кладбища на исламское.


     По вертикали


ГОЛУБАЯ МЕЧЕТЬ


     ОНА:  Однажды  под  вечер  в  Стамбуле,  незадолго до вечернего намаза,
царевы очи, словно два черных голубя,  опустились  возле  Атмейдана.  Пробив
плотные  мысли, взгляд султана Ахмеда остановился, и порешил султан: быть на
том месте мечети всех мечетей. Он повелел, чтобы храм имел шесть  минаретов,
и отправил в обе стороны царства глашатаев, дабы отыскали они самого лучшего
зодчего.
     Я:  Но  глашатай,  отправившийся на Запад, встретился с непредвиденными
трудностями. Самый знаменитый  зодчий  царства  так  испугался  предстоящего
поручения,   что   пропал   бесследно,  а  вместо  себя  подсунул  какого-то
неграмотного серба из Боснии, семья которого, правда,  уже  в  пятом  колене
исповедовала ислам.
     ОНА: И он явился на зов вместо зодчего, хотя до тех пор сооружал только
надгробия  да  питьевые  фонтаны,  но  царскому  посланнику  не  смели  даже
намекнуть, что зодчий ненастоящий. Был он молчун, нос у него рос  прямо  ото
лба  и,  опускаясь  на  лицо,  причинял боль глазам. Семь горьких лет он уже
пережил, и неведомо, сколько еще соли доведется ему съесть.
     Я: Но что было хуже всего, так это  то,  что  даже  он  соглашался  без
радости.  Когда  услышал, что от него требуется, смех его состарился за один
день, и попросил  он,  прежде  чем  отправиться  в  путь,  посоветоваться  с
муфтием.  Встретились  они в мечети: муфтий -- борода в руке, а человек -- в
рубашке с веревкой вместо ворота. Словно уже приготовился быть повешенным.
     ОНА: "Ты идешь в дальнюю даль, в край, о котором человеку  дано  только
догадываться, но не дано обежать, -- сказал ему муфтий. -- Запомни одно: кто
от себя самого исцелится -- пропадет".
     Я: "От самого мудрого разговора пользы меньше всего", -- подумал зодчий
и ушел.
     ОНА:   Муфтий  успокоил  царева  человека,  сказав,  что  зодчий  умеет
симметрично думать и  может  одновременно  левой  рукой  поднять,  а  правой
поставить на землю чашу с вином, не расплескав. Царев посланец, поскольку не
смел  возвратиться  с пустыми руками, отправился в Стамбул с тем, кто слюной
исцеляет раны, и с надеждой, что другой царев посланец, тот, который ушел на
Восток, окажется более удачливым.
     Я: Но случилось так, что тот, возвращаясь из Дамаска, утонул  вместе  с
кораблем,  и  потому  перед  Великим  визирем  предстал  единственный. Когда
зодчего  спросили,  есть   ли   у   него   какие-нибудь   проекты   будущего
строительства,  плотник  сунул  руку  за  пазуху  и  вытащил три веревочки с
узелками, завязанными на равном расстоянии.
     -- Это все? -- удивился визирь.
     -- Этого хватит, -- ответил тот.
     -- А как наш властитель будет знать, какое строительство ты замышляешь?
-- спросил визирь.
     На это зодчий, вперив указательный палец в грудь вельможи, сказал:
     -- Пусть властитель покажет пальцем, что он хочет, и я ему это построю.
     ОНА: Говорят, что здесь Великий визирь догадался  что  зодчий  вряд  ли
понимает, о чем речь, и что турецкий язык не самая сильная его сторона.
     --  Как  тебе  властитель  объяснит,  что  он хочет, если ты не сможешь
понять этого?
     Я: -- У мечтателей нет родины, и сны не ведают языков.  А  властителева
мечеть всех мечетей чем может быть, как не сном?
     Понравился  ли  план  Великому  визирю,  нет  ли  -- неизвестно, только
зодчего привели к султану Ахмеду, и, к удивлению визиря, царь подвел  его  к
окну  и  показал  пальцем.  Там,  в тумане Босфора, в зеленой воде утреннего
воздуха стояла, словно в небе, огромная Церковь Церквей, константинопольская
Святая София, гордость разрушенного  византийского  царства,  самый  большой
храм христианства, давно превращенный в мечеть.
     --  Она  не  должна быть больше, потому что я не больший правитель, чем
Юстиниан, воздвигший ее, но она не может быть и  меньше,  --  сказал  султан
Ахмед и отпустил зодчего, повелев немедленно начать работу.
     "И  у  Аллаха  этот  мир  -- первый опыт, -- подумал зодчий, выходя. --
Каждую вещь на земле, чтобы сделать как следует, надо  сделать  дважды".  Он
снял обувь и вошел под огромный купол храма Мудрости.
     "Сейчас  суть  вопроса  в том, -- добавил он мысленно, -- хочу я, чтобы
меня похоронили пьяным или трезвым"...
     ОНА: Он поднялся мощеным переходом наверх и с балкона и  галереи  Храма
оглядел  открывшийся  перед  ним  простор,  похожий  на  площадь  за девятью
вратами. Потом он обошел крытые галереи, где его  встречали,  поблескивая  в
темноте,  глаза  не  до  конца  еще облупившихся мозаик. С них смотрели лики
Христа и Богородицы, а рядом или прямо на них были прибиты  обтянутые  кожей
доски  с  сурами  из Корана, которых он не мог прочитать, потому что не знал
грамоты. Тысячи лампад мерцали глубоко внизу над плитами церкви, и казалось,
что глядишь на ночное звездное небо сверху, как Бог, а не снизу, как обычно.
Он спустился не спеша, велел, чтобы ему привели высокого, самого высокого  в
Стамбуле,  верблюда, и потребовал, чтобы десять тысяч строителей собрались в
названный день внизу, возле ипподрома, который здесь называют Атмейдан.
     Я: С того дня целых десять лет каждое  утро  он  отправлялся  к  Святой
Софии,  измерял своими веревочками фундамент и стены, алтарь и клирос, окна,
чашехранительницы и  проскомидии,  галереи  для  певчих  и  неф,  паперти  и
портики,  купола  и  двери.  Три  узла  влево от входа, четыре узла вверх. И
переносил это на песок  ипподрома  для  строителей,  которые  воплощали  его
указания  и эти его узловатые чертежи. Упади он с верблюда и умри, унеси его
ветер  или  укуси  змея,  никто  не  знал  бы   назавтра,   как   продолжить
строительство.  Он  один  знал,  до какого момента дошли в сооружении, и все
проекты были  сокрыты  в  нем.  Направляясь  к  стройке  верхом  на  высоком
двугорбом  верблюде,  он  всегда сидел спиной к голове животного и неотрывно
смотрел на Святую Софию, используя даже время удаления от  Мудрости  на  то,
чтобы  получше  запомнить каждую деталь на ее неоглядно огромных и изученных
до мелочей стенах и фронтонах. При этом он думал, что живописцы не глядят на
цветок, когда его рисуют, они рисуют простор, обрамляющий  цветок,  и  грани
этой  пустоты воспринимают как то, что надо изобразить, но не контур цветка.
Так и он, удаляясь от Святой Софии и зрительно сохраняя  каждый  ее  угол  и
окно,  высекал  в  памяти  сектор за сектором из неба, обрамляющего огромный
купол, который, увидев однажды, невозможно забыть. Ибо небезразлично,  после
какого  предмета или существа остается пустота. Пустота по сути своей -- это
форма предмета, находившегося здесь  прежде,  пустота  беременна  предметом,
заполнившим ее. Мир вокруг нас и в нас полон таких беременных пустот.
     Зодчий   так  натренировал  свою  зрительную  память,  что  взгляд  его
створожился, уплотнился и глаза стали как два  камня,  брошенные  из  пращи.
Затем  он так же подробно, как небо снаружи, стал запоминать запахи пустоты,
которая изнутри в свете лампад заполняла и держала  на  себе  стены.  И  чем
больше он проникал в каждую деталь Святой Софии здесь, вблизи Топкап-сарая и
султановых  покоев,  тем  быстрее  там,  внизу,  на  берегу возле ипподрома,
вырастала величественная, прекрасная мечеть. Мечеть мечетей.
     ОНА: И все-таки что-то не выходило. Святая София несла в камне мудрость
христианского  храма,  а  мечеть,  выраставшая  на  песке  ипподрома,  своим
естеством   и   предназначением,   даже  обликом  своим  словно  противилась
строению-оригиналу. Они словно противоборствовали между  собою  --  та,  уже
существовавшая, и эта, возводившаяся по ее образу и подобию. А зодчий должен
был  примирять  и соединять пропасти, лежащие между ними, нося этот страшный
раскол и разлад в себе как подземную реку. Он должен был обуздать и усмирить
ту первую огромную церковь, где мудрость  была  претворена  в  камень.  Вкус
этого  камня  он знал на память, помнил даже во сне. Но камень его детища не
имел этого вкуса.
     Другими словами, царский зодчий не мог завершить свою мечеть.
     Я: Годами не сворачивал зодчий с пути  от  Святой  Софии  к  стройке  и
сейчас,  временно  отказавшись  появляться на ипподроме, потому что не знал,
что  приказать,  вдруг  обнаружил  большую  торговую  площадь,  по   которой
спустился  извилистыми  узкими  переулками  к  бухте Золотой Рог и здесь, на
берегу, увидел другую торговую площадь, поменьше, Мисрбазар, где корабли  из
Египта  выгружали  благовонные  масла  и  приправы.  Он вошел туда и захотел
купить что-нибудь.
     -- Сандал? -- спросил торговец ароматов и подсунул маленькую  бутылочку
из  мутного стекла под другую, побольше. Стали ждать. Они ждали в полумраке,
но ничего  не  происходило.  Однако,  когда  покупатель  уже  хотел  отойти,
торговец сказал:
     -- Нужно ждать ровно столько, сколько читается сура из Корана.
     Покупатель  был  неграмотный и не знал, сколько времени надо для чтения
суры из Корана, но  в  этот  миг  на  горлышке  наклоненной  большой  бутыли
показалась  сверкающая,  как  комета,  капля,  на  своем хвосте она медленно
опустилась вниз и исчезла в маленькой бутылочке.
     -- Хочешь попробовать? -- спросил торговец; он ловко отер край горлышка
пальцем и протянул палец покупателю. Тот взял немного жидкости на свой палец
и хотел было отереть его о платье.
     -- Не на платье! --  предостерег  торговец.  --  На  ладонь.  Прямо  на
ладонь.
     А  когда  покупатель  сделал  так  и  хотел  понюхать,  продавец  опять
остановил его:
     -- Не сегодня, господин,  не  сегодня!  Через  три  дня!  Только  тогда
обнаружится  настоящий  аромат. И сохранится он столько, сколько сохраняется
запах пота. Только будет сильнее пота, потому что обладает силой слезы...
     ОНА:  Так  зодчий  понял,  почему  его  творение  сопротивляется:   его
достоинства  не  могут быть оценены сразу, но только на третий день. Слишком
рано поднес он руку  к  ноздрям.  Ни  одно  настоящее  дело  не  может  быть
завершено  в  любой  день.  Нужно  дождаться  настоящего дня его завершения.
Настоящего дня. Так он и сделал.
     Я: Когда наконец здание было воздвигнуто  и  строители  закрыли  купол,
после того как зодчий через отверстие наверху запечатлел полумесяц и звезду,
он еще раз вернулся в Святую Софию и вгляделся в ее неизмеримую высоту.
     ОНА:  Там, во мраке купола, на цепи, которая держит светильники, висело
нечто овальное и белое.
     Долго вглядывался он и спрашивал себя, что бы это могло быть,  пока  не
догадался.   А   было   это   страусовое   яйцо.   Не  зная,  для  чего  оно
предназначается, но зная -- для кого,  зодчий  приказал  и  в  новой  мечети
повесить два страусовых яйца.
     Я:.  Затем  он  вошел  в уже завершенное здание, хлопнул большим бичом,
сосчитал, сколько раз отозвалось эхо, и вернулся в Святую Софию. Там он тоже
сосчитал эхо от своего бича. Отзывов оказалось на десять больше, чем  в  его
мечети.
     ОНА:  И  тогда  он  приказал  в  купол  нового здания замуровать четыре
больших горшка из терракоты, и с этими горшками  мечеть  обрела  необходимую
протяженность  эха,  потому  что в ту же минуту горшки начали вбирать в себя
копоть от светильников, которая потом,  соскобленная,  давала  самую  лучшую
тупо"  в  царстве.  А  страусовые яйца распугивали пауков, и в мечети по сей
день нет паутины. Потом на входе зодчий  повесил  двойной  кожаный  занавес,
велел  застелить  каменный  пол  бухарскими  коврами  и пал ниц перед царем,
передавая ему Голубую мечеть.
     Я: По пути в родные края зодчий не переставал видеть  во  сне,  как  он
обходит  галереи  и подвалы Святой Софии, замеряет своими веревками и узлами
размеры Мудрости и везет их за  пазухой  куда-то  на  верблюде.  Ему  снился
каждый  камень Мудрости. А просыпался он со странным чувством, что нездоров,
что в нем что-то переменилось, что забрел он куда-то между снов, в  какие-то
провалы.  Он не мог жить своей прежней жизнью. Он сам больше не был прежним.
И даже когда те сны мало-помалу оставили его, он не  перестал  ощущать  этот
странный  недуг  и  ходил  по  лекарям в поисках исцеления от своей болезни,
скорбя, что стареет очень медленно и так тяжело.
     ОНА: В конце его поисков один травник сказал ему:
     --