ческий  звон. Значит, беглецы в кандалах? Они перелезают
через садовую ограду и звякают цепями! Может, это бежали узники
с корабля "Песня ветра"?
     Где-то  в  стороне  послышался  прерывистый  собачий  лай.
Хриплый  задыхающийся  голос  выкрикнул  проклятие.  Наверху, у
знакомого здания гауптвахты, бухнул выстрел: на берегу ему эхом
ответил  второй.  Нет  сомнения:  бежал  кто-то  из  тех,  кого

звуки набата: ударили в колокол на церковной колокольне.
     В  ту  же  минуту  со  ступеней  террасы  сбежал   в   сад
взволнованный  майор.  Он  держал  в  руке  пистолет.  По ногам
коменданта била длинная шпага. За ним высунулись из дверей  еще
чьи-то  испуганные  лица.  В  доме  вскрикивали женщины. Важный
испанский генерал,  сияя  расшитой  грудью,  вышел  на  террасу
следом за хозяином. Кругом бежали, топали, кричали.
     --  Где  часовой?  --  со  злобой орал комендант, потрясая
пистолетом и всматриваясь во тьму. -- Огня! Часовой! Николаефф!
Ду тойфель, ферфлюхте хундезэле!
     Удерживая на сворках здоровенных датских догов, к  террасе
подбежали  вооруженные матросы. Один быстро доложил коменданту,
что следы беглецов привели сюда, прямо в сад. И  тут,  в  свете
фонарей,  майор  заметил  Баранщикова,  с  ружьем  в  руках,  у
скамейки.
     -- Где они пробежали по  саду?  Говори,  негодяй,  говори,
русская собака: куда пробежали эти висельники?
     Один  из  поводырей  собак  уже  склонялся над присыпанной
песком дорожкой. Псы яростно зарычали, порываясь вперед.
     -- Вот следы! -- крикнул поводырь. -- Они пробежали здесь!
     -- Они пробежали здесь! -- завопил комендант. -- Здесь?  В
полусотне  шагов  от  часового?  Негодяй!  Почему  не  стрелял,
собака! Почему не поднял тревогу! Люди!  Взять  у  него  ружье,
арестовать,  запереть  у  меня в каменном чулане! Когда схватим
беглецов -- я найду ему наказание. Вперед,  к  морю!  Иначе  те
удерут на какой-нибудь лодке к испанцам или англичанам. Вперед,
вперед! Ловите их, держите!
     Баранщикова  обезоружили, связали и бросили в темный чулан
под надежный замок. Лишь наутро  Василий  узнал,  что  беглецам
удалось  овладеть  лодкой и покинуть бухту, но добрались ли они
до другого острова или корабля,  спаслись  или  погибли  --  то
господи веси!
     Во   всяком   случае,   на   острове   погоня   окончилась
безрезультатно,  и,  когда  Василия   привели   на   допрос   к
коменданту,  прямо  в  столовую,  настроение  майора было не из
веселых. Здесь уже находились и английский  капитан,  и  важный
испанский  генерал.  Дамы,  умиравшие  от  любопытства, не были
допущены в комнату, но  они  тихонько  наблюдали  всю  сцену  с
террасы сквозь тюлевую завесу.
     Комендант смотрел на Баранщикова снизу вверх.
     --  Что  ожидает  солдата,  который  нарушил  первый  долг
часового? -- грозно спросил комендант. -- Ты не мог не видеть и
не слышать беглецов. Значит, ты помог им?
     Василий счел за благо притвориться непонятливым.
     -- Не разумею, ваше благородие. Нихт ферштейн!  Беглых  --
никс видел. Никс слышал. Далече они были. Темно.
     Комендант поморщился.
     -- Он отпирается? Притворяется, что ничего не видел? Так?
     --  Так точно, ваша милость! -- подтвердил капрал, который
привел Василия на допрос.
     -- Мне ясно, что он помог беглецам скрыться. Он не стрелял
и дал возможность им удрать. Может быть, еще дорогу им показал?
Во всяком случае, он  недостоин  звания  датского  солдата.  Он
заслуживает каторги, не так ли, ваше превосходительство?
     Испанский генерал еще выше поднял нос и надменно кивнул.
     --  Капрал,  уведите  его  на гауптвахту и... вы понимаете
меня, гм, хорошенько там его... Вон!
     Когда Баранщикова увели на истязание, красивая  генеральша
подошла к мужу.
     --  Скажите  мне,  друг  мой,  какое  наказание ждет этого
большого солдата? У него такие печальные глаза. Его повесят?
     -- Нет, наверное, не  повесят,  но...  полсотни  розог  он
испробует, а потом -- каторга, моя дорогая. Его продадут, чтобы
возместить  затраты  по  вербовке.  Может  быть,  галеры... Или
рудники...
     -- Супруг мой, угодно ли вам исполнить одну просьбу  вашей
жены?
     -- Разумеется, моя дорогая. Все, что в моих силах!
     --  Купите этого солдата, сеньор! Мне, право, жаль его. Он
так ревностно вышагивал целый вечер, все дамы  любовались  этим
часовым.  Мы  устроим  ему...  кухонную  каторгу  в нашем доме,
сеньор! Купите его, этого большого руса!
     -- Но, моя  дорогая,  кухонная  каторга  в  вашем  доме...
боюсь, это не то наказание, которое желал бы для провинившегося
наш любезный хозяин!
     --  Если  моему  супругу  и  повелителю будет угодно, то и
кухонная каторга, как всякая другая, не будет особенно сладкой,
пока... вина его не искупится.
     -- Но, говоря серьезно, дорогая Мария,  за  такого  силача
этот датский комендант заломит цену... гм...
     -- Сеньор! Не скупитесь! Просьба вашей супруги...
     --  Молчи,  плутовка! Ты знаешь, что против такой улыбки я
бессилен. Господин майор!  Извольте  назначить  цену  за  этого
московита. Я решил купить его.
     Обрадованный  майор  все же счел своим долгом предупредить
соседа,  что  солдат  Николаефф  и  сам  склонен  к  побегу,  и
ненадежен как надзиратель.
     --  Мне  нужен  кухонный  слуга  для тяжелых работ в доме.
Насчет побега -- не тревожьтесь, от нас не убегают! Благоволите
назначить цену, сеньор комендант.
     -- Полагаю, ваше превосходительство, что он будет счастлив
столь благоприятной судьбе  и  станет...  трудиться  за  двоих.
Угодно  ли  вам, ваше превосходительство, уступить мне за этого
великолепного московита... парочку широкоплечих негров из ваших
нынешних гребцов. Я любовался ими! Нам здесь нужны черные руки,
ваше превосходительство, очень нужны. И, хотя цены на негров  в
настоящее время как будто падают... Ведь их стали теперь возить
не  только  англичане,  но  и  американцы... хэ-хэ-хэ, я бы, из
желания угодить вашему превосходительству и в то  же  время  не
упустить  из виду интересов нашей компании, счел бы такой обмен
справедливым для обоих сторон, не так ли?
     -- Испанский дворянин не торгуется с соседом,  когда  речь
идет  об  исполнении  прихоти  дамы,  сеньор!  --  важно сказал
коррехидор Пуэрто-Рико,  обрадованный,  что  не  нужно  платить
наличными  за нового слугу. У его превосходительства спеси было
больше, чем наличного золота в атласных карманах!

     Пуэрто-Рико

     Опять корабль, ветер в парусах,  шлепающие  удары  волн  в
корабельную грудь. С борта генеральской яхты Василий Баранщиков
наблюдал   за   выходом  в  море  "Песни  ветра".  Оба  корабля
одновременно покидали бухту Святого Фомы. Яхта пошла к  острову
Пуэрто-Рико,   "Песня   ветра"  некоторое  время  держалась  на
параллельном курсе.
     Привычным, уже опытным матросским взглядом глядел  Василий
Баранщиков  на  ее стройные мачты, упруго несущие белую громаду
парусов -- грота, марселей,  брамселей,  триселей  и  кливеров;
прикидывая в уме соотношение парусов и ширины судна, он дивился
непривычной  быстроте хода английского корабля, будто летевшего
по воле. "Песня ветра"  была  новейшей  постройки,  но  в  этом
изящном,  стройном  судне угадывалось что-то зловещее. Чудилось
даже, что ветром доносит с него запах человеческих  тел,  пота,
мочи, пропитавшей самое дерево бортов...
     Отсалютовав  яхте, "Песня ветра" переменила курс, и вскоре
белое пятнышко ее парусов исчезло за горизонтом.
     Новый владелец "Мишеля  Николаева",  испанский  генерал  и
губернатор  острова  Пуэрто-Рико,  торопился домой. Яхта шла на
всех парусах. Генерал знал толк в мореходстве и видел, с  какой
ловкостью управляется с парусами новый матрос.
     --  В  море  он  был бы нужнее, чем на кухне у сеньоры! --
подумал генерал и вспомнил о предостережении  датского  майора.
--  Чтобы  из  головы  этого  сильного московита изгнать всякую
мысль о побегах, придется дону Мануэлю принять  меры  сразу  по
приезде,  а  то...  ищи  потом  ветра в поле. Рабов, черных или
белых,  равно  как  и  рабочий  скот,  принято  клеймить.   Гм!
Заклеймить такого молодца?.. Что ж, за него отдано два негра, а
это  около  ста  британских  фунтов  стерлингов, и он нужен для
хозяйства...
     Путь, который другие корабли проделывали  за  трое  суток,
легкая  генеральская  яхта  оставила  за собой в два дня и одну
ночь. Перед наступлением второй  ночи  с  корабля  стали  видны
вершины  высоких  гор  острова  Пуэрто-Рико.  Ранним утром яхта
бросила  якорь  в  бухте  города  Сан-Хуан  --   губернаторской
резиденции.
     Прибытие   генеральской   яхты   было  встречено  пушечным
салютом.  Белый  катер  с  красной  полоской  по  ватерлинии  и
двенадцатью  гребцами  птицей полетел к яхте, четко развернулся
перед трапом,  быстро  пришвартовался,  и  на  палубу  поспешно
взбежал  испанский  офицер  в  треуголке. Он отсалютовал шпагой
генералу и галантно раскланялся перед его супругой.
     Уже сходя по трапу на  катер,  генерал  вполголоса  сказал
офицеру,  указывая  на нового матроса, который в тот миг крепил
цепь на кнехтах:
     -- Дон  Мануэль,  возьмите-ка  этого  молодца  на  ночь  в
кордегардию,  пока  он без клейм. Ему надо отбить охоту к новым
морским путешествиям, понимаете? Два дня назад,  у  датчан,  он
помог  скрыться  каким-то беглецам. Позаботьтесь, сеньор, чтобы
все было сделано быстрее. Потом  ему  найдется  работа  в  моем
доме.
     Катер  отвалил.  В  ожидании,  пока  решится  его  судьба,
Василий Баранщиков рассматривал с  палубы  город  и  порт.  Ему
пояснили,  что Пуэрто-Рико по-испански значит "богатый порт". И
впрямь,  здесь  все  крупнее,  богаче,  разнообразнее,  чем  на
датском острове.
     Уже   не   уютный   городок   Святого   Фомы,  а  большой,
существующий  почти  три  столетия   город   --   Сан-Хуан   ди
Пуэрто-Рико.  Не  маленький форт, а внушительная крепость царит
здесь  над  берегом.  Вместо  одной  лютеранской  кирки   здесь
вздымаются   колокольни   нескольких  церквей  и  католического
собора. Горы уходят вершинами в тучи. Полоса  взморья,  обшитая
кружевом пены, простирается на десятки верст. А за этой полосой
тянутся  плоские  предгорья  с  огромными плантациями сахарного
тростника, кофе, табака,  пряностей.  Здесь  тоже  ощущается  в
воздухе  густой  и  терпкий запах диковинных растений. Он манит
путника  своей  новизной,  но  Василию  Баранщикову  он  уже  в
тягость.  Ему милее дымок от березовых дровец, холодное дыхание
зимней  Волги  поутру  и  теплый  дух  печеного   хлеба,   чуть
слежавшегося  сенца...  Россия!  Нет  ничего  дороже  и  милее!
Никакие пальмы,  ничье  небо,  самое  голубое  и  ласковое,  не
заменят тебя русскому сердцу!

     После ночи в камере гарнизонной кордегардии Баранщиков был
выведен  доном  Мануэлем на утренний свет божий и зажмурился от
яркого солнца. Казалось, оно раскаляло  добела  все  вокруг  --
площадь, изгороди, стены, крыши. Указывая дорогу московиту, дон
Мануэль  только  подбородок вскинул, не удостоивши Василия даже
словом.
     Идти  пришлось  недалеко,  в  губернаторскую   канцелярию,
которая  занимала  красивое  здание  с  колоннами и закрытым, в
испанском  вкусе,  --  перенятом,   впрочем,   у   мавров,   --
двором-патио.  Здесь,  в  здании  канцелярии,  их  уже поджидал
писец, еще какое-то духовное лицо в монашеской  сутане  и  трое
весьма  угрюмых  людей,  одетых в черное. Писец и монах держали
под мышками по тяжелой книге.
     В глубине закрытого двора, под особым навесом,  Баранщиков
заметил  жаровню  с  потухшими  углями,  похожую  на  те горны,
которыми в России пользуются кузнецы  на  ярмарках  и  базарах.
Небольшие кожаные мехи для раздувания угля свисали с полка. Под
тем  же  навесом  лежали  на  полке  какие-то  обручи,  зажимы,
печатки, железные дощечки, утыканные иглами. Одного взгляда  на
эту  "кузницу"  было достаточно, чтобы понять ее назначение при
губернаторской канцелярии.
     -- Пытать привели! А я-то, дурак, подумал было, что барыня
гишпанская меня к добру из солдатчины выручили. Ан, вот оно как
обращается!
     Писец и монах разложили на столике  свои  книги.  Один  из
черных  палачей  грубо  дернул Василия за рукав. Баранщиков, не
поняв, чего от него хотели, рванулся и толкнул черного.  Щуплый
дон  Мануэль  втянул  голову в плечи и пронзительно заорал. Ему
показалось, что пленник намерен бежать.
     -- Держите его, держите! -- истошно визжал офицер.
     Три палача и даже писец набросились на московита. Вмиг они
оборвали  рукав  рубахи,  обнажив  мускулистую  руку,  покрытую
загаром. Палач дернул руку к себе, Василий споткнулся и упал на
колени. Вскочить ему уже не дали: в этой позе его и привязали к
столбу, а левую притянули ремнем к поперечному брусу.
     -- Сначала клеймом пресвятой девы! -- проговорил монах.
     --  Вы  видите,  это  строптивый русский, он должен носить
много клейм, таково желание его превосходительства.
     Писец поискал  на  полке  нужную  печать.  Выбрав  ее,  он
опустил   кончики   игл,   торчащих   из  дощечки,  в  банку  с
измельченным   и   намоченным   порохом.   Один   из    палачей
дополнительно  втер  тот  же  состав  в кожу Василию и приложил
клеймо к плечу. Старший с силой ударил по клейму молотком. Иглы
вонзились в тело все разом, несколько десятков, причиняя острую
боль. Из-под  клейма  обильно  потекла  кровь,  но  палачи  все
держали  иглы  в  ране,  чтобы красящий состав лучше прошел под
кожу.
     Василию Баранщикову пришлось вытерпеть эту операцию девять
раз. Девять клейм поставили ему на плече, предплечье и на кисти
руки.  Много  лет  спустя,   повествуя   о   своих   "нещастных
приключениях"  на  чужбине,  Василий  так перечислял эти девять
клейм:
     "Заклеймили в  присутственном  месте  на  левой  руке:  1)
Святою  Марией, в правой руке держащею розу, а в левой тюльпан.
2) Кораблем с опущенным якорем в воду. 3) Сияющим  солнцем.  4)
Северною   звездою.  5)  Полумесяцем.  6)  Четырьмя  маленькими
северными звездами. 7) А на кисти той руки --  осьмиугольником.
8)  Клеймом,  означающим  1783  год  (между  тем  как клеймение
происходило осенью 1781 года. --  Р.  Ш.).  9)  Буквами  М.  Н.
(Мишель  Николаев).  От сего бывает весьма чувствительная боль,
кровь течет, и трое суток рука несносно  болит  и  смыть  ничем
невозможно".  ["Нещастные  приключения",  изд  III,  1793, стр.
19-20.]
     Рука так опухла, что и разорванный рукав натянули на нее с
трудом. Писец переписал все клейма в свою  книгу,  монах  --  в
свою.  Дон Мануэль приказал писцу отвести заклейменного раба на
двор к его превосходительству сеньору коррехидору.
     Сам дон Мануэль  отправился  туда  же  верхом  доложить  о
неукоснительном    исполнении   всех   вчерашних   генеральских
распоряжений. Он уже сидел на "пьяцце" -- открытой  террасе,  в
обществе   красивой  супруги  коррехидора,  когда  канцелярский
писарь привел  на  задний  двор  гасиенды  бледного,  покрытого
испариной Василия Баранщикова.
     Ему  было  очень худо. К измученному московиту приблизился
повар, сутулый негр в фартуке. Быстро осмотрев руку, он покачал
головой и отступил, прищелкивая языком. Негру хотелось  оказать
больному  помощь, и он умел это сделать, он знал, как успокоить
боль и  предотвратить  тяжкое  воспаление.  Но  он  не  решился
помочь,   ибо   новый   раб   был   белым   и  мог  оскорбиться
прикосновением к нему черной руки целителя...
     Василий,  прочитав  сочувствие  во   взгляде   незнакомого
черного  человека  в  фартуке,  со стоном шагнул к нему, оперся
здоровой  рукой  на  подставленное  плечо  и  полуобнял  негра.
Сгибаясь  под  этой  тяжестью,  негр  повел больного в каморку.
Уложив  его  на  связку  из  банановых  и  пальмовых   листьев,
служившую   постелью,   черный   лекарь  смочил  раны  целебным
бальзамом,   который   европейцы   называли   "копайским".   По
старинному индейскому рецепту научились отлично изготовлять его
из  сока  копаловых  деревьев,  растущих  на  всех вест-индских
островах. Пожав руку целителя, Василий впал в  тяжелый  сон,  с
лихорадочным ознобом...
     Так  началась  его  жизнь  "кухонного  мужика"  у знатного
испанского   гасиендо   и   сановника,   губернатора   "колонии
гишпанской Порто-Рики".

     Прошло   немало   времени,   пока  к  Василию  Баранщикову
вернулась его несокрушимая жизнерадостность. В  его  смятенной,
оскорбленной  душе  медленно,  как  выбившаяся из растоптанного
семени травинка, вновь окрепла вера в  свои  силы,  надежда  на
спасение.
     Надев  легкую  рубашку  из  хлопковой  материи, полотняные
штаны и широкополую соломенную шляпу, он на  рассвете  бежал  к
морю   умываться:  хозяева  не  позволяли  слугам  пользоваться
пресной водой для умывания. Ее добывали из глубоких скважин или
собирали во время дождей. Многие пресные источники  высохли  на
острове,  после  того  как  во  всех  долинах  и  низинах  были
истреблены когда-то богатейшие леса.
     Искупавшись в море, Василий брал топор с длинной рукоятью,
к которой  долго  не  мог  привыкнуть,  и   принимался   рубить
подсушенные,  твердые, как кость, тела пальм. Их привозили сюда
на мулах рабочие-негры из предгорий, за  много  миль  от  дома.
Покончив  с  дровами,  Василий брался за чистку огромных медных
чанов, котлов и кастрюль. Он доводил их до нестерпимого блеска,
точно готовил посуду для корабельного камбуза.
     Затем, взяв на плечо коромысло собственного  изготовления,
Василий  вешал  на концы его по трехведерной кожаной посудине и
отправлялся к каменному бассейну за пресной водой для  кухни  и
домашних  надобностей. На удивление всему двору он наполнял все
домашние водоемы за два часа;  другой  водонос  тратил  на  эту
работу целый день.
     Заканчивался  трудовой  день  на  том  же  заднем дворе. В
холодке Василий рубил и разделывал мясо, выжимал на прессе соки
из разных фруктов для прохладительных напитков. Перед  тем  как
улечься  спать,  он выносил золу и закладывал в еще теплый очаг
дрова на завтрашний день, чтобы за ночь они лучше просохли.
     Меньше всего помышлял Василий о господской  пользе.  Он  и
дома  сызмальства  не любил сидеть сложа руки, а здесь не давал
себе отдыха, чтобы в непрестанном труде  отвлечься  от  мрачных
раздумий.  "Работать  --  день  коротать!" -- про себя повторял
Баранщиков.
     Так  сочилась  по  капелькам-дням  жизнь  белого  раба.  К
молчаливому  "большому  русу"  домашние  слуги быстро привыкли.
Жестами, улыбками, похлопыванием по плечу они выражали ему свое
сочувствие   и   расположение.   Столь   открытое    проявление
товарищеского   доброжелательства   помогло   Василию  заживить
душевную рану, перетерпеть жестокое унижение. Перестала саднить
и больная рука, и даже к ее  уродливому  виду  начал  привыкать
Василий   Баранщиков.   Рассматривая  затейливые,  серо-голубые
рисунки на своей коже, он печально и  насмешливо  улыбался  про
себя:
     --  Ишь,  разукрасили, господа гишпанцы! Бог попущает -- и
свинья  гуся  съедает!  Поглядела  бы  Марьюшка  на  супруга  в
неволюшке!
     Вернулась  к  нему  и  природная  любознательность.  Через
полгода жизни в генеральском доме нижегородец еще  раз  победил
немоту   --   сносно  заговорил  по-испански.  Язык  ему  очень
нравился, больше немецкого или английского.
     Нередко его посылали  на  плантации,  если  там  случались
неотложные   работы,  требующие  особого  умения.  На  кофейной
плантации он видел, как собирают урожай  с  маленьких  кофейных
деревьев.  Под  деревцами  расстилали  старые  чиненые  паруса,
деревца трясли, и тяжелые маслянистые зерна падали на холст. Их
сушили прямо на солнце. Теплые ветры пассаты,  дувшие  здесь  в
январе  --  марте,  помогали  провеивать зерна: из подбрасывали
лопатами вверх, ветер легко уносил кожуру. Так в  России  веяли
рожь.
     Очень   забавляли   Баранщикова   обезьянки,   в  изобилии
водившиеся  на  острове.  Домашние  были  об