асывают из него душу, пьют его дыхание, и
оно, выходя из тела, тихо насвистывает свое новое  имя.  Полузакрытые  глаза
музыканта  были похожи на треснувший грецкий орех, и Свилару показалось, что
змеи тоже плачут, потому что смерть болезненна и для того, кто отдает жизнь,
и для того, кто ее отнимает, -- как сигарета, гаснущая на ладони...

     Музыкант начал зевать в свирель, потом чихнул в нее,  погасил  лампу  и
пошел  спать.  На  берегу  осталась  одна Василия, и Свилар заметил, как она
выплеснула в море вино из недопитого им стакана. Это  вино  стало  укачивать
его,  постукивая  в  ушах,  но  перед  сном  он  успел принять одно решение,
причинившее ему легкие угрызения совести. Ему  хотелось  встать  пораньше  и
уехать одному, не будя гусляра. В ту самую минуту, когда он об этом подумал,
гусляр  улыбнулся  ему  в темноте и, сверкая глазами, похожими на две черные
бусины, сказал:
     -- Мне больше нравятся люди, которые возвращаются из Хилендара, чем те,
которые туда идут. Да и самого себя больше люблю на обратном пути...
     Поутру Свилар обнаружил, что спал разведя руки  в  стороны  и  скрестив
ноги, словно прибитый к кресту. Он сразу понял, что проспал и упустил случай
избавиться  от  попутчика. Но, обернувшись в ту сторону, где спал гусляр, он
убедился, что там никого нет. Постель была собрана, а красная подушка пуста.
Он снова был один.


4


     Неизвестно, какой из двух  монашеских  укладов  предпочитал  греческий,
дославянский   Хилендар.   Вероятнее   всего,  он  опирался  на  идиоритмию,
обособление, потому как был посвящен  Пресвятой  Богородице,  и  во  времена
гонения  на  иконы  это  привело  к  тому,  что  греки его разрушили. В один
прекрасный день 1198 года правители и монахи святые Савва  и  Симеон  Неманя
выкупили  эти  земли и воды у сербского государства и принялись обустраивать
монастырь.  Святой  Савва  организовал  свою  паству  на  основах  братства,
придерживаясь  строжайших  норм  монашества,  и монахи в Хилендаре проводили
свои дни в заботах о хлебе насущном с общей солью и не  вели  счета  пчелам.
Все  у  них  было  общее  -- очаг и вода, и даже еда в трапезной, где стояли
каменные столы с выдолбленными углублениями для плошек и соли и бортиками по
краям, чтобы не уронить хлеб.
     Должно   быть,   такое   устройство   изначально    нарушилось    неким
монахом-одиночкой,  скорее  всего  греком,  оказавшимся  здесь  случайно. Во
всяком случае, как и в других  монастырях  Святой  горы,  исподволь  менялся
уклад жизни затворников и в Хилендаре. Монахи опять принялись обустраиваться
и  укрощать  воду, сеять и жать, рыбачить и рыбу на хлеб класть, опять стали
прислушиваться к подземным пределам Святой горы, где в земной утробе таились
и пульсировали богатства -- руды и  драгоценные  камни;  на  Афон  вернулись
привычные  занятия  одиночек, и Хилендар принял их вместе со всем остальным.
Восстановленное равновесие между  затворниками  и  общинниками  впоследствии
сохранялось  надолго, и в Хилендаре всегда были приверженцы и того и другого
монашеского уклада  жизни.  Лишь  благодаря  постоянному  противопоставлению
исконной   обособленности   одиночек   от   общинников  Хилендар  становился
Хилендаром. И все решающие баталии -- ключ ко  всем  важнейшим  поступкам  и
изменениям  в  монастыре -- происходили от столкновения интересов одиночек и
общинников, и получалось, что судьба решений обоюдных интересов  одиночек  и
общинников  зависела  от  того,  какой  из  двух  укладов  в  данный  момент
преобладает в Хилендаре. Различия между этими укладами ни в коем  случае  не
проявлялись  внешне,  и  хилендарские  монахи  сопоставляли  эти  различия с
различиями между днем и ночью, при их допустимом равноправии, как у  братьев
и  сестер  или  как  у  матери с сыновьями. И подобно тому как дни и ночи не
могут смешаться, так и монахи одного уклада не могли переходить в другой, но
должны были навсегда, и на этом и на том свете,  оставаться  такими,  какими
приняло их монашество. И тем не менее одно исключение существовало.
     Существовал  способ,  один-единственный  и  безмерно дорогой, общиннику
превратиться в одиночку или, напротив,  отказаться  от  обличья  одиночки  и
облачиться  в  ризы  общинника. Для этого надо было покинуть монастырь, уйдя
вместе с новообращенными, на Святую гору переселившимися  русскими,  сербами
или  болгарами,  изменить  имя, перенять их варварский язык и в их монастыре
поискать выход в некое время с иными тональностью, ритмом  и  укладом,  дабы
здесь начать все сначала. Короче говоря, греки становились болгарами, армяне
--  сербами  или  русскими, русские -- греками, чтобы отказаться от прежнего
чина и уклада. Иного пути  не  было.  А  уходили  по  двум  причинам:  чтобы
оставить  уклад,  который  в данный момент не был превалирующим, или чтобы в
новом укладе они могли заниматься тем, чем не могли заниматься в  старом.  И
лишь  Хилендар  не  принадлежал  ни  одиночкам,  ни  общинникам. Хотя деяния
монахов были различны. Как вино и хлеб.
     Эти "трансвеститы", однажды перейдя в чуждый  уклад  и  обитель,  редко
навещали  свою  бывшую  братию;  чаще  других  их встречали сербские монахи,
ходившие по делам в чужие монастыри -- греческие,  болгарские  или  русские,
где заставали их в чуждых одеждах и в ином монашьем статусе и никак не могли
привыкнуть  к  новому  статусу этих отщепенцев. Они прекрасно знали, что эти
отщепенцы и беглецы думают, однако не понимали, что говорят и на каком языке
молчат. Хотя им хорошо были известны причины ухода их соплеменников в  чужой
монастырь  и  чужой  язык,  а  подчас  и сами они являлись их соучастниками,
всякий раз они как бы заново удивлялись тому, что эти беглецы  действительно
отказались  от собственного языка, а не только от монастыря, хотя это должно
было быть очевидным изначально как  тем,  кто  оставался,  так  и  тем,  кто
уходил.  И  дивились  --  может,  даже  и злились -- те, кто не ушел, что не
понимают конца истории. Потому что конец этой  истории  монахи  излагали  на
каком-то  чужом, непонятном им языке. И оставшихся это раздражало настолько,
что по завершении дел они возвращались в свою обитель в недоумении, словно у
истории об отступниках и не было вовсе конца, ибо  рассказан  он  был  чужим
языком и потому казался концом не этой, а какой-то другой истории.
     -- Эгейское море спокойно только по воскресным дням и по праздникам, --
сказал  Свилару  монах  в  Ивироне,  на  маленькой  пристани,  где дожидался
парохода, похожего на рыбину с  сильно  раздувшимися  жабрами.  Хилендарская
гавань  оттуда  лежала  в  двух  часах хода к северу, напрямик через пучину,
вглядываясь в азиатский берег поверх острова Тасос (о котором  говорят,  что
хотя  его  с  суши  и  не  видно,  зато  с  Тасоса  сушу  видно), потому что
островитяне наделены острым зрением.
     Хилендарский берег был плоский, грязный и кишел буйволами.  А  всего  в
шаге  от  моря,  словно  оно  и  не  соленое  вовсе,  бушевала  зелень.  Она
простиралась вдоль берега  и  поднималась  вверх,  к  монастырю,  кустистая,
пахучая  и  местами  превратившаяся в непролазные заросли крапивы, над жалом
которой смеется только дурень. С разросшихся виноградных лоз птичий помет не
падал на землю, а качался на листьях.
     Афанасий Свилар сошел на берег, с коростой на губах и язвами от  сенной
лихорадки  в  ноздрях.  Буря  запахов, буйство растений и беспривязные дикие
мулы сопровождали его; у черных буйволов красные глаза горели, словно  свечи
в  темноте,  и  были  видны далеко, хотя стоял полдень. Где-то неподалеку от
старой башни, там, откуда не видно ни моря, ни монастыря,  на  пути  Свилара
упал  камень.  Потом еще один. Свилар ощутил страх одиночества и присутствие
человека. Человек этот действительно появился, продолжая бросать перед собой
камни. Волосы на  голове  у  него  были  старше  бороды,  седые  и  толстые,
наподобие  рыбных  костей.  Глаза  -- цвета устрицы с лимоном -- сходились у
него на переносице, словно он только что втянул их через нос. В руке он  нес
торбу из грубой ткани, из такой же была и его одежда.
     -- Сколько до монастыря? -- спросил его Свилар.
     --  Сколько достойно умирают, но кому это дано? -- ответствовал старец.
-- Орех, брошенный в ручей у монастыря, окажется здесь за три минуты...
     Кожа незнакомца была покрыта  пятнами,  точно  бесцветные  раны,  а  по
одежде  с  прожженными  дырами  Свилар  заключил,  что  незнакомец постоянно
пребывает под открытым небом и потому покрыт  птичьим  пометом,  оставлявшим
седые  пятна  в  волосах.  В  торбе  незнакомца Свилар приметил куски коры и
спросил:
     -- Собираешь ольховую кору?
     -- Собираю, -- сказал старец, и стало заметно,  что  нос  его,  зажатый
глазами, словно бы стерт с обеих сторон.
     -- Красишь ею?
     -- Крашу.
     -- Сукно? -- спросил Свилар и заметил, что мешок его дымится.
     Старик  улыбнулся  одной  стороной  лица  и  сказал, словно сплевывая в
сторону:
     -- Кто курит, не должен никогда смотреть в свою трубку...
     Свилар не понял его и повторил вопрос:
     -- Что красишь?
     -- Дерево крашу.
     По косице, завязанной в узел, Свилар  заключил,  что  старец  мог  быть
монахом,  однако  грубошерстная  ряса  на  незнакомце  была  надета странно,
подкладкой вверх, а рубашка под ней -- задом наперед, так что застегивать ее
можно было только сзади, под одеждой, если вывернуть руки за спину.
     Мелкие  подвижные  морщины  пересекали  лоб  старца  и  подобно  волнам
пропадали в волосах. Морща лоб, человек гнал мысли от себя, подобно тому как
кони,  подергивая  шкурой,  отгоняют мух. Внезапно, словно отказали ноги, он
опустился наземь, достал из мешка теплую лепешку и протянул Свилару вместе с
солью из солонки, встроенной в черенок ножа.
     -- Так, говоришь, лепешка? -- спросил потом.
     -- Лепешка, а что?
     -- Вот видишь,  --  удовлетворенно  ответствовал  старик,  пожевывая  в
глубине  плотной бороды, которая не пропускала воду -- хоть стакан вылей. --
А я вижу ночью сон, -- продолжал он, -- будто забыл,  как  месить  тесто.  В
самом  деле,  не  месил  с  войны.  И  говорю  себе утром, как поднялся, дай
посмотрю, не забыл ли и впрямь. Теперь, коли  ты  говоришь,  что  не  забыл,
стало быть, верно...
     На  полуслове  человек  перестал  жевать и отошел, словно хотел отнести
кому-то оставшийся кусок. При этом Свилару показалось, что,  вот  так  сзади
застегнутый, старик идет задом наперед.
     "Когда  мы  стоим, -- подумал он, -- то стоим ли мы или лишь пропускаем
собственные шаги, которые отмеряют и сокращают наш путь?"
     Свилар стоял и вдруг услышал необычный звук, словно бы шум воды, только
где-то высоко в воздухе. Он повернулся на звук и увидел  высоко  над  собой,
среди  птиц,  поселение  за  крепостными  стенами,  с домами, в окна которых
проникает туман, с церквами, кресты которых со  свистом  терзает  ветер,  со
входом  через глубокие, вечно скрипящие ворота, С многочисленными башнями по
углам, с обзором на три стороны и мостиками над безднами,  горное  поселение
было  наделено  огромной  волчьей  силой;  высосанные  из  подножия ее стен,
выступали, словно пот, грязные пятна  влаги,  зеленый  лишай;  вверх  ползли
муравьи,  хомяки и кроты, а вместе с ними, словно толкаемые тем же давлением
ввысь, лепились к крепостным стенам стоящие друг над другом дома  и  церкви,
так что купола нижних пронизывали полы и стены верхних, множество деревьев и
садиков  зависло  высоко в воздухе. И та же сила, которая всасывала и тянула
все предметы вверх, на вершину поселения, собирала, как магнит, и  впитывала
в себя все звуки и голоса с нижних этажей, из леса -- из всего, что окружало
крепостную  стену,  перемалывала  и  перемешивала  эти  звуки, создавая один
удивительно протяжный голос, как будто на  этом  месте  постоянно  слышалось
звучное  имя  поселения,  покрывающее словно шапкой ее кровли. Проемы в виде
креста (символы человека -- окна -- Христа), округлые или наподобие  бойниц,
были  разбросаны,  словно  раздавленные  мошки,  по  огромной,  опоясывавшей
поселение стене, заключавшей его в себе, как мешок -- кости. Кое-где к стене
снаружи лепились, словно гнезда, кельи, полы которых висели прямо в воздухе,
чуть подпертые перекошенными балками. Над этими кельями, так же прижавшись к
стене, стояли  другие,  но  покрупнее,  тоже  подпертые  косо  поставленными
балками,  опирающимися  на  нижестоящие  кельи  и  с  такими  же, как у тех,
висящими в воздухе полами. В других местах высоко в небо вздымались  мостки,
одним  краем  опирающиеся на крепостную стену, с висящим вторым концом, а по
краям этих мостков  стояли,  подобно  стражам,  маленькие  дощатые  нужники,
выделенные  таким  способом из святой ткани монастыря. И все это сплошь было
сдобрено перцем живой и подвижной оспы птичьих стай. Словно мушки хаотично и
отвесно карабкаясь по поверхности стен,  минуя  этажи,  окна  смешивались  с
удивительными  паразитами, приросшими снаружи к камню и штукатурке, где были
заметны внутренние повреждения  и  нарушения  в  ткани  огромного  строения,
которое,  похоже,  имело  по окну для каждой птицы на Святой горе и по двери
для любого ветра. Кое-где можно было увидеть, как из трубы, прикрепленной  к
фасаду  крепостной  стены,  высоко  била  вода, там, где должно быть очагу с
глубокими дымоходами, просторными как комнаты. Было  заметно,  как  огромная
тень,  отбрасываемая строением, меняла у его подножия климат, создавая вечер
утром, зиму -- весной, где ночь приходила прежде  звезд,  подобно  тому  как
лето  раньше  всего наступает для сала. Из этих прохладных мест, где террасы
верхних этажей выступали на локоть и ступеньками, чтобы встретиться и влезть
один в другой, было видно, что одни кельи  повернуты  к  солнечной  тени,  а
другие  к лунной; можно было разглядеть, где стены возведены по-армянски, на
солевой штукатурке, где -- греческим способом, на молоке, где -- по-сербски,
на хлебе с вином; сквозь  окна  виднелись  углы  маленьких  комнат,  где  не
помещалась  и  кровать,  комнаты  "пятницы",  где  можно было лишь сидеть, и
сидели в них только по пятницам. Были и  другие,  праздничные  комнаты,  для
каждого  праздника  в  году  по  одной,  а  над ними над обрывом возвышались
двустворчатые врата, которые никуда не вели, но ими  заканчивались  и  через
них  проветривались переходы, и только одна дверь -- переход с комнаткой и с
иконой Богородицы Вратарницы -- открывала вход в монастырь.
     Толстая стена была окружена маленькими, красиво перепутанными садиками,
с аккуратными деревянными  лежаками,  с  навесом  и  летними  трапезными,  с
фруктовыми  деревьями,  со своим кусочком ручья, где журчание воды порождали
камни, а то и с мостиком, и псом, черной лужей спящим на земле под лавкой.
     Шагнув под высокую  арку  в  двустворчатую  дверь,  где  всегда  стояла
прохлада, поскольку солнце ниоткуда не достигало ее глубины, Свилар оказался
в  полумраке,  заполненном  иконами,  окнами и дверками, где некоторые иконы
крепились на петлях, как двери, а на других дверях иконы были нарисованы. Он
открыл тяжелую дверь  с  замком  наподобие  маленькой  пушки  и  оказался  в
огромном шкафу, полном граблей, вил для очистки источников, рыбацких сетей и
землемерных  инструментов.  Пахнуло  застарелым  потом  и  забытым зноем. Он
закрыл эти двери и торопливо открыл другие, такие же, рядом с первыми, и  те
привели  его  на этаж, где слышались голоса. На вымощенной булыжником крытой
террасе у дверного косяка стоял на пороге  стул,  на  стуле  сидел  монах  с
напяленным на голову горшком, да так, что и лица не было видно. Другой монах
стоял  возле  него и большими ножницами для стрижки овец отрезал пряди рыжих
волос, которые огнем лизали края горшка. По полу волосы валялись  как  сухая
листва...  Заметив  гостя,  монахи  прервали  свое  занятие,  и  тот,  что с
ножницами, посмотрел на Свилара как-то странно, как будто  хотел  убедиться,
насколько  тот  лыс  под волосами. Он протянул ему, как бы выдавая последнюю
визу, конец веревки, которой был  подпоясан,  и,  словно  на  поводу,  повел
мрачными  переходами  показать  комнату для ночлега. Потом они сидели и пили
кофе с мастикой и розовым рахат-лукумом.
     -- Притомились? -- спросил отец Лука, монах с  ножницами.  --  Путь  не
утомляет лишь того, кто может своей стезе перстом указать, куда сворачивать.
Только таких, кого слушают дороги, мало. Обычно мы должны слушать дороги...
     Пока  монах  говорил,  было  заметно,  как он ежеминутно преображается.
Волосы, цвета дыма, за ушами напоминали плесень и менялись в зависимости  от
времени  дня,  -- казалось, что монах с каждым полднем чуть-чуть заметно, но
стареет. С каждым произнесенным  словом  что-то  в  нем  изменялось:  брови,
глаза, колени, пальцы, цвет ногтей... Еще составляя фразу, он становился уже
другим  человеком.  Будь  фраза  другой,  был бы другим и он. Только если бы
зевнул, остался таким же.
     -- Знаете ли, дорогой господин, -- болтал отец Лука,  --  есть  у  меня
храпящий  пес.  И  никак  не  могу  его  отучить.  Может,  у  вас есть какое
лекарство? Неудобно, знаете ли, всегда меня будит. Здесь наша жизнь устроена
так, что самая дорогая и редкая вещь -- сон. Во всем Хилендаре за  месяц  со
всех  нас  едва  ли  насобираешь десяток ночей сна. Ложимся чуть смеркнется,
встаем -- сразу после полуночи, на богослужение,  потом  до  заутрени  можно
немножко  подремать, а там уж и время послушанию. Потому и говорится: хорошо
смотрите, кто для мира, кто  --  для  монастыря!  Кто  не  может  копать  да
стыдится просить, пусть не приходит.
     Отец Лука неприметно зевнул и остался безликим.
     --  Мы  тут,  знаете  ли, кто как: бондари, виноградари, пекари, жнецы,
пахари, садоводы, строители и прочее. Каждый отвечает за свое дело и  каждый
свою  часть  обители, как борозду, обихаживает. А наш Хилендарский приход --
недавно самолетами замеряли -- занимает половину всей Святой горы. Оливы  из
высаженных,  а  им  по тысяче зим будет, не все обобраны, а столько, сколько
успеваем, и то, если по правде сказать, справедливо
     В то время как отец Лука говорил, Свилар с удивлением наблюдал  за  его
носом -- он перемещался по лицу, подобно шахматному коню.
     --  Мы  знаем,  зачем  вы здесь, -- неожиданно прервал монах речь после
одного такого конского прыжка, -- к сожалению, мы в монастыре не так  давно,
чтобы сообщить вам все о сорок первом годе, который вас интересует. Я бы вас
направил  к двум монахам, которым кое-что известно об офицерах, перебежавших
из Албании в Грецию. Один из этих монахов живет с нами, зовут его Варлаам, и
он сам вас отыщет. Другого же нельзя  назвать  хилендарцем,  потому  как  он
странствующий  монах  и  лишь  изредка заглядывает сюда, однако в обитель не
заходит. К счастью, на этих днях он тут поблизости, и он-то вам  лучше  всех
поможет,  как  и  вы  ему  впрочем. Я вам скажу, как его узнать. Меж четырех
стволов натянул он кров, а дом так и не построил! Ремень свой он каждый день
на другую дырку застегивает и рясу то  как  должно  застегнет,  а  то  задом
наперед наденет, чтобы ничто в привычку не входило. Он полагает, будто такое
годится  и  для  пороков,  их  тоже  не следует отдавать привычке, а надобно
оберегать от нее. Что бы там ни говорилось в  вашем  мире,  иногда  нужно  и
ребенка  на  мосту  зачать,  ради  перемены надо и ночью позавтракать, хотя,
говорят, это сокращает  жизнь  на  день.  Не  гоже  к  постели  да  к  имени
привыкать,  и  потому  монах,  о  котором идет речь, ни в одном монастыре не
гостюет более трех недель и всегда спит в деревянном ковчеге; чуть привыкнет
к одному месту -- тут же меняет имя и ищет новую  воду.  Проповедует  каждый
второй  день,  когда  постится,  а  в  воскресенье  --  по-гречески.  Монахи
полагают, что он тем самым прячется от своих грехов, ибо, говорят, дьявол не
может узнать того, кто перевернул пояс или застег