ал  от  нетерпения  постукивать  пальцами  по
мраморному  столику.  Так  и не дослушав рассказа, он досадливо
перебил Баранщикова:
     -- Так чего ж тебе, в конце концов, надобно? Зачем  явился
к  его  превосходительству  беспокоить? Только заразу принесешь
нам.
     Василий, втайне ожидавший, что перед  ним  --  сам  посол,
смутился еще больше.
     --  Дозвольте  спросить  вашу милость, кем вы-то сами быть
изволите?
     -- Тебе, дураку, сие  без  надобности!  Ну,  дворецкий  я,
управитель  дома  его  превосходительства  посла российского, и
некогда мне тут со всяким прощелыгой лясы точить. Нужды нет его
превосходительству за вас вступаться, много вас таких ходит,  и
все   вы   сказываете,   что   нуждой   отурчали.   Убирайся-ка
подобру-поздорову!
     --  Ваша  милость,  не  велите   казнить!   --   взмолился
Баранщиков.   --  От  порога  российского  не  гоните,  зане  я
государыне своей подданный такой же, как и  вы  сами.  Извольте
доложить обо мне послу.
     --  Ты еще учить меня вздумал, смерд! -- зашипел старик, и
в его крысиных глазках засверкала злоба.  --  В  последний  раз
сказываю:  коли  не уберешься отселе немедля или еще раз мне на
глаза попадешься --велю в кандалы  забить  и  полиции  турецкой
предам. Вон, тварь!
     И  пошел  Василий Баранщиков прочь от посольской мызы, как
сам он повествует, "обремененный нуждою, в  унынии  и  слезах".
Закаялся  он  допроситься  милости  от государственных, царских
чиновников, понял, что пес и в золотом ошейнике -- все пес!
     До порта добрался он уже в полной темноте и, когда  увидел
отраженные  морем  звезды  и  дрожащие на воде отсветы портовых
огней, почувствовал такую усталость, что бессильно свалился под
какие-то тюки да так, чуть не на  голой  земле,  и  проспал  до
рассвета.
     Утром,  протеревши  глаза и ощутив сильнейший голод, решил
поторопиться обратно на греческую  шхуну:  авось  его  место  в
кубрике осталось еще никем не занятым.
     Там   временем  из-за  крыш  выглянуло  солнце,  муэдзины,
призывавшие  правоверных  на  молитву,  спустились   со   своих
минаретов.  Василий  дивился  сказочной  красе города и залива.
Первые солнечные лучи осветили Золотой Рог. Но,  вглядываясь  в
даль,  туда, где за мысом Серай Босфорский пролив встречается с
пенистой ширью Мраморного моря, Василий увидел среди этой синей
сверкающей зыби... корму своей шхуны:  она  уходила  в  сторону
Принцевых островов!
     Грек  Христофор,  напуганный  слухами  о  моровой  язве  и
карантинном режиме, поднял на рассвете якоря и  вышел  в  море.
Голодный Василий Баранщиков сорвал с головы картуз, швырнул под
ноги и с остервенением втоптал его в дорожную пыль.
     ...Два  месяца  он  проработал грузчиком в порту Стамбула,
ночуя с оборванцами в ночлежке, в домишках портовой бедноты,  а
то  и  прямо  у причалов. Лишь изредка случалось ему прожить по
нескольку дней в домах состоятельных греков: он нанимался к ним
на  поденные  работы,  а  потом  снова  возвращался   в   порт.
Зарабатывал он за сутки "на круг" по два герша, или пиастра, то
есть  примерно  гривен  восемь серебром на русские деньги, но в
России такой дневной заработок мог прокормить большую семью,  а
здесь!  Двух пиастров еле-еле хватало Василию на харчи: и хлеб,
и мясо, и даже  рыба  были  дороги  в  Стамбуле.  Всего  дороже
обходилась  обувь.  Здешние  мягкие  кожаные  туфли-чувяки были
непрочны, их никогда не хватало даже на  месяц,  а  стоили  они
двух-, трехдневного заработка. Присмотревшись к работе турецких
сапожников,  Василий  сам между делом стал учиться шить кожаную
обувь на турецкий манер  и  приобрел  даже  кое-какие  сапожные
инструменты.
     Однажды услышал Василий Баранщиков от греков, будто есть в
Константинополе   и   российский  Гостиный  двор.  Василий  так
обрадовался, что еле дождался  конца  трудового  дня  в  порту.
Перетаскавши  на  спине  тонны  полторы мешков с мукой, Василий
чуть не бегом, весь запорошенный мукой, отправился к  землякам.
На  Гостином  дворе  увидел  он  не  менее  сотни лавок, где на
скамьях и на стульях, а не на коврах  и  циновках,  как  турки,
восседали    российские    купцы.   Среди   них   было   немало
"некрасовцев", [Русские казаки, целыми семьями эмигрировавшие в
Турцию во главе с атаманом Некрасой  после  Булавинского  бунта
при   Петре   I.]   давно   покинувших   Россию   и  молившихся
по-старинному,  но  были  и  коренные  русаки,  лишь  на  время
приехавшие   в  Стамбул  с  родины  и  поддерживавшие  связи  с
российским посольством. Торговали здесь железом, русским мылом,
кожевенным товаром,  деревянными  резными  изделиями,  а  также
коровьим маслом, хлебным зерном и медом.
     К  Василию  Баранщикову  в  рваной одежде, с огрубевшим на
ветру голосом, загорелому, наподобие мавра или арапа, купцы  на
подворье  отнеслись недоверчиво. А как услыхали, что оборванец,
выдающий  себя  за  нижегородского  гильдейного  купца,  просит
деньгами  помочь, и вовсе подозрительным он показался. Рассказы
Василия  о  его  злоключениях  купцы  слушали  с  ехидством   и
насмешками:  дескать,  про  такое в писаной "Гистории о Василии
Криотском, российском  матросе"  прочитать  можно,  а  в  жизни
такого  еще  ни  с  кем, ни с одним живым купцом, не случалось!
Горазд,  мол,  речистый  турусы  на  колесах  разводить.  Иные,
подобрее  да  попрямее  сердцем,  качали  головами  и  вздыхали
сочувственно, стесняясь, однако, показать, что веру дают словам
бродяги, чтобы не прослыть простаками, и денег  не  предлагали.
Не  сумел  Баранщиков  внушить  землякам  доверие,  может быть,
именно потому, что говорил им  правду,  а  она,  как  известно,
частенько бывает необычнее вымысла!
     В  конце концов нижегородец сообразил, что не с того конца
начал.  Чтобы  побороть  недоверие  земляков  и  убедить  их  в
истинности  своего  рассказа,  надо  было показать им паспорт и
клейма. Но как показать здесь, в турецкой столице, правую руку?
Если откроется его отступничество от магометанства, не  сносить
ему головы.
     Тем  не  менее  он  попросил наиболее благосклонных к нему
российских негоциантов собраться под вечер в  одной  из  лавок.
Купцы  пришли, уселись, словно на аукционе, и Василий пустил по
рукам свой венецианский, а затем и гишпанский паспорта. Гости с
недоверием их осмотрели и, как Василий того и ожидал,  выразили
сомнение,  что  владелец  этих  паспортов Мишель Николаев и он,
именующий себя Василием Баранщиковым, суть одно лицо.
     -- Да как же, господа, не одно лицо! Извольте взглянуть на
мою левую руку.
     Василий  обнажил  руку  до   плеча.   Повскакли   с   мест
негоцианты,  позабыли  про купеческую степенность, и наперебой,
ахая   да   охая,   стали   ощупывать   разрисованные   мускулы
Баранщикова.   Клеймо   с   буквами  М.  Н.  (Мишель  Николаев)
свидетельствовало, что его обладатель действительно носил такое
имя. Но самые недоверчивые продолжали упорствовать:
     -- А чем докажешь, что  не  сам  ты  сии  клейма  на  себе
наколол,  чтобы  честной народ в обман вводить, рубли с него за
показ  выспрашивать?  --   громогласно   воскликнул   бородатый
хлеботорговец.
     Василий Баранщиков с усмешкой глянул на него.
     --  Не  велишь  ли,  батюшка,  и  на  тебе  таких  печатей
наставить? У меня их много припасено: обмана людей ради вожу их
с собою с острова гишпанского.  Пожелаешь  --  мигом  изукрашу.
Сможешь тогда и ты с честного народа за показ рубли спрашивать!
     Шутка  понравилась,  кругом захохотали. Недоверчивый купец
плюнул и отошел: чего с прощелыгой в спор вступать? Негоже оно,
зазорно.
     Между  тем  кто-то  приметил  и  на  правой  руке  Василия
"печати".
     --  Да ты, брат, уж не пугачевец ли клейменый? -- раздался
негромкий с  хрипотцой  голос.  Все  обернулись.  Вопрос  задал
мелочный  торговец,  по  прозвищу  Крючок,  державший  на  краю
Гостиного двора маленькую лавчонку, очень  часто  закрытую.  На
Гостином  дворе  уже  давно подозревали в нем тайного турецкого
шпиона. Сюда Крючок явился незваным.  Он  бочком  подобрался  к
Василию   и  резким  движением  задрал  правый  рукав,  обнажив
турецкое клеймо Али-Магомета -- знак восходящего солнца.
     --  Эге-ге!  --  протянул  Крючок,  --  так  ты,   видать,
стреляная   птица!  Клеймо-то  магометанское...  Говори  теперь
правду: кто тебя отуречил? Откудова сбежал?
     --  Господа  купцы!  --  дрогнувшим   голосом   проговорил
Василий.  --  Был  грех,  не скрою: неволею отурчал, а потом во
святом граде Иерусалиме грех  замолил  и  прощение  обрел.  Али
святого   креста   господня   не   усматриваете  повыше  клейма
турчинского? Бог вам судья,  только  мне  теперь  здесь  нельзя
оставаться!  Уйду  куда очи смотрят. Об одном прошу, братцы: не
выдавайте!
     -- Зачем же выдавать, -- заговорили разные голоса. --  Иди
откуда пришел. Ни ты нас, ни мы тебя... Ступай себе с богом!
     --  Куда ему идти, -- с издевкой сказал Крючок. -- Поймают
-- секим-башка ему сделают,  Мишелю  этому,  свет  Николаеву...
Куда податься-то замыслил?
     --  За  рубеж  турецкий...  Счастья попытать хочу, -- тихо
отвечал Баранщиков. -- Думал, земляки малость деньгами помогут.
     -- Пустое! Не выберешься живым и на  колу  сгинешь.  Ладно
уж, пособлю тебе в беде... Прощеньица просим, почтеннейшие! Ну,
иди за мной, что ли, купец нижегородский, хе-хе-хе!
     Крючок повел Василия через Гостиный двор к своей лавчонке,
заглянул в нее, что-то сунул в кожаный мешок (оно затарахтело в
мешке железками) и вышел на крутую узкую улицу.
     --  Идем.  Не  отставай.  Не  то  --  пропадешь -- выдадут
теперича купцы беспременно!
     Миновав величественную мечеть Джихангир, они двинулись  по
направлению  к Галата-Серай, где находился полицейский участок.
У Василия заныло сердце от дурного предчувствия.  Невдалеке  от
здания  полиции  Крючок  ввел  Баранщикова в небольшую кофейню,
усадил его на  ковре  у  низенького  столика  и  велел  хозяину
послать мальчика за Усманом-ата.
     --  Усман-ата  --  это  первый  мой  друг  и  благодетель,
немаловажный человек в Стамбуле, его сам великий визирь  знает,
--  пояснил Крючок Баранщикову. -- Коли заслужишь его одобрение
-- значит, дело твое будет верное.
     Василий  догадывался,  что  становится  жертвой  какого-то
вероломства  и  вот-вот угодит в новую беду. Он ясно видел, что
здесь, в подозрительной турецкой кофейне, Крючок чувствует себя
своим человеком. С тоской Василий оглядывался  по  сторонам,  а
собеседник   будто   по   книге   читал  на  простодушном  лице
нижегородца все его мысли:
     -- Утечь -- и не помышляй! Поймают немедля. Через  границу
турецкую тебе не перейти: рубеж морской зорко стерегут, да и не
добраться  тебе  туда  на  челне.  Визирь  велел крепко границу
охранять, дабы врагам султана неповадно было  запретные  товары
безданно-беспошлинно  в  Порту  провозить.  Также и на границах
сухопутных кордоны стоят, а без дороги  попытаешься  пройти  --
жители  выдадут.  Так  что  одно  твое  спасение -- Усман! Коли
насупротив его пойдешь -- сгинешь, коли упрямиться  станешь  --
не миновать тебе...
     Крючок  поперхнулся  и  умолк,  потому что в кофейню вошли
двое -- турецкий мулла и высокий  жилистый  человек  в  дорогой
одежде  и  чалме.  За поясом у него был заткнут пистолет, как у
янычара. Василию было нетрудно  угадать,  что  пришли  за  ним,
потому что оба вошедших сразу подозвали Крючка, поздоровались с
ним на восточный манер и при этом высокий бросил на Баранщикова
испытующий  взгляд.  Втроем  --  мулла, высокий и Крючок -- они
посовещались между собой шепотом, будто бы о  чем-то  торгуясь.
Очевидно,  высокий  с пистолетом и был "немаловажным в Стамбуле
человеком" -- Усманом-ата. Крючок отдал ему мешок, прихваченный
из лавчонки, а Усман отвернул  полу  халата,  достал  увесистый
кошелек,  неторопливо  отсчитал  двадцать  серебряных  монет  и
вручил их Крючку. Тот поглубже распихал их по  карманам,  чтобы
не  звякали,  низко  поклонился  Усману и удалился, не удостоив
Василия даже прощальным  взглядом.  Усман  показал  Василию  на
выходную  дверь  и  чистейшим русским языком, выговаривая слова
по-верхневолжски, на "о", приказал идти за собой.
     -- Поведу тебя пока не в  полицию,  а  к  себе  домой,  не
бойся!  Там  у  меня  и  потолкуем  в  холодке.  А бежать -- не
советую.  Имам  Ибрагим-баба  вмиг   поднимет   на   ноги   всю
стамбульскую  полицию.  Ступай  вперед  и  помни:  пистолет мой
заряжен, рука -- верна, а пуля -- тяжела!
     На улицах было  уже  совсем  темно.  Только  теплые  южные
звезды  чуть  мерцали  и  казались украшениями на остроконечных
стамбульских шпилях. Очертания зубчатых стен, тонкие минареты и
башни Царьграда выступали из этой звездной, словно  пронизанной
золотыми  нитями,  синевы  подобно  парчовому узору на шелковом
аксамите.
     У выхода из кофейни хозяин пошептался с Усманом, сбегал  в
чулан  и  принес  зажженный фонарь со щитком. Фонарь он сунул в
руку Василию, и  тот  зашагал,  освещая  плохо  мощеную  улицу.
Позади  него, оставаясь в тени, шли Усман и мулла Ибрагим-баба.
Так миновали  они  несколько  узких  улиц  и  тесных  площадей,
обогнули  монастырь  дервишей, прошли по темной улице Топхане и
свернули с нее в извилистый переулок с бедными строениями. Этот
ночной путь с молчаливыми и загадочными компаньонами запомнился
Василию долгим, утомительным и зловещим, хотя, как впоследствии
оказалось, они не  отшагали  и  версты.  По  дороге  Баранщиков
несколько   раз   пытался   заговорить   с   Усманом,   но  тот
отмалчивался. Наконец Василий решился спросить напрямик:
     -- Скажи мне хоть, кто ты. По речи твоей догадываюсь,  что
ты из России.
     --  Угадал,  брат.  Из  города Арзамаса. Когда-то сапожное
дело там имел. Ну да что прошло -- то ушло, и знать тебе про то
-- не к чему!
     -- И давно ты отуречился, земляк? Волею или неволей?
     Усман  сухо  рассмеялся   и   сзади   подтолкнул   Василия
пистолетом в спину.
     -- Ишь чего захотел! Много знать -- скоро стариться. Нешто
здесь про это спрашивают? Шагай быстрее, дома потолкуем!
     Остановились   они  против  большого  дома  с  глинобитным
забором-дувалом и  тенистым  садом.  Фонарь  осветил  маленькую
резную  деревянную  дверь,  в  которую Усман тихо стукнул. Пока
внутри ограды кто-то гремел засовами, десяток псов сбежались на
свет фонаря и подняли в переулке оглушительный лай.
     Комнат в доме было много, обстановка  --  достаточная.  По
восточным  тахтам  и оттоманкам валялись шали, подушки и книжка
восточных стихов или каких-то изречений. За стеной,  в  женской
половине  дома,  приглушенно  звучала лютня, слышались смешки и
женская речь. Усман строго прикрикнул на незримых гурий, минуту
в доме  царила  тишина,  а  потом  звуки  возобновились.  Усман
подмигнул Василию: мол, женщины, ничего не поделаешь!
     Хозяин  дома привел Василия в небольшую кальянную. Стены и
потолок этой комнаты были завешены недорогими темными  коврами,
пол  сплошь  устилали  старые потертые ткани и плотные циновки.
Посреди комнаты курился настоящий персидский кальян с чашей  из
кокосового  ореха.  У  стены,  на особой подставке, красовалась
целая коллекция трубок. В комнате сильно пахло табаком и  кофе.
Усман,   Ибрагим-баба  и  Василий  расположились  на  циновках,
потянули ароматный  дым  из  деревянных  чубуков,  и  голова  у
Василия   сразу  закружилась.  Около  себя  Усман  положил  тот
мешочек, который в кофейне передал ему Крючок.
     Накурившись и отдохнув с дороги, Усман хлопнул в ладоши. В
тот же миг два рослых  молодых  человека,  судя  по  чертам  --
сыновья  Усмановы,  шагнули  через  порог  и  стали навытяжку у
дверей,  держа  в  руках  обнаженные  сабли.  Василий  хоть   и
крепился, а побледнел: дело шло к развязке!

     Усман,   насладившись   произведенным  эффектом,  медленно
развернул мешочек. Из него со  звоном  выпали  ручные  кандалы.
Хозяин  дома  небрежно  бросил  их  на  ковер рядом с Василием,
хладнокровно  выпустил  изо  рта  колечко  дыма   и   заговорил
внушительно:
     -- Я вижу, ты понял, что противиться нам бесполезно. Да мы
тебе и  не враги. Говори: будешь ли ты отвечать нам всю правду?
Или отправить тебя в полицию, которая лучше  нас  разберется  в
твоих клеймах? Выкладывай-ка все без утайки.
     Отпираться    было    напрасно,    и   Василий   рассказал
Ибрагиму-мулле и хозяину дома обо всем,  что  произошло  с  ним
после  пленения  генуэзской бригантины. Умолчал он лишь о своих
документах. Слушатели покачали головами.
     -- Ты пропал  теперь,  если  ослушаешься  нас,  --  сказал
Усман.  --  Предлагаю тебе выбор: жить в таком же достатке, как
я, или умереть  от  руки  капиджи-аги,  то  есть  стамбульского
палача. Коли у тебя на плечах не пустая тыква, а добрая башка и
коли  ты  хоть  немножко  дорожишь ею, то мы с Ибрагимом-муллою
можем спасти тебя.
     -- Что же я должен сделать для  этого?  Чего  вы  от  меня
потребуете?
     --  О,  сущую  безделицу. А дадим тебе -- безбедную жизнь.
Видишь ли, предать тебя полиции и полюбоваться на твою казнь --
дело для нас бесприбыльное. Ты же можешь не только спастись  от
меча  капиджи-аги,  но  и  пополнить кошельки и себе, и нам. От
тебя потребуется одно: ходить со  мною  по  домам  стамбульских
богачей  и  знати  --  и  деньги  сами  посыплются на тебя, как
серебряный дождь. Ты  должен  будешь  выдавать  себя  за  вновь
обращенного   мусульманина.  Для  этого  тебе  придется  больше
молчать, пока я буду говорить, потом четко произнести  одну-две
короткие  молитвы  Аллаху  и... подставлять тюрбан, куда богачи
набросают кучу монет.
     Василий недоверчиво покачал головой. Смеются они над  ним,
что ли?
     --  За  какие  же  доблести  бояре  турецкие меня монетами
осыплют?
     -- Не догадываешься? Тебя  будут  одаривать  деньгами  как
вновь обращенного мусульманина, понял?
     -- Слушай, Усман-ага, -- со вздохом заговорил нижегородец.
-- Жить  мне,  понятное  дело,  охота,  но  задумал ты... того,
неладное! Какие же дурни на слово поверят,  будто  я  --  вновь
обращенный? От веры турецкой я отошел давно и грех свой отмолил
в  святом  граде  Иерусалиме.  Человек я православный, греха не
повторю, невмоготу мне сие. Что ж, вели вязать меня! Хошь вяжи,
хошь выдавай, хошь за полицией сразу посылай -- а снова от веры
отречься не в силах. Не стану я, Усман. Уж прости меня, брат!
     -- О глупец! Хорошо, что мулла Ибрагим глуп и не  бельмеса
не  смыслит  по-русски!  Он не понял безумия слов твоих! Да кто
тебя просит отрекаться от твоей веры? Гляди на меня:  я  принял
турецкую  веру только для вида, чтобы ловче было мне обманывать
дураков здешних. А не верю я ни в сон, ни в чох, ни в  русского
бога,  ни в турецкого Аллаха. Верю в одного... маммоню! И черт,
уж не  знаю,  русский  или  турецкий,  не  плохо  мне  помогает
дурачить  простаков.  От  тебя  потребуется  только хитрости на
пятак, а купцу ее не занимать-стать у соседа!
     -- Богачи турчинские не так глупы,  чтобы  швырять  деньги
первому встречному. Не поверят они твоей басне.
     --  Уж  будто  и не поверят! Это тебе только со страху так
кажется. Поверить-то трудно правде,  а  ложь  всегда  умеет  на
правду  смахнуть. Наш почтенный друг Ибрагим-баба -- смотри, он
уже носом клюет -- тоже любит серебро больше, чем Аллаха, и  не
откажется   от  двух  десятков  пиастров!  За  эти  деньги,  --
продолжал Усман уже по-турецки, -- Ибрагим-баба обещал написать
прекрасную бумагу,  которая  удостоверит,  что  ты  лишь  нынче
принял  ислам...  Целую  неделю обращенный имеет право собирать
пожертвования... Ну, как, Селим, велишь ли  убрать  отсюда  эти
кандалы и моих молодцов с саблями?
     Василий сокрушенно вздохнул.
     -- Поступай как знаешь. Я в твоих руках.
     -- Ну то-то!
     Усман только бровью повел, и оба молодца, подхватив с пола
железные кандалы и поблескивая клинками, исчезли за дверью.
     --  А