,  купец  из  России.  Нужно  бы  и с ним совет держать, да
редкий он у  нас  гость,  всегда  в  дальних  разъездах.  Скоро
обещался быть.
     --  Небось  из стамбульских гостинодворцев? -- осведомился
Василий с беспокойством.
     -- Сего не ведаю. Знаешь, брат Василий, -- вздохнул  грек,
--  может быть, придется тебе уйти отсюда не одному: коли иного
выхода не найдется, переоденем дочь и отправим с  тобой  тайком
до  Силиврии. Там живет жених ее, Константин Варгас, моряк, сын
старосты рыбачьей артели... Эх, друг, никак на дороге  всадник?
Ну,  Василий,  поторопись  к  батракам,  а  мы с женой встретим
желанного гостя!
     -- Селям алейкум, Панайот Зуриди! -- заорал конный  гонец,
добравшись  по  извилистой  дороге  до  середины  холма с домом
Зуриди. -- Ожидай через час прибытия  к  тебе  самого  сардара!
Иншаллах!  За  такую  добрую  весть  гонцу  полагается награда!
Отвори окно, хозяин, и покажи, насколько ты обрадован!
     Панайот швырнул гонцу монету прямо из  окна.  Она  описала
дугу  над  изгородью  и  придорожными кустиками и упала к ногам
лошади. Гонец ухитрился поднять ее, не слезая с седла, гикнул и
поскакал вниз, безжалостно шпоря коня.
     Хозяину пришлось теперь  посвятить  жену  в  свои  дела  с
сардаром.  Анастасия  Зуриди  молча  перекрестилась  и пошла на
кухню  позаботиться  об  угощении.  На  кухне  она  поклонилась
русскому  страннику -- дочь уже предупредила ее о присутствии в
доме Василия.

     Тем временем в кофейне  Али-Магомет  предавался  кейфу  на
узорчатом  ковре, в тени широколиственного платана, среди таких
же важных пожилых османов, как и он сам. Услужливый  "каведжи",
хозяин  кофейни,  знал,  как угодить своим почтенным гостям, не
нарушая  их  сладкой  истомы.  Прикрыв  глаза,  Али-Магомет   с
наслаждением курил длинную трубку, отгоняя сон редкими глотками
горячего  черного  кофе.  Дуновение морского ветра касалось его
чела. Ровный шорох прибоя  ласкал  слух.  Выкуренные  трубки  и
пустые  чашечки бесшумно заменялись полными. Он размышлял, часы
текли... на востоке не любят спешить!
     Мысли Али-Магомета были дальновидны, отрадны и благовонны,
как аромат розового сада. Он пускал дым колечками  и  мечтал  о
сладости   мести...   В   каждом  колечке  дыма  ему  грезилась
отрубленная голова недруга, левантинского паши, того, что отнял
у Али-Магомета часть имущества  и  дом-дворец  в  Хайфе.  Чтобы
отомстить  сильному  врагу,  нужна дружба с "господином морей",
капуданом-пашой,  а  эту  дружбу  надо  подогревать  подарками.
Одному  из самых влиятельных адмиралтейских вельмож Али-Магомет
недавно  подарил  изумительную  девушку-рабыню,  француженку  с
марсельского судна, последнего приза Али-Магомета. Капудан-паша
узнал  об  этом  подарке. Значит, нужно быстро найти еще лучшую
красавицу для самого  капудана-паши,  а  то  еще  позавидует  и
обидится!  Он, Али-Магомет, уже поручил одному хитрому гяуру за
любые  деньги  найти,  купить,  украсть  подходящую   рабыню...
Кстати,  надо  не  забыть  взглянуть  и на дочку этого здешнего
старосты. О ней шепнул тот же гяур... Староста не продаст своей
дочери, значит, если девчонка на что-нибудь годна, нужно отнять
ее под  видом  женитьбы,  а  там  видно  будет...  И  если  все
произойдет  так,  как  предначертано,  и  подарок  будет принят
милостиво,  капудан-паша  облечет  своего  друга  полномочиями,
может  быть  тайными...  Снаряжена  экспедиция  --  три, четыре
корабля...  Недруг  низложен,  схвачен,  вот  он  --  в   руках
Али-Магомета! И Али-Магомет живьем сдирает с него кожу...
     Еще  затяжка  дымом, еще глоток кофе... Сладостные видения
исчезают,  Али-Магомет  приподнимается  на  ковре,  распрямляет
затекшие ноги и хлопает в ладоши:
     --  Послать  гонца  к  дому  грека Зуриди! Сказать ему: мы
едем!
     ...Высокий гость прибыл не верхом, не  в  карете  (даже  в
Стамбуле  они были редкостью!), а восседая на подушках носилок.
Они плавно покачивались на  плечах  рабов-берберийцев.  Шестеро
атлетов  пронесли  носилки сквозь распахнутые ворота и опустили
наземь перед крыльцом.  Здесь  гостя  встретили  хозяева  дома,
супруги Зуриди.
     Выбравшись   из   носилок,   Али-Магомет   сперва  пожелал
осмотреть прилегающую часть сада. Он неторопливо  шествовал  по
дорожкам  и  внимательно осматривал ряды фруктовых деревьев. О,
его собственные сады содержались не так  образцово,  как  этот!
Здесь  по-настоящему  заботились  о  саде,  любили  его, там --
безрадостно трудились подневольные руки. Али-Магомет похвалил и
абрикосовые, и персиковые, и сливовые деревья, долго осматривал
на южном склоне виноградник, пощупал  руками  зреющие  кисти  и
даже заглянул в подвалы.
     Наконец,    оставив   своих   телохранителей   во   дворе,
Али-Магомет, сопровождаемый хозяином, проследовал в комнаты.  В
гостиной,   увешанной  коврами,  Анастасия  Зуриди  с  поклоном
поднесла  гостю  бокал  отлично  приготовленного  шербета.   Но
Али-Магомет  не  взял с подноса бокал. Хитро подмигнув хозяину,
гость погрозил ему пальцем и заявил, что примет напиток  только
из рук наследницы дома.
     Делать  было  нечего.  Анастасия  отправилась в горницу за
дочерью.
     Притихшая Зоя почувствовала родительскую  тревогу  еще  во
время  приготовлений  к приему забита и сидела теперь в уголке,
понурившись над своим девическим рукоделием.
     Мать набожно перекрестила дочку,  и  Зоя,  натянув  темный
платок  на  самые брови, дрожащими руками взяла поднос. Опустив
глаза, она поднесла бокал турецкому гостю.
     Но как она ни прятала лицо, как ни был скромен  ее  наряд,
восхищение  старого  работорговца не имело границ. Шербет он не
пил, а слизывал по капельке с краешка бокала, не отводя взгляда
от девушки, державшей поднос. Он снял с пальца перстень  и  тут
же  отдал отцу девушки в знак особого расположения. А для самой
Зои он не поскупился на  похвалы,  изысканные  и  цветистые,  в
лучшем  восточном вкусе. Он сравнивал девушку с утренней зарей,
благоуханной розой, лунным лучом  на  воде,  назвал  ее  лилией
долины,  и  розовой  жемчужиной  его  души,  и  гурией эдема, и
сияющим лучом бриллианта.
     Наконец, когда иссяк этот  фонтан  любовного  красноречия,
Зоя  смогла тихонько ускользнуть из гостиной и скрыться в своей
горнице. Оставшись наедине с  отцом  Зои,  Али-Магомет  тут  же
категорически  заявил,  что берет девушку себе в жены и намерен
вызвать кади еще на этой неделе, чтобы к следующей пятнице  Зоя
перешла бы в дом супруга.
     Напрасно   отец   ссылался  на  юность  Зои,  на  различие
вероисповеданий. Турок был непреклонен и уже начал хмуриться.
     -- Слова твои неразумны, старик! -- проговорил он  холодно
("старик"  был  на  десяток лет моложе самого Али-Магомета). --
Греки нередко выдают замуж дочерей и в десять, и в  одиннадцать
лет,  а  твоей дочери не меньше двенадцати. Насчет же моей и ее
веры -- не тревожься! Наш пророк позволил правоверным  брать  в
жены   и   христианок,  и  евреек,  только  к  идолопоклонницам
запрещено прикасаться магометанину. Вот  когда  Зоя  родит  мне
детей,  то  они  станут  мусульманами,  это правда, но таков уж
обычай. Ты же должен радоваться чести, тебе оказанной. И помни:
тот, кто вздумал бы противиться моей воле, -- заранее  обречен.
Его  собственная  мать  пожалела  бы,  что  не вытравила его из
чрева. Предупреди дочь об ожидающем  ее  счастье  и  никуда  не
выпускай  со  двора  до  той  самой минуты, когда я поведу ее к
кади. За ослушание ты ответишь мне головами всей  твоей  семьи.
Теперь прощай, и да пребудет над тобой милость Аллаха!
     Мать  из-за  двери  слышала  все.  И  как только носилки с
турком уплыли за ворота,  верная  служанка  бегом  бросилась  к
домику  священника.  Подождав до темноты, семидесятилетний отец
Иоанн, кряхтя, отправился в дом Зуриди.
     Этого отца Иоанна, старика умного и хитрого, уважали  даже
турки.   Суеверные,  невежественные  мусульманские  женщины,  а
нередко и их мужья  потихоньку  обращались  к  попу  Иоанну  за
лекарствами  и  советами,  а то и прямо просили его: "Помолись,
ата, своему богу Иссе, чтобы он умилостивил нашего Аллу!" Среди
турецкого  населения  казы  [Каза  соответствовала  российскому
уезду.]  поп  Иоанн  слыл  лекарем и прорицателем, что, кстати,
отнюдь не вредило его доходу.
     Панайот  рассказал   старику   все,   не   забыв   и   про
Василия-беглеца. Отец Иоанн ахнул и руками развел:
     --  Ох,  пресвятая  богородица,  вот  уж  не  было печали!
Маловато, знать, было у тебя забот, Панайот, что разом еще  две
заботушки  прибавились!.. Ну, что же, господь не без милости! О
рабе божием Василии-беглеце речь пойдет впереди, ему, яко брату
нашему во Христе, надо помочь в дорогу снарядиться, но  это  --
дело  не больно хитрое. А вот что с твоей Зоюшкой делать -- ума
не приложу! Плохо дело, сын мой Панайот! Уж если эдакий срамник
окаянный затеет добрую девицу в гарем свой, а наложницы утащить
-- не отсутпится. Еще и жениться обещал, пес проклятый,  небось
на двадцатой! На чем же ты порешил, Панайот, а?
     --  Да  вот, отец Иоанн, сидим, думаем-гадаем, что делать.
Видимо, придется девицу нашу потихоньку из  дому  спровадить  в
Силиврию да там тайком с Константином, женихом ее, и обвенчать.
О  том тебя и просим, отче! Порешили мы с женой так: наша жизнь
прожита, пусть хоть молодые порадуются, поживут; да, может, еще
пронесет и над нами грозу-то?
     -- И  не  помышляйте!  Коли  своих  голов  не  жаль  --  о
собратьях  подумайте.  Весь  поселок  погубите,  грех  на  душу
великий примете. Нет, коли ты как  христианин  не  хочешь  дочь
греху  предать,  то  обвенчать  ее  придется только с... единым
господом нашим.
     -- В монастырь Зоюшку постричь? Опомнись, отче!
     -- Сие бесполезно, не пустит  ее  злодей,  из  рук  у  вас
вырвет.  Нет,  бедный  Панайот,  монастырь  --  не спасение для
Зоиной души! Ведите меня к ней, в светелку, хочу  поговорить  с
вашей дочерью, узнать, тверда ли она духом...
     Целый  час беседовал старик наедине с девушкой. Воротясь к
потрясенным родителям, старый поп сказал им:
     --  Дочерью   вашей,   Зоей,   можете   гордиться.   Духом
непоколебима,  несмотря  на  юные ее годы! Решение ее твердо --
позора избежать. Задумали мы с нею тяжкое испытание  ее  силам,
но  иного  выхода  нет.  Благословите  дочь на подвиг, как я ее
благословил. Коли духовная моя дочь решилась на  такое,  то  я,
пастырь  смиренный,  помогу  ей.  Душу  она в чистоте сохранит,
греха мерзкого избежит, и все же  будет  у  нее  малая  надежда
остаться  в  живых  и  счастье  земное  еще познать. На великую
опасность идет Зоя!
     -- Что ты, доченька, задумала? -- в ужасе бросилась мать к
девушке, но старик осторожно отстранил Анастасию  от  дочери  и
попросил  обоих  родителей  пока ни о чем Зою не расспрашивать,
никого в тайну не посвящать, а по всем  соседям  распространить
слух,  что  Зоя  тяжело  занемогла  и  слегла.  Если кто явится
проведать -- близко к больной не подпускать,  чтобы  видели  ее
только в постели, изможденной и бледной.
     --  Завтра в обед, -- добавил отец Иоанн, -- пусть Панайот
сходит к срамнику Али-Магомету и расскажет  ему,  что  дочь  от
волнения  слегла.  Мол, очень потрясена его величием, оружием и
богатством. Все, что он скажет,  --  мне  сразу  же  передайте.
Будем дальше думать, как быть. А Василию-беглецу покамест среди
батраков  не  выделяться, никуда не ходить, делать в доме ту же
работу, что все  батраки  делают.  Храни  вас  бог,  дети  мои!
Вечерняя заря -- серебро, утренняя -- золото!

     В  глинобитном здании канцелярии сам начальник занимал две
просторные  задние  комнаты,  затененные  деревьями  маленького
садика.  В  дальней  комнате  этого присутственного места забит
пребывал в  служебные  часы,  восседая  на  подушке,  брошенной
посреди  ковра.  Низкий  столик  перед ковром служил забиту для
раскладывания служебных  бумаг.  Во  второй,  ближней  к  входу
комнате,  начальник  принимал  посетителей.  Там сидел писец. В
остальных комнатах канцелярии всегда толпились заптии,  [Заптия
-- полицейский.] просители, мелкие чиновники; сюда же приводили
людей,  которых  заптии  находили почему-либо подозрительными и
задерживали на дороге, на пристани или на базаре.

     Старосту   поселка,   Панайота  Зуриди,  начальник  обычно
принимал у себя, в задней комнате. Так  было  и  на  этот  раз.
Выслушав   взволнованные   слова  Панайота  о  болезни  дочери,
Али-Магомет  сидел  на  своей  подушке   молча,   недоверчивый,
раздосадованный,  озадаченный.  Что  это? Непредвиденная уловка
"райев" или настоящая болезнь? Какая досадная помеха так хорошо
задуманному плану...
     В молчании прошло несколько  минут.  Наконец  Али-Магомет,
крякнув, нарушил тишину:
     --  И  ты, гм, гм, говоришь, что она заболела от волнения?
Вчера она была здорова, как серна в  горах.  Зачем  же  ты  так
напугал свою дочь, Панайот Зуриди? Ты же вчера мог слышать, как
умело  я  вел  с  ней беседу? Брал бы пример!.. Меня никогда не
боялись женщины. Очевидно, ее взволновала оказанная ей честь...
     -- И твое величие, блеск твоего оружия и имени, сардар! --
поспешил добавить староста.
     -- Да, возможно, возможно! -- согласился  Али-Магомет.  --
Так  когда  же  она, по-твоему, может поправиться? Я страдаю от
любви к ней! -- добавил он как бы в задумчивости.
     -- Бакалум, сардар! [Бакалум  --  устойчивое  выражение  у
турок,  вроде  "поживем -- увидим".] -- На турецкий лад отвечал
староста.
     --  Керим  Аллах!  [Керим  Аллах  --  бог  милостив.]  Но,
послушай,  старик:  может  быть,  она  не понимает, что ее ждет
высокая судьба? Может, она сомневается, что я возьму ее в жены,
и боится остаться простой рабыней, наложницей? Скажи, она верит
в свой счастливый жребий?
     -- Она... еще боится верить в него, сардар.
     -- Успокой ее. Твою дочь ждет почетной ложе, и  судьба  ее
поистине  будет высокой, слышишь? Зою ждет богатство, скажи ей.
А лечить ее я пришлю  знаменитого  эмира,  [Обедневшие  потомки
княжеских  родов, эмиров, считались наделенными чудодейственной
силой. Они  знахарствовали  у  мечетей.]  знахаря  из  санджака
Чаталджи.  Он будет у тебя не позднее завтрашнего дня. Когда он
вылечит ее, я  озолочу  его.  Ступай,  успокой  и  обрадуй  мою
будущую супругу.

     Поп   Иоанн  нахмурился,  узнав,  что  Али-Магомет  обещал
прислать лекаря-эмира.
     -- Он чует обман и хочет проверить, серьезна  ли  болезнь.
Натрите  Зое  лицо лимонным соком, держите лук у ее глаз, чтобы
они распухли. Если не сумеете обмануть знахаря -- все  пропало,
и Зое останется только наложить на себя руки.
     Родители  выполнили  этот  совет,  и,  когда щуплый старый
турок в  огромной  чалме  и  широком  халате  прибыл  во  двор,
приготовления   были  закончены.  Знахарь  слез  с  ишака  и  с
важностью направился прямо в светелку девушки.
     В светелке  резко  пахло  камфарой  и  ладаном,  теплилась
свечка перед иконой и в углу дремал греческий поп в рясе. Эмира
так и передернуло от негодования и отвращения.
     Очень  недовольный  присутствием "муллы неверных", знахарь
сперва потребовал, чтобы мать показала на себе, в  какой  части
тела  гнездится  болезнь  страдалицы. Анастасия подняла палец к
собственному лбу, показывая, что пристанище болезни  --  голова
дочери.
     Знахарь  понимающе  кивнул  и  подошел  к ложу больной. Он
гадливо коснулся  холодной  руки,  лежавшей  поверх  одеяла,  и
мельком  глянул на болезненной желтое лицо с закрытыми опухшими
глазами.
     -- Какого уроды  выбрал  себе  глупый  забит!  --  подумал
знахарь. -- Поистине мужская страсть слепа и неразборчива!
     Двумя  пальцами  правой  руки  знахарь  притронулся ко лбу
больной, прошептал заклинание и стал медленно  водить  пальцами
от  переносицы  к  вискам.  Закончив  этим таинство врачевания,
лекарь небрежно опустил  в  бездонный  карман  золотую  монету,
врученную ему Панайотом, и проследовал во двор.
     --  Как ты думаешь, есть ли надежда? -- по-турецки спросил
его Панайот.
     -- Бакалум! -- пожал плечами знахарь, сел на своего  ишака
и отправился прямо к Али-Магомету.
     ...Старик  писец  Сулейман  из приемной забита слышал весь
доклад лекаря-эмира. Писец давно знал  Панайота,  благоволил  к
нему,  и,  когда  тот  появился  под  окнами  канцелярии, турок
поманил его к себе.
     -- Ах, ах, какое горе посетило твой дом,  Панайот  Зуриди!
Эмир  только  что  сказал забиту, что твоя дочь Зоя обязательно
умрет, хотя он сделал все для ее выздоровления.
     -- Да, добрый человек, эмир и мне открыл, что нет  никакой
надежды!  --  вздохнул староста. -- Он говорит, что дочь моя не
доживет и до конца недели.
     --  Иншаллах!  --  согласился  добрый  турок,  --  что  же
поделаешь, Панайот, как говорится:
     "буюн бана иссе,
     ярын   сана   дыр!"  [Выражение,  часто  повторяющееся  на
турецких надгробиях; означает примерно: сегодня -- я, а  завтра
-- ты.]
     Явившись  с  этими  вестями домой, Панайот даже подивился,
как они обрадовали попа Иоанна.
     На следующее утро весь поселок услыхал  о  кончине  дочери
старосты, прекрасной Зои. Многих опечалила весть о безвременной
смерти  юной  красавицы. Когда слух дошел до канцелярии забита,
Али-Магомет с досады закрыл присутствие  и  велел  подать  себе
коня,  чтобы  уехать  домой.  Он  не  пожелал  видеть печальную
процессию,  которая  должна  была   проследовать   под   окнами
канцелярии: греки хоронили своих покойников обязательно в самый
день  смерти;  к  вечеру  их  несли отпевать в часовню, а земле
предавали в темноте ночи.
     Телохранитель, поддерживающий  стремя,  осторожно  ввел  в
него   носок  мягкого  сафьянового  сапожка,  а  затем  пособил
Али-Магомету поднять в седло грузное тело.
     Хмурясь и не  глядя  по  сторонам,  покачивался  в  мягком
покойном  седле  Али-Магомет,  сопровождаемый  на  почтительном
расстоянии двумя конными слугами. Вдруг один из  них  пришпорил
коня  --  и  догнал  своего  господина. Тот сердито взглянул на
дерзкого, осмелившегося нарушить раздумье властелина. Слуга  же
указал  рукоятью плети на море. К причалу приближалась шлюпка с
тремя иностранными  матросами-гребцами.  Али-Магомет  разглядел
название корабля "Валетта", обозначенное на носу шлюпки, и чело
его   прояснилось.   Он  заметил,  что  на  корме  примостилась
маленькая фигурка, с ног до головы укутанная  в  белую  одежду,
похожую на арабский бурнус.
     --  Скачи  на  пристань, -- приказал Али-Магомет слуге. --
Пусть все, кто прибыл на шлюпке, направляются прямо  ко  мне  в
канцелярию.  Никого  к  ним  не  допускать, кроме моего личного
писца и... Метью Глена. Сказать, что  сам  я  прибуду  позднее.
Поспеши!
     Сопровождаемый  вторым слугою, Али-Магомет свернул с тропы
на проезжую дорогу  и  галопом  поскакал  в  сторону  Стамбула.
Вскоре  он придержал разгоряченного коня, отдал поводья слуге и
вошел в кофейню села Бакырей. Каведжи Ахмет быстро провел гостя
в особую потайную  комнату.  Здесь,  в  нетерпеливом  ожидании,
прохаживался  человек  в  дорожной  одежде  --  доверенное лицо
Али-Магомета, снискавшее за сравнительно  недолгое  знакомство,
всего  за  несколько  месяцев, полное расположение сардара. Это
был  тот  самый  гяур,  которому   Али-Магомет   доверил   свое
деликатное    поручение   --   подыскать   подарок,   достойный
капудана-паши. Он же обратил внимание  сардара  на  злополучную
дочь стефанского старосты.
     --  Селям алейкюм, эффенди! -- радостно приветствовал этот
человек Али-Магомета. -- Рад сообщить тебе, друг,  что  просьбу
твою   выполнил!   Привез   такой   цветок,  что  твой  высокий
покровитель  будет  доволен!  Чудесный  цветок,  итальянский...
Изумительная  девушка,  клянусь  нашей дружбой! Я отправил ее к
тебе на шлюпке, видел? Хороша?
     Турок не выразил ничем своего  удовольствия.  Ему  претила
суетливость   и   фамильярность  европейца.  Он  молча  к