а  песок  черноволосый  человек  с  мясистым носом и
веселым, очень красным лицом. Человек этот,  только  ступив  на
твердую  почву,  сорвал с головы шляпу, обернулся к востоку, на
лесистые горы "земли Ханаанской", и троекратно перекрестился.
     -- Батюшки! Святым истинным православным крестом осенился!
А я-то грешный!.. -- горестно подумал Баранщиков.
     Оглядевшись по сторонам и убедившись, что  поблизости  нет
никого,  Баранщиков  умоляющим  жестом  поманил  чужестранца  к
себе...
     Незнакомец оказался хозяином греческого корабля. Звали его
Христофором.  Пришел  он  в  турецкую  Хайфу,  чтобы  погрузить
кое-какие  товары:  "сарацинское  пшено"  (так российские купцы
именовали тогда рис),  мисирские  сабли,  табак  и  благовония.
Часть  груза  --  двадцать тонн риса -- он уже принял на борт в
порту Акке. Через трое суток шхуна уходила на юг, в Яффу.
     Василий с огорчением убедился,  что  русского  языка  грек
совсем  не  понимает.  Объяснялся  он с Христофором по-турецки,
помогая себе итальянским и испанским.  Но  собеседники  недаром
были  людьми  купеческой профессии: они не только смогли быстро
столковаться, понять друг друга, но успели в эти краткие минуты
даже проникнуться взаимной симпатией.
     Свое  сбивчивое  повествование  Василий  закончил   такими
словами:
     -- Такова вся моя правда, друг Христофор. Коли есть у тебя
в груди сердце живое -- помоги единоверцу бежать.
     Грек, видно, любил пошутить. Он хитро подмигнул Василию:
     -- Единоверцу, говоришь? Я ведь... не мусульманин, друг!
     Василий  отшатнулся,  будто  его  плеткой огрели. Насмешка
была зла! Но грек  Христофор,  пошутивший  столь  жестоко,  был
добрым  человеком.  Он  призадумался, как же помочь незнакомцу,
как вызволить его из неволи. Дело-то опасное! И времени нет  на
долгие раздумья -- порт кишит соглядатаями. Грек вздохнул.
     -- Что же делать с тобой, Василий? Коли попадемся, не тебя
одного,  а  и  меня  за  компанию  прирежут турки. Все корабли,
выходящие из порта, они от трюма до клотиков осматривают.
     -- Помоги! -- глухо повторил Василий.
     -- Помоги! Ведь ты даже стоишь еще  нетвердо.  Как  же  ты
сумеешь ночью до корабля добраться?
     -- Притворяюсь я. Ноги мои -- не больнее твоих, Христофор.
Ночи нынче  темные.  К  берегу  подберусь незаметно, на корабль
переплыву  как  рыба.  А  там,  на  корабле...  Да  нешто   мне
корабельного  хозяина учить, как человека от досмотра спрятать?
Нешто контрабанду не возишь? Не выдай, помоги!
     -- Ну, будь по-твоему, Василий. Послезавтра, ровно к  двум
часам  ночи,  приплывай  на  рейд,  к моему кораблю. Там вернее
будет, нежели у причалов, здесь -- все  на  виду...  Только  не
ошибись в темноте, к другому судну не подплыви! Пожалуй, повешу
я  сигнальный фонарик над самым трапом, справа. А поднимешься с
другой стороны, левым трапом, смекаешь?
     -- Чем отблагодарить тебя, друг Христофор?
     -- Погоди благодарить, дело-то еще не сделано. Ну  а  коли
все сойдет благополучно, годок у меня матросом походишь, ладно?
Иной платы не потребую.
     --  Ну  что  ж,  уговор  дороже  денег.  По  рукам,  друг!
Обрадовал ты мое сердце.
     -- Добро! Коли сумеешь  --  пашпорт  спрятанный  прихвати.
Ступай с богом и помни: послезавтра, в два часа ночи!

     Странно  шепчет  вода,  если  приложить ухо к корабельному
днищу во мраке трюма. Там,  за  просмоленной  доской,  ходят  в
черной   бездне   морские  дива  и  чуда.  Вот,  может,  сейчас
подобрался эдакий морской житель к судну, остановился и колышет
плавниками совсем рядом, в двух вершках от затаившегося в трюме
человека...
     Плещется вода, булькает, ударяет  в  корабельный  борт  то
глуше,  то  звонче.  Во  тьме  начинает  казаться, что не извне
доносится этот плеск и  журчание,  а  просочилась  вода  сквозь
обшивку и теперь медленно заполняет трюмные недра.
     Нет,  судно  проконопачено на совесть! Каждый моряк знает,
как обманчивы звуки во мгле корабельного трюма, если слушать их
с устрашенным сердцем! Знает это и Василий Баранщиков, которого
добрый грек Христофор укрыл в крошечном тайнике,  где  человеку
даже повернуться трудно, А уж темнота-то непроглядная, поистине
мрак  египетский!  Сколько  же  часов  прошло  с  тех  пор, как
Христофор заложил тайничок доской и присыпал  его  "сарацинским
пшеном", которое занимает почти все пространство трюма? Василию
эти  часы  кажутся вечностью, но по звукам он догадывается, что
судно еще не покинуло турецкий порт.
     Из  дворца   Али-Магомета   Василий   сбежал   удачно:   с
наступлением   темноты   взобрался   на   каменную   стену   и,
перекрестившись, спрыгнул вниз,  на  ту  сторону.  Для  недавно
подживших  ног этот прыжок с четырехаршинной высоты был тяжелым
испытанием.  Кривыми  улочками  беглец  спустился   к   берегу,
приладил  мешочек  с паспортом прямо на бритой голове, подтянул
порты веревочкой, заправив в них рубаху,  и  вошел  в  воду.  К
судну он подплыл без брызг и плеска, обогнул корабль и тихонько
поднялся левым трапом на палубу. Христофор сразу свел его вниз.
     ...Вот  оно,  начинается!  Сквозь  щелку  в  стене тайника
появляются искорки света. Рядом зазвучали  негромкие  голоса...
Они все слышнее... Шаги!
     Турецкие  таможенные  стражи  подошли почти что вплотную к
тайнику, что-то осматривают, переговариваются. Василий замер  в
своей  норе. Только сердце в груди стучит так, что, кажется, по
всему кораблю передается этот частый глухой стук...
     Вот и голос грека Ха... Один из стражников  берет  в  руку
горсть  рису,  Василию  слышно,  как  сыплется струйка зерна...
Погрузив руку в зерно по локоть, стражник легко может  нащупать
тайничок...
     Василий  пытается вникнуть в то, о чем стражники толкуют с
Христофором:
     -- Твой корабль не так велик и прочен, как турецкие  суда,
--  да  пошлет им Аллах попутного ветра! -- но и на твою шхуну,
Христофор-ага, ты сумел погрузить немало прекрасных  товаров  и
справедливо  можешь  ожидать  большие  выгоды. Пошлину великому
повелителю  правоверных,  султану  Блистательной   Порты,   ты,
правда,  уже  уплатил,  но  передо  мною,  начальником портовой
таможенной  охраны,  ты  еще  в  долгу.  Если  ты   не   отдашь
необходимой  дани  уважения мне, то я велю перерыть этот трюм и
весь корабль так, что он  перевернется  вверх  килем.  Тогда  я
обязательно обнаружу у тебя что-нибудь запретное, не оплаченное
пошлиной,  и тебе придется предстать перед судом... Вникаешь ли
ты в смысл моих слов, ага?
     Баранщиков, съежившись в своем убежище, ждет ответа. И вот
-- голос грека:
     -- О мудрый и высокородный эффенди! Если ты вывернешь  это
нищее судно даже наизнанку, стражники твои не найдут в трюме ни
на  полпиастра  запретного.  Я  честный  грек  и блюду интересы
своего народа, подчиненного власти султана. Даю тебе в этом мое
честное слово! Но, чтобы начальник здешней таможни  убедился  в
моем   к  нему  бескорыстном  уважении,  я  готов  сделать  ему
приношение в  меру  моего  скромного  достатка.  Не  примет  ли
эффенди вот эту золотую цепочку редкостной красоты?
     --  Хм, цепочка отнюдь не тяжела, Христофор-ага! Пойдем-ка
поближе к трапу, к свету, я осмотрю эту вещицу... Да,  цепочка,
хоть  и  не  тяжела, но она затейлива и будто сделана для одной
лилейной шейки! Что ж, да пошлет тебе Аллах удачи,  ибо  осмотр
закончен   и   судно   твое   может   покинуть   пределы  порта
беспрепятственно. Алейкум-селям, Христофор-ага!
     Стихает в трюме топот ног. Где-то плеснули  весла.  Шлюпка
отплывает... Эх, таможенники! До чего же, видать, все вы похожи
друг на дружку, у всех -- одна стать, датские ли вы, испанские,
турецкие...
     Василий еще не решается постучать в стенку тайника. Но вот
будто  громче заплескалась вода. Сильнее заколыхался корабль. В
парусах, наверху, уже явственнее слышится шелест ветра,  самого
лучшего ветра в мире, ветра свободы!

     В скитаниях

     Этот  ветер  свободы  помог достичь Яффы менее чем за двое
суток. Василий упросил своего нового хозяина прихватить  его  в
Иерусалим,  ко  гробу  господню.  Христофор  имел  в Иерусалиме
торговые  дела  и  отправлялся  туда  вместе  с   христианскими
паломниками из разных стран. Василию позволили примкнуть к этой
группе  верующих,  которая  насчитывала два десятка человек. От
Яффы до Иерусалима -- верст сто восемьдесят, паломники проходят
их обычно пешком. Правда, ходить в одиночку нельзя -- по дороге
ко гробу господню странник может  обрести  гроб  и  для  самого
себя: разбойники непременно ограбят и убьют одинокого путника.
     В   Иерусалиме   Василия  ждало  разочарование:  ко  гробу
господню  его  не  допустили.  Слишком   высока   была   плата,
установленная  турецким  султаном для входа в христианский храм
Вознесения.  Не  собрали  нужной  суммы  и  попутчики  Василия.
Пришлось  им лишь снаружи посмотреть на древнюю твердыню веры и
отправиться восвояси, проделавши попусту многие сотни и  тысячи
морских и сухопутных миль.
     Василий так сокрушался о своей неудаче, что грек повел его
к знакомому   христианскому  священнику,  который  в  маленькой
православной часовне исповедал нижегородца, отпустил  ему  грех
вероотступничества   и   в  знак  освобождения  Баранщикова  от
турецкой клятвы велел сторожу часовни  заклеймить  правую  руку
Василия, повыше турецкого клейма, изображением креста господня.
Это  святое  клеймо  стало  уже  одиннадцатым  на  теле Василия
Баранщикова, и, хотя сторож причинил  ему  снова  тяжкую  боль,
лишив возможности шевелить рукой в течение трех суток, все-таки
ему  радостно  было  сознавать,  что  на  сей  раз  боль угодна
господу! На прощание  греческий  священник  в  часовне  пояснил
Василию,  что  теперь  он  свободен  от вины перед христианским
богом, но может навлечь  на  себя  немилость  правоверных  слуг
Аллаха.  Василий  и  раньше  знал, что любой турок вправе убить
вероотступника,  как  ядовитую  змею.   Даже   касаться   рукой
предмета,      оскверненного     прикосновением     отступника,
строго-настрого   запрещено   мусульманину.   Аллах,   как    и
большинство богов, был жесток и мстителен!
     Обратный путь от Иерусалима до Яффы паломники проделали за
трое суток.  Измученные знойной дорогой, приплелись Христофор с
Василием на борт  своей  шхуны  и  в  тот  же  день  отплыли  в
Европу...
     Немало  разных  портовых городов перевидел Василий, плавая
на греческой шхуне  по  ласковым  водам  Средиземного  моря.  И
однажды  перед  восхищенным нижегородцем предстала пленительная
картина  венецианской  торговой  гавани.  Здесь,  в  знаменитом
городе  дворцов  и  каналов,  в  самом сердце аристократической
Венецианской республики, враждовавшей с Портой не на  жизнь,  а
на  смерть,  Василий  Баранщиков,  беглец  из  турецкой неволи,
встретил сочувственное отношение к себе со стороны властей.
     В  канцелярии  Большого  Совета,  куда  Василий  сразу  по
приезде  обратился  за помощью, его сперва подвергли строгому и
подробному допросу. Безыскусный рассказ Баранщикова о побеге из
плена, измятый испанский паспорт, многочисленные клейма на теле
и, наконец, страшные подробности  гибели  венецианского  моряка
Антонио  Ферреро  --  все  это  расположило чиновников в пользу
"Мишеля Николаева".
     Венецианские   власти   снабдили   Баранщикова   небольшой
денежной суммой, а главное, выдали ему официальный венецианский
паспорт, чтобы облегчить Василию дальнейшее странствие к родной
стране.  На  паспорте был напечатан геральдический венецианский
лев рядом с покровителем города дожей апостолом Марком.
     С этим вторым паспортом  Василию  Баранщикову  было  легче
наняться   в  венецианском  порту  на  любое  судно,  идущее  к
российским границам. Но Василий  посовестился  обмануть  своего
благодетеля Христофора: ведь он обещал проплавать с греком год,
а  прошло  лишь  несколько  месяцев со дня его побега от турок.
Василий воротился на шхуну, показал  товарищам  свой  роскошный
паспорт, спрятал его поглубже м полез на рею ставить паруса.
     У   Христофора-капитана   были   дела   во   всех   портах
Средиземного моря, и в каждом порту Василий справлялся, нет  ли
здесь консула российской державы.
     Наконец  в  Триесте  консул  сыскался,  выслушал Василия и
посоветовал ему направиться в  Стамбул,  турецкую  Византию,  к
российскому   императорскому  послу  в  звании  министра  Якову
Ивановичу Булгакову. Уж он-то, дескать, поможет!
     И опять портовые  города,  чужая  речь,  смуглые  женщины,
синие  волны  и  тяжелая матросская работа. В плавании хотелось
поскорее добраться  до  ближайшего  порта,  и  невидимый  берег
казался   желанным   и   манящим,   пока   кругам  расстилалась
переменчивая водная пустыня или две голубые бесконечности вновь
и вновь  повторялись  друг  в  друге.  А  когда  тяжелые  якоря
ложились  на  дно  и  судно  замирало  на месте, когда матросы,
потолкавшись на  берегу,  спали  в  своих  подвесных  койках  в
кубрике  и с палубы виднелся портовый городок в огнях, -- тогда
властно начинал звучать в сердце Василия  голос  моря!  Да,  он
стал  настоящим  моряком,  вечно беспокойным человеком, который
стремится с палубы на берег, а с берега -- на палубу,  в  порту
ждет  не дождется отплытия, а в море напряженно всматривается в
даль, голубую  или  черную,  не  виднеется  ли  огонек  или  не
показался ли знакомый мыс на горизонте!
     Конец  службы  на  греческой  шхуне  был уже близок, когда
корабль отдал якоря  в  порту  Смирны.  Сдавши  вахту,  Василий
отправился   в  город,  казавшийся  издали  особенно  красивым.
Нижегородец неторопливо  шагал  по  нарядной  улице  к  нижнему
горожу.  Вдруг  он  увидел  знакомое  лицо... Молодая женщина в
полувосточном, полуевропейском наряде  садилась  на  породистую
верховую  лошадь.  Василий  Баранщиков  сразу  узнал  ту  самую
грузинскую красавицу, что запомнилась ему на базаре в Хайфе.
     Красивый молодой араб  помог  ей  сесть  в  седло,  и  оба
ускакали   в  сторону  загородных  дач.  Видно,  судьба  бывшей
турецкой  пленницы   сложилась   счастливо,   и   Василий   так
порадовался  за  молодую  женщину,  будто  она была ему близким
знакомым человеком.  Эта  встреча  показалась  Василию  как  бы
добрым  предзнаменованием  и  для его собственной судьбы. Может
быть, поэтому о днях  своего  пребывания  в  Смирне  Баранщиков
сохранил какое-то теплое, благодарное и радостное воспоминание.
     Путь из Смирны лежал теперь в Царьград, и как раз здесь, в
магометанской  Византии,  окончился  договорный  год  службы  у
грека. Друг Христофор отпустил своего матроса с миром, сердечно
с  ним  распростился,  но...   Василий   сошел   со   шхуны   в
константинопольском  порту, у Нового моста через Золотой Рог, с
таким же пустым карманом, с каким поднялся в Хайфе на ее  борт:
дела  коммерческие  у  грека шли не блестяще, и он не смог дать
матросу Баранщикову ни гроша.
     С  сомнением  осмотрел  Василий  свои  холщовые   доспехи,
шаровары  и  матросскую куртку. Но -- делать нечего! Начистивши
сапоги и водрузив на голову добытое у какого-то матроса подобие
картуза,  зашагал  Василий  Баранщиков  к  зданию   российского
посольства  в  Стамбуле.  Однако  еще в порту он услышал, что в
городе свирепствует повальная моровая язва  и  все  иностранные
дипломаты  и  важные  господа  покинули  зараженный  Стамбул  и
переселились в свои загородные дачи и дворцы.
     Со смешанным чувством  надежды,  страха  и  радости  шагал
Василий  по  пыльным и знойным улицам Византии, даже не замечая
неповторимой красы этого древнего града греческих императоров и
пышных турецких султанов.
     Солнце жгло ему спину, когда, миновав карантин и Галатскую
башню, он добрался  до  тенистой,  нарядной  улицы  в  Пере  --
квартале  посольских  особняков.  Встречный  французский матрос
объяснил ему, что здесь, на "гран рю де Пера", кварталом дальше
находится дом российского посла и министра...
     Вот и сад российского посольства. Торжественное молчаливое
здание... Магнолии в  цвету...  Мраморный  водоем...  Фонтан...
и... русские слова на медной доске!
     Сквозь  решетку  садовой  калитки  на  Василия  поглядывал
какой-то пожилой слуга, только что, видно, подметавший дорожки,
аккуратно  присыпанные  песком.  Не  помня  себя  от  волнения,
впервые  за  четыре  года,  заговорил  Василий вслух по-русски.
Дворник покачал головой.
     -- Его превосходительство на мызе  пребывать  изволят,  на
берегу. Бююк-Дере местечко называется, верст тридцать отсюда. В
городе-то, вишь, поветрие моровое, чай, сам слыхал?
     Вздохнув, Баранщиков пустился в далекий путь. Миновав Перу
-- посольский   квартал   города,  по  крутой,  но  удивительно
красивой  дороге,  через  Бешикташ  и  Ортакей,  шагал   он   к
посольской  мызе.  Дорога  вела мимо летних султанских дворцов,
мечетей,  увеселительных  киосков  и   бесчисленных   фонтанов,
метавших в голубую высь серебряные копья своих струй.
     Через  три  часа, измученный жарой и голодный, добрался он
до берегов Босфора, увидел издали грозный замок  Румели-Гиссар,
а   напротив,  по  ту  сторону  узкого  здесь  пролива,  другой
замок-крепость  --  Анадоли-Гиссар.  Сейчас  его   не   трогала
чарующая  красота  босфорских  берегов,  их  отвесными скалами,
стройными   кипарисами,   лаврами   и    вековыми    платанами,
таинственными  развалинами старых башен, великолепными садами и
дворцами турецкой знати. Такой роскошной панорамы Баранщиков не
видывал нигде за всю  свою  жизнь.  Но  в  эти  минуты  он  был
равнодушен  к ней и размышлял только об одном: как бы добраться
до посла.
     Наконец  открывается  перед  ним  нарядная  мыза.  Василий
одергивает на себе потную рубаху, приглаживает мокрые волосы и,
подергав   козырек   картуза,  стучит  бронзовым  молоточком  в
начищенную бронзовую дощечку на двери.
     Через   минуту   дверь   тихо   приоткрывается,   из   нее
показывается  седая  голова,  обшлаг  ливреи  с  позументами...
Батюшки-светы,  никак  генерал  в  дверях  стоит!  Василий  так
оробел,  что  не  смог  выговорить ни слова. Он сорвал с головы
картуз, в замешательстве прижал его к груди и... молчал!
     "Генерал" в швейцарской ливрее  с  достоинством  подождал,
затем   произнес   заученную   фразу  по-турецки,  повторил  ее
по-французски  и,  наконец,  потеряв  терпение,  сделал   жест,
который  по-российски мог быть выражен нехитрыми словами: пошел
прочь!
     Василий  в  отчаянии  ухватился  за  дверь  и,  запинаясь,
произнес, что имеет дело к послу российскому.
     --  А  кто послал тебя к его превосходительству? Что ты за
птица такая и откуда? -- высокомерно спросил швейцар.
     -- Ваше благородие! -- умоляющим голосом, чуть не плача от
волнения и уже поняв, что перед ним стоит лицо не генеральского
звания, заговорил Василий. -- Дозвольте доложить! Российский  я
подданный, из города Нижнего Новгорода, второй гильдии купец...
     --  Кто  там?  --  раздался  в  глубине  вестибюля высокий
пронзительный голос. -- С кем ты там препираешься, Иван? Впусти
его в переднюю.
     Швейцар Иван пошире приоткрыл дверь, и Василий  Баранщиков
вошел  в  прихожую  посольской  мызы. Перед рослым нижегородцем
оказался тщедушный человечек в кафтане и камзоле,  с  аккуратно
повязанным белым галстуком. Лицо человечка, тщательно выбритое,
было  напудрено  столь  же  густо, как и парик. Он посмотрел на
Василия через лорнет и тотчас же небрежно уронил его на шнурок.
Василий поклонился в  пояс  и  начал  торопливо  излагать  свое
ходатайство.  Он  хотел  испросить  себе  российский  паспорт и
получить совет, как поскорее добраться домой, но  выразить  все
это   кратко  и  складно  нижегородец  от  волнения  не  сумел.
Убоявшись, что важный старик может усомниться в правдивости его
рассказа,  Василий  стал  вдаваться  в   подробности.   Он   не
перечислил  и  трети своих похождений, как старичок нахмурился,
поморщился  и  нач