я титулом "ваше благородие".
     У крыльца ждала карета на  полозьях.  По  дороге  на  Охту
господа  расспросили  подробности  происшествия, осведомились о
семье  и  головами  покачали:  простота  --  она,   мол,   хуже
воровства!  Наконец  в оконце кареты стал виден длинный дощатый
забор охтинской  судоверфи.  Вот  и  широко  раскрытые  ворота!
Запахло  скипидарным  духом  соснового  дерева  и  острой вонью
разогретой смолы.
     В  конторе  судоверфи  господа  велели  кликнуть   боцмана
Захарыча  и  пояснили  Баранщикову, что поморец боцман вместе с
только  что  нанятым  шкипером-иноземцем  набирают  экипаж  для
нового  судна. Хозяева пожелали Василию "куражу" и простились с
ним. Василий вместе с Захарычем отправились прямо на корабль.
     Боцман взял у Василия его паспорт, выданный  нижегородским
магистратом,  осведомился  о  причине,  которая  гонит  в  море
гильдейного   купца,   посочувствовал   беде   и...    зачислил
Баранщикова  Василия  Яковлева  сына  "на  все виды матросского
довольствия" с жалованьем десять рублей помесячно.
     Неоснащенный корабль  вскоре  перевели  с  речки  Охты  на
остров   Котлин,  в  Кронштадт.  Эта  новая  российская  гавань
поразила  Василия,  хотя  городские   строения   в   Кронштадте
оказались   много   скромнее   столичных.   Зато  увидел  здесь
Баранщиков техническое чудо -- устройство для  ремонта  морских
судов, равного которому не было тогда во всем мире: новый город
Санкт-Петербург  и  его  "морские  врата" -- Кронштадт с первых
дней своего существования и оснащались-то по-новому!
     Попав с кораблем в  кронштадтский  порт,  Василий  обратил
внимание  на  стенки  каменных  молов,  уходящих  в  море.  Эти
каменные стенки прикрывали  вход  в  канал,  шедший  в  глубину
острова, к сухому доку.
     Раньше, еще в начале екатерининского царствования, воду из
дока выкачивали  на  голландский  манер  ветряными  мельницами.
Бывало,  рассказывали  Василию  старые  моряки,  виднелись  эти
мельницы  над  доком  еще издали, словно черные монахи, машущие
пустыми рукавами. А недавно, в 1776  году,  поставили  рядом  с
доком  великую  огневую  машину с насосом. Высота машины сей --
поболее тридцати аршин! Такой высоты и дома редки, разве только
церкви строятся  и  повыше.  Для  машины  сложена  хоромина  --
кирпичная сорока двух аршин в вышину. Котел огневой подает в ту
машину  горячий  пар, и в ее цилиндре сила пара поднимает вверх
мощный поршень. Потом цилиндр  окатывают  студеною  водою,  пар
садится,  и  поршень  идет вниз. Качающееся коромысло соединяет
поршень с насосом. Этот насос и  выкачивает  воду  из  дока  --
ведер двести-триста в минуту.
     Теперь   кораблям   российским   или   иноземным   недолго
приходится ждать в Кронштадте починки. Судно по каналу входит в
док,  за  кораблем  закрываются  искусно  сработанные  шлюзовые
ворота,  построенные  мастером  Нартовым,  а хоромина с огневой
машиной окутывается облаками пара  и  черного  угольного  дыма.
Быстро  осушается  огромный  угольный док, у корабля обнажается
днище, и судовые плотники или особые  мастера  при  самом  доке
заделывают   любое   повреждение,  любую  течь.  А  потом  вода
самотеком пойдет в бассейн,  всплывет  судно,  шлюз  перед  ним
растворится и -- прощай, колыбель корабельная! Полетит парусник
навстречу белопенной балтийской волне!
     Из-за  мелководья  в устье Невы иноземные суда с некоторых
пор не ходят дальше Кронштадта, питерские грузы берутся на борт
здесь. Сюда, в Кронштадт, товары идут из Питера на мелкосидящих
баржах, так что  грузчиков  в  Кронштадте  --  видимо-невидимо,
целые   артели,   но   и  то,  случается,  не  хватает  их  для
выгрузки-погрузки: в одну только Англию ежегодно уходят  тысячи
и  тысячи  пудов  уральского  железа,  а  еще медь, и свинец, и
пенька, и лес... Шведы, норвеги, датчане грузят в Кронштадте на
свои корабли те же товары, да самоцветы уральские, да штофные и
полотняные российские  ткани.  Французы  здесь  --  тоже  гости
обычные, вывозят к себе и жир, и воск, и смолу, и строевой лес.
Для  всех  в  России-матушке  товар  по душе находится, лишь бы
по-хорошему, по-доброму дела велись! И стоит в Кронштадте  этих
судов иноземных -- сразу и не сочтешь!
     Тут,  в  Кронштадте,  оснащался,  а  потом  грузился и тот
корабль  компании  российской,  на  который  поступил   Василий
Баранщиков. Восемьдесят человек команды работали на борту более
двух  месяцев  чуть  не  круглыми  сутками,  хозяева торопили с
выходом в плавание. Матросы кроили и шили паруса,  пригоняли  и
крепили их по местам. Тут-то и пришлось туговато новичку!
     Василий  привыкал,  балансируя где-нибудь на верхних реях,
преодолевать страх и неуверенность, уговаривая себя, что он  --
человек  русский,  стало  быть -- все может! Названия парусов и
рей Василий узнал от Захарыча и запомнил в первый  же  день.  С
того  дня  он  уже никогда не спутал марселя с брамселем. А вот
разобраться в снастях, в бегущем и стоячем  такелаже  оказалось
похитрее!  Не  скоро  постиг  Василий это премудрость, не скоро
разобрал, какая разница  между  шкотами  и  фалами,  вантами  и
фордунам, штагами и топенантами, леерами и брасами.
     Самое  же  трудное началось, когда оснащенный корабль стал
принимать на борт свой многотонный  груз  --  русский  сосновый
мачтовый  лес,  бревнышко к бревнышку, что твои струны звонкие!
-- для  французских  кораблестроителей  в  Гавре  и  Бордо.  На
погрузке  тяжелых  "баланов"  Василий  показал себя сноровистым
малым, поняв, что  в  этой  работе  главное  --  слаженность  и
товарищество, а также веселый огонек задора.
     Приглядевшись к матросу-новичку, хозяева прибавили ему еще
пять серебряных   рублей  месячного  жалованья.  Стал  получать
Василий пятнадцать целковых -- как  говорится,  хоть  серебром,
хоть златом -- да на полных харчах.
     Вот   она,   служба-то  морская!  Выходит,  добрый  матрос
заработчивее иного чиновничка, и заработок притом некорыстный!
     На всю жизнь запомнился Василию печальный миг  прощания  с
русской  землей.  Было  это  в  середине  октября  1780 года. В
последний  раз  глядел  он  на  кронштадтский  порт  с  огневой
машиной,  новыми  домами в строительных лесах и узким церковным
шпилем. Вдали мерцали едва видные из-за тумана утренние огоньки
Петербурга. Под переливы боцманской дудки матросы выбирали  оба
якоря.  Грудью  навалился  Василий  на вымбовку судового шпиля.
Упираясь ногами в палубный настил, налегая на вымбовку, матросы
топали и пели "присказку":
     Пошел шпиль -- давай на шпиль,
     Бросай все -- пошел на шпиль,
     Становися вкруговую,
     На вымбовку дубовую!
     Грудь упри -- марш вперед,
     Топай в ногу -- давай ход!
     Вот наконец перестали визжать и грохотать в клюзах якорные
цепи, и мокрые черные якоря повисли над бортом.  Колючий  ветер
дул  навстречу  невскому  течению,  ерошил в заливе мелкую злую
волну, будто сердитого зверя  против  шерсти  чесал.  Паруса  с
гулкими хлопками всползли на реи и наполнились ветром.
     Все поплыло и закачалось...
     Прощай,   матушка-родина,   прощайте,  милые  ребятишки  и
любимая жена! Известия от супруга, уходящего в море,  дождетесь
вы  только  из  столицы  датского  царства, города Копенгагена,
откуда уже никакие заимодавцы не смогут насильно вернуть своего
должника. Пусть потерпят немного, всего  с  годочек,  авось  не
тронут  семью!  Воротясь,  рассчитается  с  ними  сполна матрос
верхней команды Васька Баранщиков!

     Белый раб

     Почти целый месяц  солнце  ни  разу  не  пробивало  зимних
штормовых  туч.  И,  глядя  на  угрюмое  серое небо, на сердито
взлохмаченное море, матрос-новичок Василий Баранщиков никак  не
мог  распознать,  где осталась его родная земля и куда, в какую
сторону он плывет -- так часто меняло судно курс и  ложилось  в
дрейф.
     Впрочем,  времени  для  размышлений и наблюдений у матроса
немного. Четвертую неделю судно стонет, содрогается от киля  до
клотика  в  единоборстве  со  своенравной Балтикой. При сильном
боковом ветре корабль медленно кренится  вправо,  а  потом  еще
медленнее  переваливается  влево,  так  что  острия  мачт будто
прочерчивают след в низком  небе;  если  такая  бортовая  качка
усиливаются,  то  по  всему  кораблю нарастает тихий, словно бы
зловещий, стон. Это пробуждаются скрытые силы во  всей  громаде
корабельного  груза.  Сосновый мачтовый лес, лучший корабельный
лес в мире! Но когда многосаженные бревна застонут,  заскрипят,
грозя  вот-вот  порвать  тросы  и канаты расчалок, тогда шкипер
крепче прикусывает  свою  носогрейку  и  меняет  курс  корабля.
Паруса свертывают, судно снова ложится против ветра и дрейфует,
а  волна  бьет  и  бьет  в  обшитый дубом форштевень, в крутую,
натруженную бурями корабельную грудь. И тогда  весь  корабль  с
мачтами,  надстройками,  снастями,  и лебедками начинает низко,
покорно кланяться буре.
     Он кланяется ей, зарываясь носом в воду и  высоко  задирая
корму,  обнажая  руль... Килевая качка! Сперва, после бортовой,
кажется -- вроде бы все же полегче. А слышь, боцман уж  свистит
матросов   к   помпам.   Сквозь   оглушительные  хлопки  мокрых
полускатанных парусов, сквозь  вой  ветра  и  топот  матросских
сапог  по  палубному  настилу  доносится  до людей в кубрике не
громкий, но особенно тревожащий плеск: это булькает и  плещется
вода  на  дне  темных корабельных трюмов. Четыре помпы -- а они
требуют восьмерых матросов, свободных  от  вахты,  --  довольно
быстро  справляются  с  откачкой  воды,  и  свободные  от вахты
возвращаются к своим подвесным койкам, но проходит час, другой,
качка и  шторм  не  ослабевают,  и...  опять  боцманская  дудка
напоминает,  что  где-то  в  корабельных  недрах  просачивается
предательская струйка. То ли конопатка где-то сдала, то  ли  на
верфи за осмолкой недоглядели. Судно-то новое, как пятак медный
из-под чекана.
     Запомнился   Василию  свирепый  шторм  у  берегов  острова
Готланда, когда шкипер не на шутку  испугался  --  выдержат  ли
крепления  груза и не пойдут ли "баланы" куролесить по кораблю.
Обошлось все, только матросы замучились.
     Когда подходили к  датским  водам,  боцман  Захарыч  более
всего  опасался  мели  у  залива Кегебугт, перед самым Зундским
проливом: тяжело нагруженные корабли часто садились на эту мель
или же заранее себя предусмотрительно  облегчали,  перекладывая
груз  на  малые  суда.  Морока!  Но и тут дело обошлось хорошо,
выручил опытный лоцман, житель  острова  Амагер.  Спасибо  ему,
провел в Зунд без перегрузки, да еще и судно похвалил.
     Как-то  ранним утречком Захарыч подозвал к себе вахтенного
матроса Баранщикова. Боцман показал Василию острую  тяжеловатую
четырехгранную  башню  на  дальнем  берегу,  чуть видную сквозь
зимнюю дымку, и сказал:
     -- Это Василь, вишь, ратуша  города  Копенгагена,  столицы
королуса  датского...  Почитай,  добрались кое-как! Шкипер-то у
нас иноземец, не больно спешил. Ну,  да  о  том  пущай  хозяева
тревожатся, им виднее, какого шкипера нанять. Наше дело -- шкот
потрави  да  носовой  подбери... Что, чай, не сладка показалась
служба матросская? Не сладка, да хитра?
     -- Ничего, привыкаю. Хитра не матросская служба,  а  наука
морская:  и  мели,  и  быстрины  морские,  и  пучины, и планеты
небесные, и воздухи!
     --  А  ты  думал!  Зато  постигнешь  все  сие  --  сможешь
штурманом  или  шкипером  стать,  господином морей. Не придется
тогда российским судовладельцам  шкиперов-иноземцев  на  службу
звать.   И  уважение  иметь  будешь,  не  менее  чем  в  звании
купеческом... Только что брюха не отрастишь.
     -- Ну, Захарыч, по этой-то беде сердце не выболит!  А  вот
как  подумаю  о  своей  Марьюшке  да ребятишек вспомню -- будто
ножом по сердцу. Который месяц без весточки сидят: сам замесил,
а им-то выхлебывай! Хоть бы  малую  толику  Марье  на  прожитье
послать!
     --  Вот из Копенгагена, столицы датской, и пошлешь. Оттуда
что ни день, то в Питер оказия случается. Коли  жалованье  тебе
здесь  выдадут  (я шкиперу-то скажу), купи еще белья шерстяного
теплого.  Зело  добра  здесь  всякая  справа,  всякая   одежда,
морскому  человеку  пригодная.  И заметь: она здесь подешевле и
добротнее, нежели в земле аглицкой. Не упусти  из  памяти  сие,
зане  плавание  впереди зимнее. Про семью не забывай, но и себя
помни: поглядывай в оба! Разные люди в портах чужих обретаются.
Много в них народу доброго, а есть и прощелыги-обманщики.
     -- Это -- как везде, Захарыч, их  и  дома  достаточно,  не
занимать стать! Спасибо тебе, боцман, на добром слове...
     ...Уже   две  недели  отстаивался  в  Копенгагене  корабль
компании  российской,  груженный  мачтовым   лесом   в   Бордо.
Баранщиков  несколько раз сопровождал своего шкипера в порт, то
гребцом на шлюпке, то носильщиком.
     Шкипер-иностранец был грубиян и хитрец, у такого науку  не
скоро поймешь, все про себя таит, не то что Захарыч.
     Город,  после  Санкт-Петербурга,  показался  Баранщикову и
тесноватым, и небогатым, и довольно-таки невзрачным, но знал  о
том  Василий про себя: зачем другой народ обижать! Город-то все
же столица ихняя, королевская, да  и  новшества  добрые  в  ней
есть.   Удивился   Василий,   например,   отменному  устройству
водопровода в копенгагенском порту: бежит по  свинцовым  трубам
вода  пресная, чистая и прозрачная. Можно струю сильнее пустить
или слабее, можно истечение воды вовсе прекратить. Бежит вода в
бак, установленный вместе с ручной помпой на  малом  судне,  на
манер  гребной  галеры.  Это  судно  и  развозит  воду  по всем
кораблям на рейде. Никаких хлопот, не то что в иных местах, где
приходится воду бочонками в лодках с берега перевозить.  Здесь,
в  Копенгагене,  подойдет  галера  к  кораблю,  наставит  рукав
парусиновый и двумя помпами в несколько минут все бочки  сполна
накачает, будь то хоть военный корабль с полутысячной командой.
     Ездил по делам шкипера и в город Хельсингер, что верстах в
тридцати  от  столицы. Видел там грозную крепость Кронборг, что
выставила на Зундский пролив четыре  сотни  орудийных  стволов.
Вот,   оказывается,  какой  замочек  висит  у  выхода  из  моря
Балтийского!
     Очень понравилась Василию и сама дорога  в  Хельсингер  --
вся  вымощенная камнем и обсаженная деревами. Летом здесь ехать
-- будто по саду тенистому.
     В одном месте, при выезде из столицы,  остановила  Василия
застава  королевская: берут, вишь, подорожную пошлину -- того в
России давно, уж лет тридцать, как в помине нет.
     Дня три перевозили матросы лодками  на  корабль  сухари  в
мешках,  солонину,  разный  провиант, закупленный у датчан. Как
погрузили на борт  весь  провиант,  стали  сухари  подсушивать,
припасы  перебирать,  груз  проверять  и  крепить,  швы у новых
парусов чинить, снасти вязать. Боцман говорил:  скоро  отвалим,
на простор океана выйдем!
     Уже  прискучило  Василию  в чужом порту. Надоело с утра до
ночи глядеть все на ту же гавань, на тот же арочный приземистый
мост вдали, за которым чуть виднелась ратуша и площадь с конной
статуей. Потянуло молодого моряка дальше, в неизведанную даль.
     И пришел наконец роковой день в  его  судьбе,  12  декабря
1780 года.
     В тот день отпустили его снова на берег, сказавши, что это
в последний   раз  перед  отвалом.  Шкипер  дал  ему  кое-какие
поручения, так как изо всей команды  Василий  Баранщиков  лучше
всех  научился  изъясняться  с  чужеземцами на их языках. Еще в
Петербурге и Кронштадте он схватил десятка два слов,  немецких,
голландских   и   английских.   С  помощью  своего  простейшего
словесного  набора  он  самым   удивительным   образом   служил
переводчиком  для  команды,  для боцмана и всех, кто нуждался в
его  услугах.  Оказывал  он  эти  услуги  с  большой  охотой  и
совершенно  бескорыстно.  В лексикон Баранщикова входили слова:
гут, нихт, вайн, мильх, мальцайт, фиш, брот, мерси, плиз, уотер
и т. д.  Слово  "форшмак"  служило  универсальным  обозначением
людей и явлений отрицательных.
     Бродя  в последний день по чужому городу, присматриваясь к
лицам,  уличным  сценкам  и  товарам  в  окнах  лавок,  Василий
мимоходом ухитрился выручить своими лингвистическими познаниями
даже  какого-то  итальянского  капитана.  Итальянец спрашивал у
датского купца, может ли тот продать несколько бочек  солонины.
Датский  оптовый  купец  не понимал пылкого и нервного южанина,
качал головой, предлагал то вяленой рыбы, то водки, то сухарей,
словом, только не то, в чем нуждался клиент. Баранщиков,  глядя
на  них  со стороны, по одной жестикуляции итальянца понял, что
тому было нужно.
     -- Послушай, друг ты мой  любезный,  --  мягко  и  ласково
обратился он к датчанину, который уже краснел и сердился. -- Не
надо ему вайн, слышь? Нихт вайн, нихт шнапс. Понял, форшмак ты?
И  фиш  ему  не  надо,  нихт  фиш.  Ах  ты,  господи, да как же
по-ихнему мясо коровье зовут, говядину то есть? Сейчас  я  тебе
растолкую,  экий  ты  недогадливый  купец!  У нас -- пропал бы,
ей-богу!
     Василий сначала изобразил пальцами рога на лбу, замычал, а
затем опустился на корточки, показывая что доит корову.
     -- Мильх? -- удивленно спросил датчанин.
     -- Да не мильх, нихт мильх! -- Василий  полоснул  себя  по
горлу  и представил, будто пальцами присаливает мясо зарезанной
коровы.
     -- А-а-а! -- уразумел  наконец  недогадливый  оптовик,  --
гезальценес риндфляйш?
     --  Вот,  вот, вот! -- радостно подтвердил Василий. -- Гут
фляйш!   Давай   вези   его    скорее    бочками    на    шхуну
капитану-итальянцу.  Ну,  братец, и форшмак же ты! Другой бы, к
примеру наш, с одного вздоха  покупателя  бы  понял,  а  я  вон
лишних  полчаса  тебе твою же выгоду в башку втемяшивал. Теперь
-- потолковали и -- адью, господа хорошие!
     Итальянец догнал  его  и,  указывая  на  вывеску  таверны,
пригласил   промочить   горло.  При  виде  вывески  Василий  на
мгновение задумался,  вспоминая,  сколько  покупок  он  сегодня
собирался   совершить.   Но,   поскольку  деньги  были  еще  не
истрачены,  он  решил,  что  за  столь  длительную  и  разумную
экономию  пора  бы  себя  вознаградить!  Они вошли. Итальянский
капитан велел налить два стаканчика виски,  расплатился,  сунул
стаканчик  прямо в руки Василию, чокнулся со своим добровольным
переводчиком, осушил стакан и заторопился к выходу. Он, видимо,
очень спешил на свою шхуну. В дверях он махнул Василию рукой на
прощание. Баранщиков остался перед стойкой один, со стаканом  в
руке.
     --  Зайти в питейное заведение -- сие российскому человеку
свойственно, но водку пить в одиночку да без закуски -- сие  не
свойственно!  -- философически заметил Василий вслед ушедшему и
огляделся.
     В таверне было тихо,  тепло  и  почти  пусто.  Из  десятка
столиков  в  зале  занят  был  только  один. За ним сидели двое
хорошо  одетых  датчан.  Они  смотрели  на  Василия  с  большим
вниманием.  Один  из  них,  показав на крепкую фигуру матроса у
стойки, проговорил тихо:
     -- Великолепен!
     Разумеется, Василий этого не слышал  и  не  понял.  Второй
датчанин поднялся с бокалом в руке и подошел к Василию.
     --  Уилком! -- сказал он по-английски. -- Гуд ивнинг! Уонс
мор э литл глэз оф бренди, май френд!
     Нижегородец про себя решил, что  гости  изрядно  навеселе,
коли  с  таким радушием встречают простого чужеземного матроса,
но, будучи человеком  благожелательным  и  вежливым,  не  желая
уронить достоинства русского человека за границей, он подумал и
степенно отвечал на своем языке:
     -- Гут вайн. Гут брот. Мальцайт, господа!
     Приветствие  привело  незнакомцев в такой восторг, что они
бросились  обнимать  русского  матроса.  Заулыбался  и   хозяин
таверны.  Он  вышел  из-за  стойки, один из гостей пошептался с
ним. Хозяин отправил посыльного за кем-то, а затем помог гостям
расположиться   поудобнее   за   столиком.    Перед    Василием
Баранщиковым   появилось   нес