. И, говоришь,
недоимки за тобой числят много? Кому да кому должен, а?
     --  Магистрат  городовой  требует  с  меня  за  шесть  лет
гильдейные  подати,  шестьдесят два рубля будет, да трем купцам
по закладным должен двести пятнадцать рублей, а  всего  у  меня
долгов обществу и магистрату двести семьдесят семь рублей.
     --   М-да,   это  деньги  немалые!  Рад  бы  тебе  помочь,
Баранщиков, чтобы магистрат платежи отсрочил, пока снова ты  на
ноги не поднимешься, но... магистрату я приказывать не властен.
Советую  тебе,  братец мой, попросить наших добрых граждан, кои
еще в 1611 году по примеру купца Минина высокое  бескорыстие  и
гражданскую  добродетель  проявили, чтобы они покамест избавили
тебя от уплаты по закладным, а также податей гильдейных.
     -- Попытаю, ваше превосходительство, да сумнительно, чтобы
отсрочку мне у них выпросить... Что  ж,  дозвольте  мне  теперь
назад в полицию пойти?
     --  Да, да, для порядку протокол нужно про тебя составить,
это верно. Пусть-ка там  кто  пограмотнее  из  писарей  садится
протокол  писать, передай им, что я, мол, сам так велел. Только
вот что я тебе скажу: когда будут с тебя допрос снимать, нечего
тебе  во  все  подробности  вдаваться,   что   ты   мне   здесь
рассказывал.  О  приключениях  твоих надлежит особо написать, а
полиции до них дела нет. Расскажи там коротко, самую суть, безо
всякого там магометанства, без турецких твоих  похождений...  И
совет еще один дам тебе.
     --  Извольте  дать,  ваше  превосходительство,  постараюсь
исполнить.
     -- Ты -- грамотей великий или нет?
     -- Читать, писать -- обучен, но  не  часто  в  нашем  деле
надобность  в  грамоте  случается.  На  то приказчики... А коли
прикажете -- могу почерк показать.
     -- Не  в  почерке  дело...  Сумеешь  ли  ты  сам  описание
приключениям  своим  сделать?  Чтобы  коротко  те  страны,  где
побывать  довелось,  а  также  все  бедствия  и  нещастия  свои
живописать  и  неуклонное свое стремление на родину изъяснить с
усердием? Сумеешь ли сие?
     --   Не   приходилось    столь    много    писать,    ваше
превосходительство, но коли приказываете, могу попытать.
     --  Не  приказываю  я  тебе,  а  совет  даю. Если описание
составишь,  найди  грамотея  --  набело  переписать,  а   потом
издателя сыщешь и книжонку тиснешь. Уж там насчет бусурманов...
не  скупись  на краски, понял! С такой книжицей, особливо ежели
удастся ее отпечатать в столичной типографии, чтобы вид изящный
имела, можешь в Санкт-Петербурге все богатые дома  обойти,  как
бывало,  в  Стамбуле  хаживал, -- тебе, шельмецу, не привыкать!
Придешь к какому-нибудь  вельможе,  поклонишься,  книжечку  ему
почтительно  --  раз!  А  он тебе за книжечку из кармана -- на!
Может быть, снова на ноги и станешь.
     -- Премного благодарен, ваше превосходительство, да как бы
мне в Петербург попасть? Кредиторы не пустят, где там!
     -- А ты их обойди, братец ты мой. Эх, всему-то тебя  учить
надо,  а еще купчина! Ты сходи к преосвященнику нижегородскому,
он тебя на покаяние церковное к  митрополиту  Гавриилу  пошлет,
зане  с  грехом  твоим  ни  один  поп  без соизволения духовной
консистории  к  причастию  тебя  не  допустит.  Отпросишься   в
Санкт-Петербург,  покаяние  в  лавре отбудешь -- а тем временем
дела своего не прозевай.  Ну,  ступай  с  богом  и  не  ленись,
берись-ка за перо да бумагу. Польза будет!
     Выйдя   из   губернаторского  дома  обнадеженным,  Василий
направился в полицию. Канцелярист-грамотей из отставных  ротных
писарей дотемна строчил с его слов трехстраничный допрос.
     Воротясь домой, Василий застал в горнице своих кредиторов.
Самый  богатый  из  них,  Домашин  сын, купец Иконников, лениво
прохаживался по кухне и столовой, заткнув пальцы  за  кушак  на
животе  и  присматриваясь  к доброте рубленых стен. Феклин муж,
рыботорговец Фирин, тщедушный и рябой, притулился  на  лавке  и
рассматривал   картинку   "От  чистого  сердца".  Картинка  его
растрогала, а вот воротившийся с того  света  прощелыга  и  его
нищие  отпрыски,  напротив,  раздражали  и  на  грех  наводили.
Отсутствовала  только  почтенная  купчиха   Федосова,   занятая
похоронами  усопшего супруга. Дородный Иконников, расхаживая по
горнице, прикидывал, что домик стоит не меньше  как  две  сотни
рублей,  а по своей нужде Василий отдаст его сейчас за полцены,
коли он,  Иконников,  не  проворонит.  Самая  ранняя  по  сроку
закладная  --  у  него.  Стало  быть,  с ним с первым и расчет.
Как-никак соседнее владение, можно сад  свой  расширить,  да  и
домик,  коли  починить да покрасить, славный -- вон, даже Волгу
видать из окошка. Коли сына женить -- можно будет этот домик  в
приданое  выделить, для начала -- под боком родительским парень
будет.
     Василью-то самому теперь не выкрутиться, за  долги  пойдет
либо  на  казенные  харчи, либо в работы сошлют, куда-нибудь на
соляные варницы горе мыкать, либо вовсе в рекруты... На варнице
будет по двадцать целковых в год отрабатывать, пока не  сгинет.
В   Балахне,   на   соли,   мало   кто   больше  двух-трех  лет
выдерживает... Значит, Марьюшка-то  --  заново  вдова...  Ее  с
детишками  покамест можно и в доме оставить, вырастут бесенята,
еще благодетелем  почитать  будут,  работники  готовы  даровые.
Бабонька-то,  если  приодеть,  гм...  ишь, раскраснелась, будто
яблочко спелое. И стройна,  и  черноока,  а  улыбнется  --  что
рублем подарит.
     Эти  дремотные  мысли  настроили Иконникова на благодушный
лад,  и  он  ободряюще  похлопал  по  плечу  вошедшего  Василия
Баранщикова.  И  хотя  наступил уже вечер, хотя Марьюшка из сил
выбилась, чтобы сварить мужу и гостям настоящий обед, труды  ее
пропали  даром:  кредиторы,  опасаясь  вновь упустить должника,
потребовали от магистрата его немедленного ареста и сами повели
Василия на съезжую, к великому ужасу и неописуемому стыду Марьи
Баранщиковой. И пришлось ей еще горше, чем прежде, каждый  день
по  соседям  побираться,  щи  да кашу Василию в узелке носить в
ожидании дня "совестного суда".
     Полтора месяца продержал магистрат Василия  Баранщикова  в
"долговой  яме"  и...  просчитался  жадный  кредитор Иконников!
Магистрат  в  первую  очередь  сам   истребовал   недоимки   по
гильдейным  платежам,  выкупив  у  Василия домишко за ничтожную
цену -- сорок пять рублей  ассигнациями.  Значит,  за  тридцать
целковых  серебром  ушел  родительский  рубленый домик в четыре
окна на  улицу!  Когда  Василий  покрыл  этими  деньгами  часть
государственных   недоимок,   магистрат  освободил  его  из-под
стражи. Но уж тот на должника  набросились  частные  кредиторы,
озверевшие от злобы. Они немедленно вновь упекли Баранщикова за
тюремную  решетку и оставались глухи ко всем увещеваниям. Целый
год почти просидел в долговой  тюрьме  нижегородец-странник,  и
вынес  ему  суд  беспощадный приговор: за долги в сумме двухсот
тридцать двух  рублей  отдать  его,  Василия  Баранщикова,  как
банкрута  на  балахнинские соляные варницы в казенные работы по
двадцать четыре рубля в год вплоть до полного  покрытия  долга.
Это  было  равносильно  медленно  смерти  на  соляной  каторге,
которая мало отличалась от испанской "миты"...
     После суда и  приговора  к  десятилетней  каторге  Василия
вновь  отвезли  в тюрьму ожидать исполнения судейского решения.
Из тюремной  камеры  он  обратился  к  купеческому  обществу  и
магистрату с таким прошением:
     "Не  видав  же  он, Баранщиков, жену и детей свыше слишком
шести лет, пришед в свое любимое отечество Россию, презирая все
опасности и даже  самое  смерть,  соблюдая  веру  христианскую,
памятуя  жену  и  детей,  воззывает  он  к  своим нижегородским
гражданам, чтобы они вняли гласу закона и приняли  во  уважение
истинные  и неоспоримые бедности и несчастий его доказательства
и свидетельства:
     1. Пашпорта гишпанский и венецианский.
     2. Заклеймения на острове Порто-Рико, на море  и  потом  в
Иерусалиме.
     3.  Шесть  лет  препровождения  без жены и детей в крайней
бедности.
     4. Что говорит по гишпански, по итальянски и по турецки  и
что   столь   простому   человеку  научиться  сему  в  скорости
невозможно.
     5. Что сего 1787 года наступил святой великий пост, а  он,
Баранщиков,   сидит   в   магистрате  под  стражей  и  что  уже
определение подписано, чтобы отдать его на  соляные  варницы  в
Балахну.
     6.  И что просит городового магистра, чтобы ему позволение
было хотя выисповедаться и причаститься христовых тайн,  но  ни
один  из  священников  церквей  нижегородских,  хотя  он и явно
приносил свое покаяние, исповеди его не мог принять потому, что
он был в магометанском законе..."
     ...Последний   довод,   остроумно   подсказанный   Василию
наместником   Ребиндером,   оказался   спасительным!  Сам  Иван
Михайлович   поручился   перед   обществом    за    возвращение
Баранщикова.   Генерал-губернатор   выдал  Василию  паспорт  на
дорогу,  а   епископ   нижегородский   собственноручно   вручил
рекомендательное   письмо   к   митрополиту   новгородскому   и
санкт-петербургскому Гавриилу, купно с пятью  рублями  серебром
на пропитание в пути.
     И  вновь  снаряжала  Марьюшка своего горемычного супруга в
путь-дороженьку. Несчастная  женщина,  изгнанная  с  детьми  из
своего  дома,  нашла приют в семье какого-то чиновника, который
взял ее в услужение. В  отведенной  ей  комнате  Марья  кое-как
ютилась  с обоими мальчиками. Чиновник доставал ей листы писчей
бумаги, на которой Василий Баранщиков, сидя в  холодной  камере
долговой  тюрьмы  при  магистрате, начал писать свои "Нещастные
приключения".
     Марья навещала мужа, утешала, приносила убогие гостинцы  и
за  этот,  1787  год извелась хуже, чем за все шесть предыдущих
лет мнимого вдовства.
     Мужнины писания она  время  от  времени  приносила  домой.
Показывала  своему  барину,  и  тот, исправив грубейшие ошибки,
снова отсылал листы узнику для переписки.  И  к  тому  времени,
когда   пришло   Василию  разрешение  отправиться  на  покаяние
церковное к  высшему  духовному  сановнику  Российской  империи
митрополиту  Гавриилу,  описание  "нещастных  приключений" было
вчерне  закончено.  Даже   прошение   свое   к   нижегородскому
магистрату успел переписать Баранщиков в эту рукопись.
     В  марте  1787  года,  выйдя из тюрьмы, Василий Баранщиков
опять простился со  своей  многострадальной  семьей,  поцеловал
Марьюшку  и  тронулся  пеш  в  новую  дорогу -- сперва ко граду
первопрестольному,  а  далее  в  Северную   Пальмиру,   столицу
Российскую, славный город Петров.

     "Нещастные приключения" и эпилог к ним

               Матрос забыл чужбины берег дальний,
               Тяжелый труд и странствий бег печальный.
                             А. Мицкевич

     Тысячеверстье  снегов и талых вод, дорог и тропинок, чужих
углов и невеселых дорожных раздумий -- снова  позади.  В  конце
апреля Василий увидел перед собою в предвечернем тумане длинные
ряды   осветительных  плошек  и  фонарей  знакомого  проспекта.
Обогнув здание Адмиралтейства, узнал Василий на  площади  перед
Сенатом смутные очертания гранитной скалы-волны. Только высился
над  скалою  бронзовый всадник, осадивший стремительного своего
коня на самом гребне утеса. Василий  снял  шапку  и  поклонился
всаднику.
     Не  задерживаясь  на  людных  улицах,  перешел он по мосту
Неву-реку и добрался до Охты. Сторож  знакомой  верфи  компании
российской  Бороздина  и  Головцына  пояснил  пришельцу, что на
верфи спущено новое судно и "шкипором"  пойдет  на  нем  старый
моряк российский Иван Афанасьев сын Захаров.
     -- Неужто Захарыч? -- с радостью воскликнул Баранщиков. --
Боцманом на судах компании лет, поди, тридцать ходил?
     --  Он самый, -- подтвердил сторож. -- Да вот и он как раз
в контору жалует с корабля!
     Так бывший матрос Василий Баранщиков встретился  со  своим
старым  боцманом,  и  эта  встреча  избавила Василия от поисков
жилья и стола: Захарыч приютил нижегородца в  своем  домике,  в
Матросской  слободе. Это была первая удача питерской экспедиции
Василия.
     На  другой  день  переправился  он   с   Малой   Охты   на
Калашниковскую  пристань,  зашел  в  Александро-Невскую  лавру,
узнал,  что  преосвященный  владыка  Гавриил  сможет  самолично
принять  его  на  той  неделе,  и  отправился  далее на Невскую
перспективу поглядеть на Гостиный двор.
     Медленно брел он по великолепной улице, казавшейся  ему  и
теперь,  после  того как он объездил полмира, самой величавой и
прекрасной улицей на свете. За семь лет она  стала  еще  лучше.
Случайно  бросилось  ему  в глаза такое объявление: "На Невской
першпективе, против  Гостиного  двора,  суконной  линии,  подле
аптеки,  в  доме  Векнера, под нумером девять, в новозаведенной
книжной лавке  у  купца  Ивана  Глазунова  продаются  книги  --
"История  Миллота"  и  прочие".  Имя купца Глазунова Баранщиков
вспомнил сразу, но не петербургского, а московского, Матвея.
     Василий ясно помнил московскую книжную лавку Глазуновых на
Красной площади, близ Покровского собора, что на рву и  зовется
церковью Блаженного Василья.
     Купцам  Глазуновым Василий Баранщиков привозил тонкую кожу
для переплетов. Ведь московские переплетчики прославлены на всю
Россию. Даже из Питера везут в Москву книги в переплет.
     В Москве лавка Глазуновых стояла на самом Спасском  мосту,
что  перекинут  через  ров  с  водой  от  Покровского  собора к
Спасской башне. Другой каменный  арочный  мост  для  проезда  в
Кремль был у Никольской башни. [Мосты эти существовали в Москве
на   Красной  площади  до  1813  года,  когда  Красная  площадь
подверглась реконструкции, глубокий ров был засыпан, а мосты --
Спасский и Никольский -- снесены.]
     Все эти мысли и воспоминания  о  прежних  своих  занятиях,
встречах  и  знакомствах  смутно  мелькнули  в сознании Василия
Баранщикова, пока он брел вдоль Гостиного двора.
     Оказавшись против аптеки, он поднял голову, и  взгляд  его
упал на вывеску: "Книжная торговля Ивана Глазунова".
     Зайти,   что   ли?   Здесь  хоть  человеком  меня,  может,
припомнят...
     В лавке было тихо и тепло. С первого взгляда  на  хозяина,
еще  молодого,  энергичного и спокойного мужчину, Василий узнал
его -- это был младший брат Матвея-книготорговца, Иван Петрович
Глазунов,  только  возмужавший.  Василия  он  не  вспомнил,  но
приветливо заговорил с ним. Он рассказал, что намерен не только
заниматься  книготорговлей,  но  и типографию свою завести, как
только средства позволят. Затем  Иван  Петрович  осведомился  о
делах Василия, прежнего поставщика фирмы московских Глазуновых.
Василий  вздохнул  и  начал  рассказывать. Сперва Иван Петрович
слушал из одной вежливости, затем повествование  заинтересовало
его,  а  заключительную часть, насчет цели прибытия в Питер, он
попросил изложить точнее. Наконец он спросил:
     -- Так рукопись, вами написанная о ваших  приключениях,  у
вас сейчас при себе? Позвольте мне взглянуть, велика ли она.
     Нижегородец достал из сумки свои писания, занимавшие около
полусотни страниц, испещренных с обеих сторон крупным, неровным
почерком.  Иван  Петрович со вниманием углубился в рукопись. Он
листал страничку за  страничкой,  изредка  делал  одобрительные
замечания,  качал  головой  и только было намеревался высказать
Василию свое окончательное суждение,  как  дверь  лавки  широко
распахнулась и вошел человек в добротной шубе, собольей шапке и
тонких  дорогих сапожках, подбитых мехом. Он сам прикрыл дверь,
сберегая тепло, и Василий заметил, что на улице у  самой  лавки
стоит крытый маленький возок на железном ходу с рессорами.
     Иван Петрович поклонился вошедшему дружески и почтительно.
     --  Почтение  мое  Захару  Константиновичу,  -- сказал он,
ставя перед гостем стул. -- Не угодно ли раздеться и ко  мне  в
заднюю  комнату  пожаловать? Там теплее, и книжки есть, для вас
отложенные нарочно.
     -- Временем нынче не располагаю, Иван Петрович, другой раз
посидеть зайду. А что касаемо до книжечек, что вы  мне  нарочно
отложили,  -- примите за то наисердечнейшую мою благодарность и
извольте-с  показать!  Люблю  сочинения  чувствительные,  чтобы
слезу, благодетель мой, вышибало.
     --  Извольте посмотреть Николая Федоровича Эмина сочинение
"Роза", повесть очень чувствительная.
     -- Это Федора Эмина сынок? Знаю его, но, скажу  вам,  Иван
Петрович,  до  отца  ему  далеко! "Мирамонда похождения" -- вот
книга была истинно занимательная. А  эти,  нынешние...  не  то!
Одни сентименты резонабельные. Поищите, благодетель, что-нибудь
редкостное,  чтобы  вроде  "Мирамонда"  было.  Вот  уж  этим бы
разодолжили!
     -- А вот, Захар Константинович, сам "Мирамонд" перед  вами
стоит  и  такое  сочинение принес, что, ежели напечатать, мигом
расхватают, три издания выпустить можно. И что главное  --  без
вымысла истинные нещастные приключения нижегородского мещанина.
Чувствительная  будет  повесть, но надобно еще сочинителя более
умелого сыскать, чтобы повесть маленько подправить, а то сам-то
наш "Мирамонд" -- из  купцов  и  не  горазд  на  сочинительские
тонкости.
     --  Кто  сие?  --  шепнул  Василий  Ивану  Глазунову.  Тот
всплеснул руками.
     -- Захар Константинович! Сей провинциал не  ведает,  какую
встречу ему фортуна уготовила.
     --  Так  вот,  Василий  Яковлевич, -- обратился Глазунов к
Баранщикову, -- перед вами почтеннейший  друг  семейства  моего
Захар   Константинович   Зотов,   лицо,  приближенное  к  самой
государыне, а точнее сказать, ее  величества  камердинер.  Его,
почитай,  вся столица знает, равно как и сам он знает в столице
всех. [Личная дружба  Ивана  Глазунова  (впоследствии  издатель
Пушкина)  с  Захаром  Зотовым  сыграла  положительную  роль для
русского  книгоиздательского  дела.  В  1792  году  эта  дружба
помогла    предотвратить    полный    разгром   издательств   и
книготорговли: именно Зотову удалось смягчить  гнев  напуганной
императрицы   и   отговорить   ее  от  предания  суровым  карам
книготорговцев  и   издателей,   повинных   в   распространении
новиковских   книг,   когда   сам   Новиков  уже  стал  узником
Шлиссельбурга. Отвел Зотов удар и от Ивана Глазунова,  которого
подвергали  допросу  в  связи с выпуском вольнолюбивой трагедии
Книжнина "Вадим".] Вот уж коли он что-либо  присоветовал  бы  в
вашем деле, то можно заранее льстить себя надеждой на успех.
     --  Что  же  вам посоветовать, молодые люди? -- в раздумье
сказал Зотов. -- Сочинителей преславных я, правда, знаю  немало
и к иным мог бы и с просьбицей подойти... Для примера, вот хоть
бы   к  Гавриле  Романычу  или  Денису  Ивановичу...  Эх,  жаль
Александр Петрович Сумароков  богу  душу  отдал,  царствие  ему
небесное!  Он-то  частенько со мной душевно беседовал, раньше у
нас ведь попроще было... Только, ежели я  правильно  суть  дела
понял, вам желательно книгу тиснуть с обозначением имени вашего
и звания купеческого, так ли?
     --   Точно  так.  Мне  эдак  сам  наместник  нижегородский
посоветовать изволил...
     --  А,  его  превосходительство  Иван  Михайлыч,  как  же,
преотлично  его  знаю!.. Раз он посоветовал, стало быть, нечего
нам преславного сочинителя и в мыслях  держать.  Станут  ли,  к
примеру,  Державин или Фонвизин книжку чужую выпускать? Вестимо
нет! Тут нужна  рука  иная...  Где  вам,  государь  милостивый,
побывать случалось?
     --  В  трех  частях  света: в Европе, Азии и Америке даже,
паче же всего в Турции претерпел...
     -- В Турции? Сие знаменательно! И отменно, смею  доложить!
И  человека  знаю  подходящего,  чтобы вам с сочинением помочь,
только  вот  фамилию   его   запамятовал.   Рагожин,   Рогозин,
Распопов...  Постой,  постой,  не то Семен Климыч, не то Сергей
Кузьмич... Нет, государи мои, не припомню, да оно  и  не  беда!
Вспомним и разыщем его, сие не трудно. В писатели небось ни вы,
ни  он определяться не захотите? Вам-то, Василий Яковлевич, э