егодня  же
морем  в  Галлиполи,  за  сотню миль отсюда, чтобы какой-нибудь
сговорчивый шкипер  взял  их  обоих  на  свой  корабль,  прошел
Геллеспонт  и  высадил  где-нибдь  под  небом  твоей Италии. Ты
можешь попытаться бежать с  ними,  Ева...  А  работорговцев  мы
предоставим  божьему  суду!  Ради  твоего  спасения мы отменили
смертную казнь вот этому предателю, и он разделит участь  своих
матросов, работорговцев. Я намерен по пути в Галлиполи спустить
их  за  борт.  Мы  пойдем  в двадцати милях от берега. Коли бог
захочет -- он спасет их. Или даст им утонуть, на то его воля!
     -- Дай мне сказать слово, Николо!  --  заговорил  один  из
матросов. -- Мы -- люди грешные. На совести у нас немало темных
дел,  и пощады мы не просим. Но ты, Николо, не должен смешивать
нас, матросов, вот с этим Метью Гленом. Он  предал  нас,  своих
товарищей, в ваши руки. Дай нам самим и судить его!
     -- Это вы сделаете в воде, -- сказал Николо.
     --  Слушай,  Николо,  а  не  возьмешь  ли  ты  меня в свою
дружину, если  там  все  ребята  похожи  на  тебя?  Я  ведь  на
"Валетте"  недавно,  и  мне  там  чертовски  не  по  душе. Если
возьмешь -- не пожалеешь!
     -- А меня, Николо, -- заявил старший из матросов, -- лучше
прикончи здесь, сразу. Я плохо  плаваю,  а  для  дружины  твоей
слишком  стар  и  грешен.  Незачем  мне  выходить с тобой в это
плаванье!
     Только Бобби-постник  ничего  не  сказал.  Он  предпочитал
купанье в обществе Метью Глена, чтобы в воде разделаться с этим
франтом.  Бобби  смерил  Глена таким взглядом, что у того сразу
задергалась щека.
     -- Сейчас -- все на борт шаланды! --  приказал  Константин
Варгас.  --  Здесь  не  место для казней. Дорога каждая минута.
Прощайте, папа Панайот, мама Анастасия. До лучших времен.
     Парус развернулся,  шаланда  быстро  набрала  ход.  Вскоре
маленький  юнга  перестал  различать  прощальный  взмахи белого
платка на берегу и сквозь слезы улыбнулся своему капитану.
     Для бегства с Зоей  Константин  Варгас  выбрал  лучшую  из
рыболовных  шаланд  в артели своего отца. У нее был хороший ход
-- даже в сравнительно тихую погоду  она  могла  покрыть  сотню
миль  до  Галлиполи за девять часов. Но прийти туда следовало в
темноте, и Константин не очень спешил.
     Его друг, Николо Зуриди, показывал  берега  родной  страны
Василию Баранщикову.
     --   Видишь,   вот   этот   поселок   у   залива   --  это
Кючюк-Чекмедже. Там, за мысом, будет Бююк-Чекмедже. Вон,  вдоль
моря,  пошла  дорога  на  Силиврию,  родину Константина. А там,
повыше, в горах  --  городок  Чаталджа,  главный  город  нашего
санджака.   Туда   на   днях  прибыл  новый  начальник,  офицер
Дели-Хасан, чей фирман позволяет нам выход в море.
     -- Знал бы он, что  его  фирман  помогает  янычару  Селиму
выбраться  из  эдакой  каши!  --  про  себя пробормотал Василий
Баранщиков.
     Когда солнце перевалило за полдень, берег почти  исчез  из
виду.  До него было верст двадцать -- двадцать пять. Полуденное
марево делало берег  призрачным,  как  мираж.  Шаланда  шла  на
траверзе  Текирдага и приближалась к Газикею. Сейчас расстояние
до берега начнет уменьшаться. Пришел  час  "божьего  суда"  над
работорговцами.
     Молодого  матроса,  который  попросился  в дружину, Николо
решил не спускать в море,  а  провести  к  предводителю,  чтобы
испытать  в  первом  же бою. Старшего из матросов-работорговцев
решено  было  тоже  увести  в  горы  как  пленника,  чтобы   не
подвергать  его  неминуемой  гибели в море. Пусть дружина решит
его участь! Обоих же приговоренных к купанию, Бобби-постника  и
Метью  Глена, снабдили ножами и несколькими червонцами. Ни тот,
ни другой не просили пощады.
     Первым ушел за борт Бобби. Плавал он, как настоящая акула.
Уйдя под воду, он долго не выныривал на  поверхность,  опасаясь
выстрела:  он  судил  о  людях по себе! потом, проводив глазами
парус, выбрал направление, перевернулся на спину и, чуть шевеля
ногами, стал двигаться к берегу. Ветер ему помогал,  но  пловец
решил  не  торопиться:  выйти  на  берег  можно  было  только в
темноте.
     Через  пятнадцать  минут  окунулся   в   море   и   второй
осужденный,  Метью  Глен, или, точнее, Матиас Гленский. С борта
долго еще видели в волнах его рыжеватую голову. Шансов спастись
у этого пловца было мало: он уже начинал  толстеть,  изнеженное
тело  отвыкло от усилий. Вот уже потеряна из виду его голова...
Никто из оставшихся на борту так  никогда  и  не  узнал,  какая
участь постигла в море этого человека...
     А  спасенная пленница лишь теперь поняла окончательно, что
за судьба ждала ее в Стамбуле.  И  когда  ей  опять  предложили
разделить  с  Константином  и  Зоей  риск  ночного побега через
Дарданеллы  на  чужом  корабле,   она,   подумав,   отказалась,
поглядевши  в  глаза Николо Зуриди. Ведь она была теперь совсем
одна на свете, а горная Греция...  разве  она  хуже  прекрасной
Италии?

     Дороженька дальняя

               "Язык до Киева доведет"
                      Старинная пословица

     Новые   греческие   друзья   помогли  Василию  Баранщикову
выбраться  с  побережья  Мраморного  моря  на   адрианопольскую
дорогу.  Горными  тропами  они  проводили  Василия до переправы
через речку Эргене и  вывели  в  долину  Марицы.  Здесь  беглец
простился  со  своими спутниками: те переплыли Марицу на челне,
чтобы углубиться в Родопские горы, а Василий  Баранщиков,  едва
опомнившись  от  пережитых треволнений, остался один на большой
дороге,  в  тридцати  верстах  от   города   Адрианополя,   или
по-турецки  Эдирне. Беглец отнюдь не чувствовал себя покинутым:
он теперь отлично знал, кого и где разыскивать в древнем граде,
второй столице Османской империи.
     И даже идти пешком по солнцепеку пришлось  недолго!  Когда
Василий  догнал пару длиннорогих, мохнатых буйволов, впряженных
в небольшую  турецкую  арбу,  старик-возница  жестом  пригласил
путника  занять  место в повозке рядом с собою. Не останавливая
буйволов, старик подгреб к задку арбы сенца, бросил поверх него
кошму верблюжьей шерсти  и  даже  пособил  Василию  перебраться
через  высокую  деревянную  спинку. Возница оказался чифчией --
турецким крестьянином-земледельцем из Чорлы.
     -- Сидеть лучше, чем  идти,  хотя  хуже,  чем  лежать!  --
сказал он доброжелательно. -- Откуда бредешь, путник? Наверное,
грек с Фанара?
     Беглец  добросовестно  повторил  все,  что  ему подсказали
Панайот Зуриди и поп Иоанн.  Дескать,  он  грек,  по  имени  --
Михаил,  афонский  монастырский  послушник, торгует крестиками,
иконками и ладанками, собирает доброхотные  даяния  с  мирян  в
пользу обители.
     При этом Василий указал собеседнику на свою холщовую сумку
с некоторым   количеством   богоугодного   товара.   Поп  Иоанн
предусмотрительно  снабдил  Василия   этой   сумкой   со   всем
содержимым,  оставив,  правда,  у  себя  кошелек  с янычарскими
пиастрами. Карманы у Василия почти опустели.
     Старый турецкий крестьянин покосился на "амулеты" и  сразу
поинтересовался,  не  обладают ли они и лечебными свойствами --
жена мучается зубной болью.
     -- А много ли  у  тебя  всех  жен-то?  --  поинтересовался
Баранщиков.
     -- Одна.
     -- Что ж так мало? Скучно тебе небось с одной?
     --  Шутишь ты, путник Михаил! Разве бывает у бедняка много
жен? Это только у богатых,  а  бедный  не  знает,  как  одну-то
прокормить. Одеть надо, лечить вот тоже надо. Ребятишек кормить
надо.
     -- Твои-то ребятишки, наверное, уже выросли давно.
     -- Выросли! Было два сына -- обоих русские убили на войне,
десять лет назад. Чифт [Чифт -- крестьянское хозяйство, ферма.]
совсем  плохой  стал.  Буйволы  худые, старые, не тянут. Субаши
[Субаши -- помещичий приказчик.] у  нас  --  настоящий  шайтан,
хуже   последнего   гяура.  Требует  с  нас,  чифчиев,  джизирь
[Джизирь, или харач  --  подушный  налог.]  даже  за  маленьких
детей.  Не  сделал  я  ему  подарка,  проклятому субаши, так он
солдата привел ко мне на постой. Самим нам  со  старухой  житья
нет,  говорит  --  корми  еще и солдата. А чем кормить солдата,
если каждый день четыре  часа  нужно  отработать  для  тимарли.
[Тимарли   --  владелец  тимара,  т.  е.  земельной  феодальной
вотчины.] А тут еще старуха заболела...  Ты  дай  мне,  Михаил,
амулет от зубной боли для нее. Дашь, а?
     Василий  порылся  в  суме, выбрал ладанку с "чудотворными"
мощами (цена -- десять пиастров!) и протянул старику.
     -- Поможет? -- с надеждой спросил тот.
     -- Должно помочь! -- неуверенно отвечал "чудотворец".
     -- Рахмат, кунак!
     Старик  поглубже  спрятал  "амулет"  и  на  радостях  даже
подстегнул  буйволов  ременным бичом. Это не произвело на быков
ни  малейшего  впечатления.  Однообразное  поскрипывание  плохо
смазанных  осей  клонило  Василия в сон. А турецкий возница все
бормотал рядом о своих  заботах,  о  шайтане-субаши,  о  жадном
владельце  тимара  --  тимарли,  богатом  помещике,  живущем  в
Стамбуле. Десять лет назад  этот  хозяин  тимара  снарядил  для
султанской  армии  двадцать  боевых  всадников,  все из сыновей
чифчиев, самый цвет села. И ни один из двадцати не пришел назад
к своей семье,  все  полегли  за  Дунаем,  от  русских  пуль  и
штыков...
     ...Когда Василий проснулся, арба оказалась распряженной на
речном  берегу,  буйволы недвижно стояли в воде, хозяин повозки
сидел на  камне  и  сосредоточенно,  со  всех  сторон,  натирал
чесноком  сухую  корку.  А  над  собственной головой Баранщиков
увидел нечто вроде  полога,  сооруженного  с  помощью  палки  и
тряпья для защиты спящего от солнца.
     --  Сладко  ты  спишь! -- сказал старик. -- Значит, имеешь
спокойную совесть и живешь без заботы.  Подкрепись  лепешкой  с
чесноком, больше у меня ничего нет.
     Василий  огляделся. В просторной долине раскинулся большой
восточный город, напоминающий своими строениями  Стамбул.  Арба
остановилась  у  самого  слияния  двух  рек -- Марицы и Тунджи.
Лесистые горы казались очень близкими, солнце уже  клонилось  к
их  вершинам.  Там, где оно собиралось сесть, зеленела еще одна
красивая  долина  --  ложе  реки  Арды.  Справа,  над   крышами
городских  домов,  высились  колокольни  христианских церквей и
минареты многих мечетей. Сразу бросился в глаза огромный  купол
мечети  Селимье,  похожей  на константинопольскую Айю-Софию. Но
здешняя, адрианопольская мечеть была еще  сажени  на  три  выше
стамбульского  каменного  чуда,  а  минареты  Селимье вонзались
прямо в облака.
     Расставшись с добрым турецким возницей, Баранщиков вступил
в город. Дома, по большей части деревянные, как  и  в  столице,
были  очень  красиво  выкрашены какими-то особенно блестящими и
яркими  масляными  красками.  Дворы  и  улицы  затеняли  старые
платаны, тополя, раскидистые буки и вечнозеленые кипарисы.
     Миновав  мечеть  Селимье  с  ее  минаретами  и порфировыми
колоннами, подпирающими величественный  купол,  Василий  прошел
мимо крытого рынка, построенного из тесаного камня и вмещавшего
до сотни лавок под своими сводами. Город понравился Василию. Он
казался   гостеприимным  благодаря  обилию  кофеен,  домов  для
приезжих, общественных колодцев и  красивых  фонтанов.  Наконец
близ  набережной  Тунджи  путник  отыскал заранее известную ему
церковь Вознесения.
     День был субботний. Василий вошел в скромный храм вместе с
прихожанами -- греками и болгарами. В левом приделе  церкви  он
увидел  картину: крылатый архистратиг летел в луче, прорезавшем
тучу, над гибнущими в море  кораблями.  Николо  Зуриди  говорил
Василию,   что   греческий   живописец   изобразил   под  видом
библейского сюжета Чесменский  бой.  Справа  от  картины  стоял
канделябр перед темным ликом византийской иконы.
     Баранщиков зажег свечу, купленную при входе, и неторопливо
укрепил ее в одном из подсвечников канделябра. Свечка не успела
даже оплыть,   как   Василия  тихонько  тронули  за  рукав.  Он
размеренно перекрестился не три, а четыре раза.  Тотчас  же  он
различил шепот на понятном ему болгарском языке.
     --  Выходи  из  церкви  и ступай за мной. Я приведу тебя к
нашим.
     Около Василия оказался  мальчик-болгарин  лет  тринадцати.
Выждав   несколько   минут,  Баранщиков  отправился  следом  за
мальчиком по стихающим улицам Адрианополя. Перешли  мост  через
Тунджу,  добрались  до  предместья.  Мальчик стукнул в закрытый
ставень.  Дверь  небольшого  домика  приоткрылась  и   впустила
пришельцев. Из темных сеней Василий шагнул в горницу, озаренную
каганцом, и попятился...
     За столом сидели двое вооруженных турецких солдат!
     Испуг  был  велик!  В  одно  мгновение  промелькнули в уме
Баранщикова события  последних  лет,  недель,  часов...  Поимка
означала жестокую, беспощадную казнь.
     Но вот один из турецких воинов встает, протягивает беглецу
руку и говорит на болгарском языке:
     -- Здравствую, Большой Иван! Не бойся нас -- мы болгарские
юнаки.  Еще когда ты был у греков в Сан-Стефано, мы уже слышали
про твой побег и думали, как тебе помочь. Одежда наша -- чужая,
мы в нее лишь для отвода глаз вырядились: недавно наши парни  в
горах   изловили  на  дороге  и  взяли  в  плен  двух  турецких
стражников с шипкинского кордона. Сардар-офицер отпустил их  на
неделю  в  Харманли, это шестьдесят верст отсюда, по ту сторону
Марицы. Мы взяли у них коней, оружие и бумагу, но срок отпуска,
указанный в бумаге, кончается сегодня. мы ждали только  тебя  и
за  ночь  должны  быть  в  Харманли. Поверх своей одежды надень
турецкий халат, а голову  повяжи  чалмой.  Если  нас  задержат,
скажем,  что  ты  --  мой  брат и тоже едешь с нами на перевал,
чтобы служить на кордоне вместе со мною. Теперь садись ужинать,
Большой Иван!
     Через час хозяин дома привел во двор еще  одну  оседланную
лошадь,  и  три  всадника,  не мешкая, покинули адрианопольское
предместье.
     При луне проскакали верст тридцать  по  тракту.  Слева  от
дороги, навстречу всадникам, катила свои волны красивая Марица.
Перед  арочным  каменным мостом всадников остановили караульные
турецкие солдаты.
     Начальник  караула  долго  разбирал   фирман   шипкинского
кордона,    выданный   двум   солдатам-отпускникам.   Даже   не
поинтересовавшись, почему солдат стало три и один из них одет в
простой халат, начальник велел пропустить конников на мост.
     На восходе солнца всадники были  в  Харманли,  и  Василий,
непривычный  к  долгой верховой езде, с трудом передвигал ноги,
ведя свою лошадь под чей-то гостеприимный навес. Однако отдых в
Харманли был краток. День выдался  нежаркий,  да  и  от  Марицы
веяло прохладой. Уже через три часа спутники разбудили Василия.
Коней поили под мостом, в быстрой Харманлийке. Пока охолонувшие
на  стоянке  лошади,  отфыркиваясь  и вздрагивая, пили холодную
прозрачную воду, Василий глаз не мог отвести от игры форелей на
быстрине.
     Потом все три всадника резво вымахнули на откос, и  скачка
продолжалась.
     Баранщиков   не   успевал  восхищаться  красотами  древней
болгарской земли, так быстро одна живописная картина  сменялась
другой.  Вот  дорога  снова  перешагнула  через  Марицу,  чтобы
наконец расстаться с ее цветущей долиной. Постепенно  становясь
круче, дорога углублялась в отроги Балканских гор.
     Запомнилась   Василию   короткая   остановка   в   деревне
Карабунар, где привал устроили  на  краю  тенистого  старинного
кладбища, очень большого и красивого.
     Уже  в  наступающей  темноте,  чуть  не  падая  с седла от
утомления, Василий  увидел  большой  поселок,  красивые  темные
деревья и журчащий фонтан с каменным бассейном.
     --  Эски-Саара,  по-нашему  -- Стара-Загора! -- услышал он
слова спутников. -- Здесь будем ночевать.
     ...Утром, на рассвете, когда стали седлать коней,  Василий
Баранщиков  чуть  не  ахнул  от  изумления, оглядевшись кругом.
Прямо перед ним, заслоняя с севера весь горизонт, взметнулась к
тучам громада Балканского хребта, похожая на исполинскую  гриву
каменного  дракона.  Оттененные  полосками  лесных  зарослей  и
кустарников каменистые склоны поражали яркостью своих  утренних
красок:    в    лучах    зари   скалы   казались   фиолетовыми,
огненно-рыжими,  голубыми,   серыми...   Облака   над   горами,
казалось,  еще  сохранили  очертания  тех  извилистых  ущелий и
долин, откуда утренний туман поднялся в небо.
     А тут, у подножия этих  гор,  торопливо  седлали  турецких
коней болгарские юнаки, спутники российского странника...
     --  Теперь -- до Казанлыка, -- сказали они Баранщикову. --
Дальше тропами пойдем; в пещере, у наших юнаков,  отдохнешь,  и
--  выведем  тебя по ту сторону гор. Там леса большие, почти до
самого Дуная тянутся. По Дунаю  твои  собратья  живут,  русские
рыбаки,  некрасовцы-липоване и руснаки. Они помогут тебе на тот
берег перебраться. А вон,  видишь,  на  востоке,  где  солнышко
встало, там есть город Сливен -- туда крымский хан переселился,
которого вы из Бахчисарая попросили...
     Тридцать  верст  до  Казанлыка лошади одолели к полудню --
дорога шла в гору. Село Казанлык лежит в Долине  роз  у  самого
подножья  Старой Планины, как болгары называют Балканские горы.
В село  путники  не  вошли  --  там  в  нескольких  домах  были
расквартированы  стражники  турецкого кордона и на дороге часто
останавливали прохожих. Оставили коней на хуторе перед селом  и
тайными  горными  тропами  углубились  в  самое  сердце "Старой
Матери -- Старой Планины"...

     Удивительны и памятны были  дни,  проведенный  Василием  в
партизанской пещере на лесистом северном склоне хребта!..
     Тишина  кругом,  только глухо шумит горный ручей в ущелье.
Большая  пещера,  образовавшаяся  среди  могучих  глыб  древних
выветренных   пород,  слабо  освещена  жировым  светильником  и
тлеющими углями костра. Вход сюда тесный и низкий, незаметный в
тени темных елок, а в самой пещере просторно  и  свежо.  Сквозь
расселины  уходит дымок от сухих дров и притекает свежий горный
воздух.
     Дно пещеры устлано хвойными ветками, поверх них  набросаны
домотканые   ковры.   На  красных  углях  костра  поджаривается
свежина. Человек  двадцать  болгарских  гайдуков  лежат  вокруг
костра  в  ожидании трапезы. Пламя озаряет смуглые лица, черные
усы, барашковый шапки, пистолетные рукоятки, сабельные  клинки.
Кто  бруском  натачивает лезвие кинжала, кто разбирает ружейный
замок...
     Трапеза окончена, и старший из воинов подзывает музыканта,
просит его принести  гайду...  [Гайда  --  духовой  инструмент,
высадили  нынче с корабля "Песня ветра". Над островом понеслись
чуть  потрескивают.  Протяжный,  мелодичный  звук,  похожий  на
пастушеский  рожок,  рождается  под  сводами пещеры, ему вторят
певцы,  и  все  мощнее,  все  громче  гудит  хор,  аккомпанируя
ведущему голосу певца-сказителя.
     Слушает не наслушается российский странник! Одну за другой
поют ему  друзья-гайдуки старинные свои песни. Из них вот какая
особенно запомнилась Василию:
     Остался Димчо сироткой,
     Без матери, без отца он.
     Нанялся Димчо батрачить
     У кади в городе Плевне.
     И ровно девять годочков
     Там прослужил, проработал.
     Потребовал Димчо платы...
     Ответил кади со смехом:
     Иди-ка, Димчо, работай!
     Пока еще глуп ты, молод,
     И кто это видел-слышал,
     Чтоб кади платил бы деньги?
     Обидно тут стало Димчо,
     Он встал и ушел далеко,
     Ушел он в троянские горы
     И там во весь голос крикнул:
     Ой, где ты, Страхил, мой дядя,
     Страхил, воевода грозный,
     И где мне тебя увидеть,
     Обиду мою поведать?..
     Услышал Страхил-воевода
     И молвил своей дружине:
     Эй вы, дружинники-други!
     Вы пояса затяните,
     Готовьте ружья-кремневки,
     Стяните лапти-царвули!
     Пошли они в город Плевну
     И там изловили кади,
     Тяжелой палицей били,
     Ножами его кололи.
     Страхил говорил дружине:
     Берите, парни-юнаки,
     Горстями себе червонцы!
     Кро