родых
итальянцев.
     -- Урус? -- спросил  Али-Магомет,  обращаясь  к  пленному.
Получив  утвердительный  ответ,  довольный капитан ухмыльнулся,
промурлыкал "якши!" и двинулся дальше вдоль шеренги.
     Василий с трудом  узнавал  бригантину.  Вместо  привычного
порядка,  который  соблюдался на корабле в течение всего рейса,
Баранщиков   видел   теперь   грязное   и   запущенное   судно,
беспорядочно   разбросанные,  порванные  при  абордаже  снасти,
запекшуюся кровь  на  палубном  настиле.  Генуэзского  капитана
среди пленников не было -- видимо, турки уже решили его судьбу:
только  богатый  выкуп  мог вызволить его из турецкой неволи. А
остальные пленники?
     К  Али-Магомету  подошел  его  помощник,  худой   жилистый
человек  по  имени  Рюштю-бей.  В  руках  у него пленники сразу
заметили ременную плеть на короткой  рукояти  из  козьей  ноги.
Поигрывая этой плетью, он угрюмо уставился на пленников.
     --  Спроси  гяуров,  -- повернулся Али-Магомет к Рюштю-бею
как  переводчику,  --  спроси  их,   имеются   ли   среди   них
здравомыслящие   и  разумные  люди,  готовые  без  принуждения,
добровольно принять ислам?
     По шеренге прошло движение. Все глаза уставились в  землю.
Здравомыслящих явно не находилось!
     --  Объясни  им,  --  недовольно продолжал Али-Магомет, --
если свет истинного учения пророка озарит их сердца, то,  может
быть,  милосердный  Аллах  простит  им  прежние  заблуждения  и
позволит раскаявшимся вкусить блаженство небесного рая вместе с
правоверными. Пусть они знают, что ко всем вновь обращенным  мы
бываем  мягкосердечны  и милосердны, а упорствующим придется...
долго жалеть о своем упрямстве!
     Рюштю-бей  перевел,  но  никто  из  пленников  не   поднял
взгляда,  не вымолвил ни слова. Али-Магомет еще более насупился
-- и указал рукой на раненого венецианца. Тот еле  держался  на
ногах.
     --  Вот  этот  дерзкий  юноша  вчера насмерть ранил нашего
любимого воина Селима. Спроси  его,  Рюштю-бей,  желает  ли  он
искупить  вину  вступлением в ряды правоверных воителей ислама?
Он мужественно сражался вчера, трусость чужда его  сердцу.  Под
знаменем  пророка  он  может  стать  достойным  воином.  Что он
говорит в ответ на мои слова?
     Двое стражников подхватили связанного пленника под руки, и
Рюштю-бей приблизился к нему. Но он  даже  не  успел  закончить
перевода, как произошло нечто неожиданное...
     Связанный венецианец изогнулся, рванулся из рук стражников
и головой ударил переводчика в живот.
     --  С  врагами отечества моего я не торгуюсь, я их убиваю!
-- крикнул он.
     Падая у борта вместе с Рюштю-беем, юноша пытался столкнуть
переводчика к чугунным кнехтам, около которых  не  было  перил:
смельчак  намеревался  броситься в море вместе с одним из своих
врагов!
     Но замысел был  непосилен  для  ослабевшего  юноши.  Турки
оттащили   Рюштю-бея  в  сторону,  а  венецианца  притиснули  к
палубному настилу. Переводчик вскочил на  ноги,  хлестнул  ношу
плетью,  а  взбешенный  Али-Магомет только рукой махнул. Пираты
беспощадно избили пленника, а затем швырнули  истерзанное  тело
за  борт.  Несколько  секунд еще можно было различить под водою
коричневато-белое  пятно.  Василию  почудилось,  что  там   еще
пузырится розовая пена... Али-Магомет рассвирепел не на шутку.
     --  Всех  -- гребцами на галеру! -- кричал Али-Магомет. --
Покажи им, Рюштю-бей, как твои надсмотрщики умеют обращаться  с
бичами!  Ведите  их!  Нет,  стойте!  Большого  уруса и вот этих
троих, что посильнее, оставьте на  бригантине...  Эй,  принести
сюда  кол  да  заострить  его  получше!  Остальных -- ведите на
галеру! Вели приковать их к веслам, Рюштю-бей. Двенадцать наших
старых гребцов, чьи места займут эти нечестивцы, пусть перейдут
сюда, на бригантину, матросами.
     Матросов-итальянцев   повели    на    галеру.    Полуголые
гребцы-галерщики   перешли   на  борт  бригантины  и  принялись
разбирать снасти,  не  обращая  никакого  внимания  на  четырех
невольников,  оставленных  Али-Магометом  на палубе бригантины.
Скованные, они стояли у стенки рубки,  глядя  вслед  товарищам.
Тех уже усаживали в галерном трюме, к огромным веслам.
     Али-Магомет,   поигрывая   рукоятью  своего  великолепного
кинжала, заканчивал распоряжения.
     --  В  Хайфу  ты  поведешь  галеру,  Рюштю-бей,  а  я   --
бригантину.  Ты пойдешь в кильватере, чтобы прикрыть бригантину
с кормы. Когда с помощью Аллаха мы  достигнем  залива  Акки,  я
разделю  добычу  и  новых  невольников между воинами. А вот эти
четверо  будут  сейчас  же  преданы  казни  на   радость   моим
доблестным  воителям,  если  они  тут  же,  на месте, не примут
истинную веру. Позвать сюда с галеры имама Рашида!
     Вскоре к Али-Магомету подошел бочком, семенящей старческой
походкой турецкий мулла.  Его  остроконечная  бородка  отливала
бронзой, лицо, покрытое морщинами, было хитрым и насмешливым.
     --  Привет  тебе, Рашид-имам, да продлит Аллах твои дни на
земле! А ты,  мудрый  Рюштю-бей,  поясни  мои  слова  проклятым
гяурам.  Если  они  через  пять  минут  не  приступят  к обряду
посвящения -- участь их будет пострашнее того, что  они  видели
сейчас. А, вот и кол! Отличный, острый, смазанный жиром кол! Вы
его видите, гяурские псы? Вам загонят его в тело, если я услышу
дерзновенное  "нет".  Начни с большого уруса, Рюштю-бей! Спроси
его, желает ли он жить у меня в доме добрым  мусульманином  или
медленно издохнуть на этом великолепном колу?
     --   Будь   ты  проклят,  ирод!  --  в  ужасе  пробормотал
Баранщиков,  глядя  на  орудие  чудовищной  казни.  --  Господи
всеблагий,  прости  раба  твоего,  зане  слаб  духом,  чтобы  в
великомученики  записываться.  А  коли  жив  буду   --   замолю
невольный грех!
     Али-Магомет от нетерпения даже ногой притопнул.
     -- Ну, что, принимает он ислам или нет?
     В  смертельной  тоске  нижегородец  обвел  взглядом  своих
товарищей. Все три генуэзца  глазами  молили  Василия  покорить
злой  неизбежности.  Один  из итальянцев прошептал, чуть шевеля
бледными губами:
     -- Покорись, Мишель. Не губи себя и нас. Скажи ему: да!
     Выпрямившись  во  весь  свой  богатырский  рост,   Василий
Баранщиков  хмуро  взглянул  на рыжебородого имама и проговорил
внятно:
     -- Мало нас, чтобы силе вашей противиться. На ваши  головы
--  и  грех.  Делайте,  что  задумали,  мы  насупротив пойти не
можем...
     --   Аллах-ху-экбэр!   --   традиционный   этот    возглас
магометанского  муэдзина  доносился  на  бригантину  с  галеры.
Марсовая бочка служила там и минаретом...
     Вечерний намаз в стороне от турецкой команды  совершали  и
вновь  обращенные  мусульмане. Все четверо были наголо обриты и
уже получили тюбетейки.  Они  стояли  на  коленках  по-турецки,
подстелив под ноги небольшие коврики-дастарханы.
     Сознание  греховности  всего,  что  он  дал  проделать над
собою, наполняло Василия  Баранщикова  жгучим  чувством  стыда,
боли,   обиды.  Впрочем,  для  турок  он  был  уже  не  Мишелем
Николаевым. Теперь и он,  и  его  товарищи  итальянцы  получили
новые,  магометанские имена. В память турецкого воина, раненого
храбрым Антонио и к ночи умершего от потери крови, Василий  был
наименован Селимом.
     Рядом  с "Селимом" стоял его новый духовный пастырь, мулла
Рашид-имам. Он подсказывал неофиту слова мусульманской молитвы.
Василий бормотал за ним:
     -- Ля иллях иль алла... Магомет пророк Аллы... Ля  илляга,
илляла...
     Механически  повторяя  вслух  малопонятные  слова, Василий
Баранщиков с огромным трудом удерживался, чтобы не осенить себя
крестным знамением, привычным с младенчества, и про себя думал:
     -- Родный батюшка, родная матушка, царствие вам  небесное,
да будет вам пухом земля наша отеческая, российская. Братцы мои
родные, жена моя честная, православная, верная! Гадал ли, думал
ли  когда  ваш  покорный сын и честный муж турчином соделаться?
Держал ли в малом разуме своем грешную  мысль  от  православной
веры  отступиться?  Дай,  господи,  силы от злодеев утечь, грех
свой невольный искупить и к Европиям Российским воротиться!
     Да, легко сказать, утечь, воротиться. Кругом  предвечернее
море,  синее,  подобно драгоценному камню сапфиру. Безбрежное и
огромное, как безоблачное небо. По-прежнему, будто ничего и  не
изменилось   на  злополучном  корабле,  освещает  его  с  кормы
закатное  солнце,  багрянит  корабельные  реи  и  паруса.  Чуть
поскрипывают  мачты,  чертя  верхушками синеву небесного шелка.
Две голубые бесконечности, море и небо, непостижимо  отраженные
одна  в  другой,  баюкают,  качают,  влекут к заповедной, вечно
ускользающей черте горизонта генуэзскую  бригантину.  А  на  ее
палубе  пригорюнился  пленный  нижегородец, нареченный Селимом.
Думает он свою невеселую думу. Рука у него  болит,  распухла  и
саднит:  Али-Магомет  для  верности  повелел немедля заклеймить
Василия Баранщикова  изображением  солнца  на  правой  руке  --
знаком  принадлежности  Селима  к  домашнему  хозяйству  самого
капитана.
     И  струятся  по  щекам  обритого,  опозоренного   человека
горькие злые слезы обиды.

     Из турецкой неволи

     Зной.  Неумолчный крик цикад, сверчков ,древесных лягушек.
Дорога покрытая светлой пылью и лишенная  тени,  опалена  южным
солнцем,  не  знающим  пощады.  Колючие кустарники у дороги так
запылились, что стали из зеленых серыми.  И  по  этой  знойной,
каменистой  дороге  бредет, озираясь, Василий Баранщиков, белый
раб   "эффенди    реиса",    то    есть    морского    капитана
Али-Магомета-аги.
     Раб  в  побеге!  Не  выдержав  " печали об отечестве своем
России, христианской вере, жене и малолетних детях,  незабвенно
в сердце его обращавшихся", ["Нещастные приключения", изд. III,
1793,   стр.   28.]   он  отважился  на  плохо  подготовленный,
необдуманный побег. Просто почувствовал, что за ним уже не  так
зорко  следят,  увидел открытые ворота пустого в тот миг двора,
за воротами -- пыльную дорогу  к  лесистым  предгорьям.  Увидел
странников, бредущих куда-то по этой опаленной зноем дороге...
     Василий  кинулся  в каморку, швырнул в дастархан несколько
лепешек, запихал в  тот  же  узелок  свой  гишпанский  пашпорт,
припрятанный в подкладке халата, прихватил несколько серебряных
монет  и  ложку.  И  вот  он  --  за  воротами.  Обгоняя других
путников,  он  миновал  древнюю  стену   города   Хайфы,   чуть
задержался  на перекрестке, выбрал дорогу поглуше, направлением
на северо-запад, и снова зашагал. Так брел он целый день и  всю
ночь. У него не было никакого плана, как действовать дальше, не
было  и  ни малейшего представления о дороге "домой". Он просто
уходил от унижений, слепой тоски, от неволи в доме  богатого  и
знатного  турка.  Шел  поистине  "куда  глаза  глядят", в тайне
надеясь на какой-нибудь счастливый случай, на "указующий  перст
божий".  Надеялся он и на то, что турецкий капитан, или "реис",
как говорят турки, не  станет  тратить  средств  и  времени  на
розыски и поимку белого раба. Дескать, хватит с него и тех, что
остались!
     Ошибся  Василий  Баранщиков  в  своих  наивных расчетах на
"перст  божий".  Его  уже  разыскивали!   Капитан   Али-Магомет
разослал  конных  и  пеших  гонцов, которые оповестили турецкую
полицию, жителей окрестных селений, чайханщиков при дорогах.
     И когда иссяк у Василия скудный продовольственный запас  и
он  с  робостью  заглянул  в  первую  же  придорожную харчевню,
ютившуюся рядом с грязным  караван-сараем,  оповещенные  ищейки
опознали его сразу...
     С  хитрой  улыбкой  хозяин  харчевни  приглашает  пройти в
чуланчик за кухней. Здесь находятся  какие-то  люди  в  фесках.
Перед  Василием  они  униженно  и  церемонно  кланяются, просят
показать правую руку выше локтя. Ухмыляются при виде  клейма  с
изображением солнца...
     ...По  прошествии нескольких часов после опознания во двор
эффенди Али-Магомета въезжают двое всадников. У одного зажата в
руке нагайка, у другого приторочена к седлу веревка, а к ней за
кисти скрещенных рук привязан  Василий  Баранщиков,  непокорный
турецкий раб Селим. Ворота закрываются, Али-Магомет сам выходит
на  крыльцо,  улыбается,  оглаживает  бороду.  Сбегаются верные
слуги и домочадцы капитана: сейчас  начнется  потеха,  воротили
беглеца уруса! Вот он, пропыленный и потный, истомленный долгим
пешим путем, стоит перед хозяином, глядит в землю и молчит.
     --  Почему  ты задумал бежать от меня, Селим? -- ласково и
вкрадчиво спрашивает реис. -- Разве тебе не хватало пищи? Скажи
мне, непокорный раб, почему ты бежал? Или для тебя новость, что
побег влечет за собой смертную казнь раба?
     -- Заблудился я, а  не  бежал!  --  отвечает  пленник.  Он
отлично  знает  турецкие  законы.  За  мелкую кражу здесь рубят
руку, за побег полагаются такие побои,  после  которых  человек
уже не может ходить: бьют палками по босым пяткам, калеча кости
стопы.  При  повторном побеге -- смерть! Ласковый голос хозяина
не обманывает Василия. Если отпереться не удастся --  искалечат
ноги!
     --  Так  ты  не  бежал,  Селим? О, я верю тебе, мой добрый
слуга! Бежал от меня не ты, ибо ты благоразумен  и  трудолюбив,
тебя  увели  от  меня  твои  глупые  непокорные  ноги.  Мы их и
накажем, а не тебя, добрый  Селим!  Эй,  дать  этим  непокорным
ногам  сто палок из лучшего самшитового дерева, самого твердого
дерева нашей благословенной страны! Сто палок ему, поняли?  Ну,
что вы стоите, собаки? Он же связан, этот большой урус!..
     ...Прошло больше месяца со дня зверской экзекуции, которой
Василий  Баранщиков  был  подвергнут  на  дворе Али-Магомета, в
присутствии самого хозяина дома. И хотя работа домашних палачей
была проделана с усердием, изувеченные  ноги  стали  подживать!
Целый  месяц  Василий  передвигался только ползком, на коленях,
словно  безногий.  При  каждом  движении  он  глухо  стонал  от
невыносимой боли, и никто не смел помочь ему из опасения впасть
в немилость у хозяина. Наконец самая молоденькая жена из гарема
Али-Магомета  полюбопытствовала  заглянуть  в окошечко каморки,
разглядела страшные ступни пленника и, преисполнившись жалостью
к Селиму, тайком принесла ему пучок целебной травы.  По  совету
женщины  Василий  стал прикладывать мелко иссеченную, смоченную
водой траву к больным подошвам, и боль как  будто  стихала.  Но
еще  нечего  было  и  думать  о  том,  чтобы  встать  в  рост и
удержаться на ногах.
     Изредка в каморку к наказанному беглецу просовывал  голову
и  сам  хозяин.  Он  являлся,  чтобы  развлечь  себя шуткой над
незадачливым беглецом урусом.
     -- Как чувствуют себя твои ноги, Селим? Они  поумнели,  не
так   ли?   Теперь   они   не   скоро  осмелятся  покинуть  наш
благословенный город Хайфу? Чем же ты лечишь их? О! Откуда  эта
трава?
     Василий кое-как облекает ответ в слова чужого языка:
     --  Эту  траву  милосердный  Аллах вырастил на глинобитном
полу моей каморки и приказал мне прикладывать ее к ранам.
     -- О, мой урус Селим умеет  шутить!  Лекарственную  траву,
верно,  принес ему кто-нибудь из прислуги... Не таятся ли в ней
любовные чары? Где же она у тебя тут растет?
     -- Аллах за одну ночь вырастил для меня пучок этой  травы,
которая  таит  не чары, а силу. Изобильно родится она в России,
прямо на полях, и русские пер"д боем любят поесть  этой  травы.
Поэтому они и побеждают своих врагов на суше; и на море тоже, о
мой повелитель!
     -- Гм, ты говоришь о наших поражениях, русская собака! Что
ж, ешь  побольше этой травы, и я пересажу тебя на галеру, когда
мы пойдем топить русские корабли.
     Дом  Али-Магомета  красовался  среди  великолепного  сада,
занимая  обширный  прибрежный участок. С террас этого турецкого
дворца и из садовых беседок был хорошо виден порт  Хайфы.  Даже
из оконца своей каморки Василий Баранщиков мог иногда различить
флаги  кораблей.  Полулежа  на  грязной  соломенной  подстилке,
поглядывая в оконце на рыжие скалы побережья и  далекие  горные
леса,  на  пену прибоя и сутолоку мелких судов в порту, Василий
Баранщиков теперь ясно понимал всю безнадежность своего первого
необдуманного побега.
     -- Без разума наутек пустился, попусту жизнью и  здоровьем
рисковал,  --  говорил  себе  Василий.  --  Только  ноги сгубил
понапрасну. Но все равно -- от этих иродов утеку!  Порт!  Море!
Вот  моя надежда на спасение. По-сухопутному и пробовать отсюда
не стоило, а море -- спасет! Только не нужно,  чтобы  на  дворе
догадались  насчет  выздоровления  моего:  ведь  ожили ноги-то,
слава те господи!
     Однажды   Василий   выполз   из   каморки   и    остановил
мальчика-водовоза, доставлявшего на ослике воду для кухни.
     -- Эй, Гасан! Пожалей мои избитые ноги! Я хочу купить себе
мягкие  туфли  и  не  имею  сил  добраться  до  базара. Если ты
позволишь  доехать  туда  на  этом  ослике,  я  и  тебе   куплю
какую-нибудь обнову.
     -- Купи лучше себе туфли помягче, бедный Селим! -- отвечал
маленький  турчонок.  -- Не нужно мне никакой обновки. Мне жаль
тебя!  Только  возвращайся  скорее  с  базара,  чтоб  меня   не
наказали.
     --  Я  подарю тебе целый пиастр, добрый Гасан, ты получишь
его вместе с  осликом.  Да  благословит  тебя  Аллах,  если  ты
поможешь  мне  забраться  на  это упрямое животное. Ох! Ох! Мои
бедные ноги!
     И Василий  Баранщиков,  погоняя  осла  прутом,  выехал  за
ворота.
     Вскоре он доехал до базара и смешался с пестрой говорливой
разноплеменной  толпой. На этот раз он не остановился поглазеть
на горы фруктов и орехов,  груды  тканей,  полки  с  затейливой
посудой  и  утварью.  Не  рассматривал  он  и красивых одежд на
прилавках, ни вкусных  блюд  на  жаровнях.  Он  не  задержался,
против  обыкновения, даже у того многолюдного уголка на базаре,
где  продавцы  в  чалмах  и   фесках   предлагали   покупателям
женщин-невольниц.  Василий  всегда  сердечно  жалел этих бедных
пленниц,  похожих  на  птиц,  посаженных  на  прутья   решеток.
Особенно  запомнилась  ему  одна  красавица-грузинка. До своего
неудачного побега он не раз пробирался на  базар  Хайфы,  чтобы
тайком   полюбоваться  на  бедняжку.  Пожилой  турок,  владелец
женщины, просил за ее  баснословную  цену,  достаточную,  чтобы
купить  здесь  или  в любом другом портовом городе на побережье
Палестины или Сирии целый дом с виноградником и тенистым садом.
Турок и слышать не хотел о скидке.
     Пленница всегда сидела на  арбе,  возвышаясь  над  толпой,
которая  бесцеремонно  глазела  на  красавицу. Изредка грузинка
чуть приподнимала свое склоненное лицо, и Баранщиков мог видеть
ее черные грустные очи. Василий заметил, что хозяин обращался с
пленницей ласково и уговаривал ее не печалиться: либо  опасался
за  ее  красоту,  либо,  может,  и  впрямь жалел красавицу, как
крестьянин жалеет овечку, которую ведет на рынок...
     С тех пор прошло уже больше месяца,  грузинской  пленницы,
конечно,  уже  не могло быть на прежнем месте: знать, давно уже
тешится ее нежной красой какой-нибудь турецкий богач с крашеной
бородой... Василий, глядя на то место,  где  он  привык  видеть
арбу   с   пленницей,   поторопился  поскорее  миновать  базар,
поминутно окрикивая прохожих и понукая ленивого осла.  Наконец,
оставив  животное  у  какого-то  арабского торговца пряностями,
Баранщиков, хромая вышел к берегу и очутился в порту.
     Неспроста пустился он нынче в это путешествие: еще из окон
своей каморки он вчера  приметил  не  совсем  обычный  флаг  на
гафеле   входившей  в  бухту  шхуны.  Формой  своей  этот  флаг
напоминал   церковную   хоругвь...   Радостное    предположение
мелькнуло  у Василия: не русское ли судно? Любой ценой решил он
проверить свою догадку. И вот он в порту Хайфы.
     Когда Василий ступил на береговую гальку,  от  незнакомого
судна  как  раз  отвалила  шлюпка. У Василия замерло сердце: на
судовом флаге как будто полоскался в небе православный крест!
     Шлюпка  пришвартовалась  к  берегу  неподалеку,   из   нее
выбрался  н