теперь,  друзья,  в честь будущей удачи я угощу вас
неким запретным напитком, и до утра  вы  оба  уснете  под  моим
кровом,  чтобы  никто  не  упрекнул  вас  на  улице в нарушении
шариата!

     Янычар Селим

     Документ,  написанный  Ибрагимом-муллой,  восхитил   своим
высокоторжественным  видом  не  только  Василия Баранщикова, но
даже самого Усмана. Прекрасная арабская скоропись гласила,  что
вновь   обращенный   мусульманин   Селим  готов  к  неуклонному
соблюдению заповедей ислама и уже выучил у Ибрагима-муллы  одну
молитву Аллаху. Лучше поменьше заучить, да потверже помнить!
     Ловкий  и  решительный  Усман  на  другое  утро отправился
вместе с Селимом не  к  второстепенным  особам,  не  к  средней
турецкой  знати,  а  прямо  в  Баби-Али,  в  резиденцию  самого
великого визиря Высокой Порты.
     Попали они во двор обширной канцелярии  в  очень  выгодный
момент.  Во  дворе  здания,  построенного  в итальянском стиле,
кишмя кишели слуги, просители, посетители, турецкие  чиновники,
судьи  и  полицейские.  Усман  знал  здесь все входы и выходы и
занял самую выгодную позицию.  Он  ухитрился  первым  предстать
перед  очами  великого  визиря и сразу же вытолкнул перед собою
рослого  и  ладного  Селима.  Визирь  с  удовольствием  оглядел
белокурого богатыря, мельком взглянул на бумагу Ибрагима-муллы,
похвалил   миссионерское   рвение   Усмана   и  повелел  выдать
новообращенному  сто  пиастров.   Затем,   указав   на   Селима
начальнику  янычар, визирь приказал определить неофита в состав
янычарского войска при дворе  самого  султана,  его  величества
Абдул  Гамида  Первого! Наконец, великий визирь, благосклонно и
милостиво кивнув Баранщикову,  заметил,  что  покамест  ему  не
возбраняется  продолжать  сбор  пожертвований  в  свою  пользу.
Только это и требовалось Усману-ата!
     Правда, пожертвования других богачей и сановников  уже  не
были  столь  щедрыми, но тем не менее по прошествии дозволенной
для сборов недели в кошельке  Селима  набралось  более  четырех
сотен  гершей,  что  на  русские  деньги равнялось примерно ста
шестидесяти золотым рублям. Кошелек  стало  опасно  носить  при
себе, и, чтобы не утруждать Василия и не вводить его в излишние
соблазны,  мудрый  Усман  освободил своего подопечного от столь
обременительной тяжести.
     Однако Усман истратил некоторую  часть  этих  денег  и  на
покупку обмундирования и снаряжения новому султанскому янычару.
С  этой  целью  Усман  отправился  вместе  с Василием сперва на
Большой   базар   Стамбула.    Великолепие    базара    удивило
нижегородского  купца.  Ни  на одной ярмарке он не видел такого
оружейного ряда,  как  здесь.  Но,  несмотря  на  поразительное
изобилие  всех видов оружия, стоило оно на Стамбульском Большом
базаре не дешево. Тут, в оружейном ряду, они с Усманом  выбрали
для Василия пару пистолетов, а за одеждой отправились на другой
базар -- "ясыр-безестен", или базар невольников. В своей книжке
Василий Баранщиков так описал этот базар:
     "Ясыр-безестен  определен для продажи разных невольников и
невольниц,  из  коих  по  большей  части  видны  тут   уроженцы
аравийские  и  грузинские. Бедные невольники, а особливо бабы и
девки, содержатся в лавках так, как птицы в  клетках,  и  могут
быть  купцами,  сторговавшими  их,  осматриваемы  быть  нагие с
головы до ног, нет ли каких на теле  их  пороков  или  болезни.
Цена женщины определяется здесь по мере их красоты, так что ото
ста рублей платят за одну хорошую девку до двух и трех тысяч, а
иногда и более". ["Нещастные приключения", изд. III, 1793, стр.
93-94.]
     Наконец  обмундированного  и  вооруженного Селима доставил
Усман к янычар-аге, начальнику янычарского войска.  Тот  принял
Селима приветливо и тотчас же приказал поместить нового янычара
в  казарме  для  холостых, находившейся в Эт-Майдане, верстах в
трех от дворца, или Серая, где Селиму предстояло нести службу.
     Неотступный Усман проводил Василия и до казармы.  Прощаясь
с ним, он многозначительно шепнул на ухо "воину Селиму":
     --  Из  казармы  я  тебя  вызволю!  Негоже  быть  тебе  на
жительстве среди прочих янычар. Я знаю: холостые янычары вместе
ходят в бани, что находятся  в  Ени-Багче,  около  мечети  Эски
Али-паши.   Если  ты  снимешь  одежду  и  обнажишь  руку,  тебя
изобличат.
     -- Что ж поделаешь, -- уныло  произнес  Василий.  --  Чего
посеял, то сам и пожинаю. Не больно и мила мне сия жизнь.
     --  О, дурень господень! -- рассердился не на шутку Усман.
-- Носа не вешай, все идет так хорошо, как нельзя лучше.  А  ты
ропщешь!  Погоди,  скоро  жизнь  станет  тебе  так  мила, что и
вспоминать не будешь о прежней, как и я не вспоминаю. Потерпи с
недельку, и я не только тебя из казармы вызволю, а еще и добрым
мусульманином сделаю! Есть у меня одно средство для этого!
     Хитрый Усман возлагал, видимо, какие-то особые надежды  на
Василия,  потому  что он ежедневно приходил в казарму проведать
Селима и опасался оставить его без личного присмотра даже среди
янычар. Тем временем  на  женской  половине  в  Усмановом  доме
царило  необычайное волнение. Жены без умолку тараторили с утра
до вечера, звали соседок и знакомых; хозяину  приходилось  даже
обедать  в  кофейне,  так  велик  был  беспорядок в доме: здесь
велись  самый  спешные  приготовления  к  свадьбе!  По  зрелому
размышлению, Усман затеял немедленно женить янычара Селима. Это
был  лучший  способ избавиться сразу ото всех напастей. Женатым
янычарам, исправно несшим службу, разрешалось  жить  в  частных
домах.  На правах родственника Усман мог поместить Селима в дом
жена и держать под присмотром, осуществляя неотступный контроль
над  заработком  нового  родственника.  Все  три  жены   Усмана
наперебой предлагали кандидаток в супруги "большому Селиму", но
Усман  отвергал  невест одну за другой: жена Селима должна быть
доверенным лицом самого Усмана! Наконец выбор его пал  на  юную
сестру    самой    младшей   из   собственных   жен.   В   этой
восемнадцатилетней хорошенькой и злой девке  сидел,  как  потом
говаривал  Василий  Баранщиков,  сам дьявол! Звали ее Айшедуда.
Впоследствии Василий не любил вспоминать о ней!
     В  конце  недели,  проведенной  Василием  в  казарме   для
холостых  янычар,  всем им предстояло отправиться в баню. Узнав
об этом, Усман сделал небольшой подарок военачальнику Селима  и
упросил его отпустить молодого янычара домой по случаю свадьбы,
показав  составленный  по  всем правилам и скрепленный подписью
кади (судьи) брачный  контракт.  Начальник  отпустил  Селима  и
позволил  ему  на  будущее  переселиться  в  дом  тестя.  Отцом
Айшедуды был  пожилой,  довольно  состоятельный  турок  Махмуд,
трепетавший  перед  Усманом,  потому  что  ловкий Усман успел с
головой втянуть простоватого Махмуда в свои коммерческие  дела,
и  с  некоторых пор Махмуд оказался неоплатным должником своего
"покровителя".
     Перед свадьбой невесту показали  Селиму  только  в  чадре:
Усман не был склонен считаться с его мнением и вкусом. Селим не
должен был проявлять никакой самостоятельности. Василий заметил
лишь,  что невеста стройна, нарядна одета и, по обычаю турецких
женщин, ярко красит ногти в темно-красный цвет.
     -- Будто целый день мясо ногтями рвала! --  с  содроганием
подумал  Василий.  Махмуд,  будущий тесть, по лицу жениха сразу
распознавший, что тот совсем не рад  стать  супругом  Айшедуды,
теперь   потребовал  от  Усмана  включить  в  брачный  контракт
условие: если Селим вздумает отказаться от жены, то он  повинен
уплатить полсотни пиастров отступных.
     Дом   Махмуда,  отца  Айшедуды,  находился  неподалеку  от
стенных ворот Ун Капан близ Старого моста  через  Золотой  Рог.
Сюда,  к  тестю,  и  переехал  Селим  после подписания брачного
договора в домике кади, жившего во дворе мечети Ени Султан...
     На другой же день после свадебного  пира  в  доме  Махмуда
Василий ушел на свою янычарскую службу, а по возвращении застал
Айшедуду  в обществе муллы Ибрагима. Оказалось, что жена Селима
давала мулле подробнейший отчет о каждом шаге  своего  супруга.
Теперь  Усман мог реже наведываться к Селиму -- присмотр за ним
осуществлял и мулла, и тесть Махмуд, и сама  Айшедуда,  и  даже
домашняя   прислуга.   Под   этим   неусыпным  бдением  Василий
Баранщиков должен был строжайшим образом соблюдать весь  ритуал
намазов,  омовений  и  молитв.  Он  чувствовал  себя в незримых
цепях, которые давили, душили его.
     Бежать? Нелегко при таком надзоре!  Василий  не  мог  шагу
ступить  свободно.  Побег морем, снова на каком-нибудь корабле,
теперь был еще труднее, чем в Хайфе. Порт кишел  шпионами,  при
малейшем  подозрении  Усман  предал  бы  его  турецким властям.
Оставалось лишь выжидать  счастливого  случая  и  тем  временем
стараться  усыпить  бдительность своих надзирателей. Нужно было
также исподволь откладывать себе  денег  на  дорогу.  Это  тоже
требовало времени, тем более что ничтожной янычарское жалованье
выдавалось  нерегулярно,  очень  редко, обычно перед каким-либо
важным событием или праздником.
     Сама янычарская служба Василия была  отнюдь  не  тяжела  и
мало  обременительна.  Такая  служба  могла с годами превратить
человека в законченного лентяя и бездельника. За девять месяцев
пребывания в янычарском войске Василию приходилось  лишь  нести
караульные  обязанности  во  дворце.  Ни разу не брал он в руки
ружья, не выстрелил из пистолета, не обнажал кинжала; никто  не
обучал  его  военному  делу  и  не  спрашивал с него каких-либо
военных знаний. Только неотступный  Ибрагим-мулла  требовал  от
Василия  твердого  знания  турецких  молитв,  говоря,  что  это
сослужит ему большую службу и прибавит немало звонких пиастров.
Как потом оказалось, мулла был прав!
     Скука терзала Василия  во  время  бесконечного  стояния  в
дворцовом  карауле, тоска преследовала его дома. Злую, жадную и
хитрую Айшедуду он возненавидел, она платила ему тем же. Не раз
она доносила на него мулле, и тот  все  более  косо  глядел  на
вновь   обращенного.   И   лишь   дворцовые   события   изредка
разнообразили унылую и тоскливую жизнь на чужбине. Они  были  и
забавными, и страшными.
     Так   однажды  пост  Василия  оказался  рядом  со  столбом
дворцовой  ограды,  на  которой  была  еще  с   вечера   вздета
отрубленная  голова  анатолийского  паши, казненного по приказу
султана. Рядом с головой висела на дворцовой  решетке  доска  с
приговором.
     Целый  день  эта  отрубленная  голова  глядела  на Василия
незрячими  глазами,  глумясь  насмешкой  смерти  над  смущенным
янычаром.   Прилетали  вороны  клевать  мертвечину,  Василий  с
отвращением гнал их. Множество зевак толпилось у решетки,  тыча
пальцами в сторону окровавленной, исклеванной, страшной головы.
Василий  Баранщиков  не  чаял, как избавиться от этого поста, и
даже  задумывался  о  немедленном  побеге,  который,  вероятно,
кончился бы его гибелью.
     Случалось  ему видеть и торжественные дворцовые церемонии,
вроде парадного выхода султана  со  свитой  на  богослужение  в
мечеть Айа-София. От дворца до мечети было не более полутораста
сажен,  но  шествие  длилось  свыше часа. По роскошной ковровой
дороге, выстланной  до  самого  храма,  султан,  сопровождаемый
свитой,  шел  босыми  ногами  к  мечети.  Сто  двадцать  высших
сановников свиты с макушки до пят были осыпаны  драгоценностями
и  золотом.  Видимо,  приближенные  султана  забыли  изречение:
"Роскошь -- это беда!" [Слова эти принадлежат турецкому феодалу
и политическому деятелю  XVII  века  Кочи  бею  Гемюрджинскому,
автору   трактата   о   причинах  упадка  Оттоманской  империи.
Напомнив, что  Османское  государство  "саблей  добыто  и  лишь
саблей   может   быть   удержано",   он   обращается  к  высшим
руководителям Оттоманской Порты  с  предостерегающими  словами:
"Роскошь  -- это беда!" Роскошь султанского двора поражала даже
французов. Так,  по  сведениям  автора  трактата,  при  султане
Мураде   III  (1574-1595)  состав  дворцовых  слуг,  получающих
жалованье, включая янычаров охраны, равнялся 37153 человекам, в
том числе кухонной прислуги -- 489, конюхов --  4357,  гайдуков
--  200, отведывальщиков пищи -- 40, дворников -- 356 (по числу
дворцовых дверей) и т. д. В позднейшие времена,  описываемые  в
повести, количество дворцовой прислуги еще более возросло.]
     Дома,  а  часто  и на службе, в свободные от караула часы,
Василий, чтобы занять праздные руки и  отогнать  черные  мысли,
пристрастился  к  сапожному  ремеслу. Он научился кроить и шить
турецкую обувь лучше, чем турецкие мастера.  За  этим  занятием
никто  не  беспокоил  его,  он часами оставался один, обдумывая
планы бегства. Побег морем снова отдалил бы его  от  России,  а
посуху  пуститься  --  без  подмоги пропадешь! И дорогу надобно
загодя выспросить --  а  у  кого?  Об  этом  и  думал  Василий,
раскраивая цветной сафьян. Впрочем, собственных денег у него не
прибавилось: плату за туфли получал либо Махмуд, либо Айшедуда.
Они  вначале  удивились  пристрастию  янычара  Селима  к  столь
мирному и низменному труду, но зато быстро  привыкли  к  новому
источнику дохода!
     Только  раз  за  время  дворцовой службы Василий воспрянул
духом в надежде, что подвернулся случай для побега.
     Однажды  великому  визирю  тайно   пожаловались   портовые
власти:  иностранные  суда перестали нанимать турецких лоцманов
для  проводки  кораблей  через  пролив  Дарданеллы.  Знаменитый
пролив  был  глубок  и  удобен, лоция его давно известна, чужие
штурманы легко  проводили  большие  суда  без  помощи  турецких
лоцманов. В проливе явно "не хватало" мелей и препятствий!
     Когда  великому  визирю  доложили жалобу турецких моряков,
было  решено  затопить  в  проливе  несколько   старых   судов.
Начальник  янычаров  почтительно  напомнил  визирю,  что  среди
дворцовых стражников есть бывший моряк Селим, который в  данную
минуту стоит на караульном посту у входа в Баби-Али, резиденцию
великого визиря. Высокий сановник велел позвать янычара-моряка.
     Представ  перед  высшим  чиновником  Блистательной  Порты,
Василий собрал все  свое  мужество,  чтобы  достойно  встретить
суровый  приговор,  ибо не сомневался, что стал жертвой доноса.
Великий визирь узнал в вошедшем того новообращенного,  которого
недавно наградил и определил янычаром.
     --  Правда  ли,  что  ты  сведущ  в морском деле, воин? --
благожелательно  спросил  визирь.  --  Знаком  ли  тебе  пролив
Дарданеллы?
     Василий  приободрился.  Какое-то  дело, очевидно тайное, в
Дарданеллах? Против кого оно?  Уж  не  против...  земляков  ли?
Василий  знал,  что на побережье Черного моря, в Анапе и других
пунктах, турки срочно возводят против русских  новые  крепости,
причем  строят  эти крепости французские инженеры. Неужто и его
хотят  послать  на  подобное  дело?   Исход   поручения   легко
предсказать! Либо он попадет к своим... либо на кол!
     --  Мы решили доверить тебе одно поручение государственной
важности,  воин  Селим,  --  говорит  великий  визирь,  любуясь
волнением  красавца-янычара  и приписывая его тому впечатлению,
которое сам производит на этого воина. -- Я велел позвать  сюда
и  Джадида-ага, самого старого из морских лоцманов Стамбула. Он
покажет  тебе,  Селим,  наиболее  узкое  место  в  Дарданеллах,
которое ты должен будешь сделать... еще уже и менее удобным для
судоходства.  Ты  утопишь  там два старых корабля, чтобы никто,
кроме Джадида-ага, не знал, как обойти эти препятствия.  Ступай
с  миром  и  доложи  мне,  что  корабли  гяуров не могут пройти
Дарданеллами без услуг Джадида-ага.
     На следующий день две  гребные  галеры  под  командованием
воина  Селима  вывели  из  военной  гавани  Стамбула два старых
фрегата, некогда захваченных у генуэзцев. Корабли еле держались
на воде. На счастье обеих гребных галерных  команд,  ветер  был
попутным,  иначе  тридцативесельным  галерам  было  бы  нелегко
буксировать громоздкие старинные  суда.  Экспедиция  только  на
третьи  сутки добралась до мыса Чанаккале. Здесь старые фрегаты
были поставлены на якоря: Баранщиков побоялся начать погружение
фрегатов в свободном плавании, так как  течение  в  этом  узком
месте  пролива  оказалось  сильным  и  корабли  могло  снести к
берегу.
     Вместе с Джадидом-ага и капитанами обеих галер  Василий  в
последний  раз  обошел  внутренние помещения обреченных морских
ветераном. Оба капитана искали какою-нибудь поживы, Василий  же
просто  хотел подольше оттянуть возвращение в Стамбул. Турецкие
моряки с подобострастием относились к уполномоченному  великого
визиря!
     Однако  ветер  мог  перемениться  и  помешать  операции, и
Василий, покинув фрегаты, дал команду приступить к  погружению.
Матросы   выбили  щиты  из  заранее  подготовленных  в  корпусе
отверстий, и первый фрегат медленно погрузился в море. Уже уйдя
в воду ниже ватерлинии, корабль лениво повернулся набок и  чуть
не  накрыл сеткой своего ветхого рангоута одну из галер. Второй
фрегат  утопили  безо  всяких  происшествий.   Во   всем   этом
предприятии было что-то грустное, гадкое и постыдное. На всякий
случай  Василий  хорошо запомнил место погружения по очертаниям
береговых скал. Теперь он  сам  сгодился  бы  в  дарданелльские
лоцманы и втайне надеялся, что это знание пригодится землякам.
     По  возвращении  из  этого  морского  похода "храбрый воин
Селим"  был  награжден  пятьюдесятью  старинными  мишлыками  по
шестьдесят  пар. [несколько более 30 рублей на русские деньги.]
Дворцовый  казначей  вручил  их  Селиму   прямо   в   руки,   и
награжденный   понадеялся   утаить  эти  деньги  от  супруги  и
родственников.
     Увы! Давая  сдержанные  ответы  на  расспросы  домашних  и
упирая  на  секретный  характер  исполненного поручения, янычар
Селим убедился, что  дома  все  известно!  Махмуд,  Айшедуда  и
явившийся  в  гости  Усман,  перебивая  друг друга, пересказали
Селиму все подробности плавания, место погружения обоих судов и
даже точную  сумму  полученного  Селимом  вознаграждения  сверх
жалованья.
     Василий все же решил не сдаваться.
     --  Полученные  деньги  я оставлю у себя, -- проговорил он
независимым тоном, -- дабы супруга моя  Айшедуда  не  утруждала
себя  покупкой  продуктов на базаре. Я сам намерен заботиться о
покупках,  и  поэтому   деньги,   полученные   в   награду   за
государственные  труды, я внесу в дом моего тестя виде изобилия
яств и питий для моей благословенной семьи и нашего благодетеля
Усмана.
     Переполох  поднялся  страшный!  Айшедуда   завизжала   так
пронзительно, будто в комнате завертелось сто несмазанных колес
арбы.  Тесть  горестно  качал  крашенной бородой и, сквозь визг
Айшедуды, что-то говорил о скупом и невоспитанном  зяте.  Усман
держался   за  голову  и  громко  охал  по  поводу  неслыханной
неблагодарности своего питомца и  подопечного  Селима.  Василий
терпел  этот  содом  молча,  но  более  пяти минут не выдержал.
Развязав кошелек, он отдал  тестю  пятьдесят  мишлыков.  Махмуд
тотчас  же  вынужден  был  уступить  львиную долю Усману, и шум
затих.
     Василий удалился к себе в каморку и  принялся...  строчить
швы  у  заготовленных  туфель.  Больше он не пытался заводить в
этом доме разговоры на тему хозяйственной экономии.  Деньги  на
побег следовало искать иным способом.
     Вот  как  сам  Василий  Баранщиков  описывал темную полосу
своей стамбульской жизни:
     "Любовь к отечеству России, вера Христианская,  внутреннее
и  наружное  самого  себя  чувствование,  воспоминовение жены и
троих сирых детей в Нижнем Нове городе, к тому же еще и то, что
принужденно он должен был исполнять магометов закон под строгим
присмотром и наказанием,  ежечасно  приближающимся,  так  же  и
образ   жизни   и  нравов  Российских,  несходных  с  Турецким,
повергнули  его  наконец,  Баранщикова,  в  крайнюю  печаль   и
смущение.  Благочестие  христианское  твердило  в  совести  его
раскаяние, что  он  впал  по  нещ