й травинке, на каждой веточке --  день  обещал
быть  жарким.  Прозрачный  пар  поднимался от воды Босфора, она
казалась сейчас бесцветно, будто вылинявшей на  летнем  солнце.
На   пристани   Ихзании   Скелези   Василий   нанял   лодку  до
Семибашенного замка, того самого, куда  сажают  государственных
преступников и где султан держит в заключении послов тех стран,
с  которыми Турция вступает в войну. От пристани до замка -- не
близко, семь верст. И лодка нужна большая и крепкая, потому что
высится Семибашенный замок не над Босфором, а уже  над  берегом
Пропонтиды, как зовут греки Мраморное море. Удивительная стояла
тишина! Холодное серебро раннего утра медленно озаряло небосвод
над  Стамбулом.  Из  утренней дымки все явственнее вставали над
зеленью садов очертания древних стен,  шпили  сотен  минаретов,
купола  мечетей.  Все они рдели в пламени разгорающейся зари...
Так  прощался  с  Царьградом  Василий  Баранщиков  под   мерные
всплески весел турецкого лодочника.
     Откуда-то сзади донесся меланхолический крик муэдзина:
     -- Аллах-ху-экбэр! Аллах-ху-экбэр!
     Лодочник  тотчас  же бросил весла, разостлал на носу лодки
свой дастархан и совершил  намаз.  Глядя  на  него,  человек  в
греческой  одежде, небрежно развалясь на лодочной корме, не без
злорадства думал, что теперь призывы муэдзина можно  пропустить
мимо ушей. Призывы эти больше его не касаются!
     Когда  первый  солнечный  луч  лег  на водную ширь, справа
медленно проплыл в синем небе купол Малой Айи-Софии. Еще  через
полчаса  миновали  древнюю башню Велизария, окруженную вековыми
дубами, платанами и буками. Эта седая башня помнит еще  времена
византийского   императора   Юстиниана,  чьим  полководцем  был
Велизарий.
     И вот, наконец, предместье Едикуле с Семибашенным  замком!
Василий  Баранщиков, совершивший лишь вчера переправу из Европы
в Азию, нынче вновь выступил из лодки на  европейскую  землю  в
Царьграде.
     Улица  Псаматия  приводит  его к воротам Едикуле в древней
зубчатой стене, опоясывающей весь  город.  В  открытых  воротах
навстречу   Василию  попались  два  янычара.  Голоса  их  гулко
прозвучали под каменным сводом привратной башни. Разминувшись с
ними, Василий вышел из ворот и, не оглядываясь на "второй Рим",
размеренно зашагал по знойной дороге.

     Свадьба в Агиос Стефанос

     Оставив за собой царьградские ворота, Василий  Баранщиков,
переодетый в греческое платье, сам подивился, что не испытывает
особой  боязни  в  столь  опасных  обстоятельствах. Им овладело
чувство спокойной  уверенности  в  себе.  Снова  он  становился
хозяином  своей  трудной  судьбы,  а  не  щепкой  в  водовороте
событий. Исчезло у  Василия  томящее  сознание  одиночества  на
чужбине  --  теперь  ему  как  бы незримо сопутствовали друзья:
Баранщиков про себя твердил имена и адреса, сообщенные  ему  на
прощание  братом  Спиридоном.  Первый  адрес  гласил:  портовый
поселок Агиос Стефанос, что на берегу Пропонтиды, дом  старосты
Панайота  Зуриди.  Напутствуя  беглеца,  брат Спиридон не велел
записывать имена тех, у кого Василий мог искать приюта и помощи
в дороге.
     В дороге!  Да,  впереди  опять  дорога,  и  какая  долгая!
Невольно пришла на память старая сказка про то, как Иванушка за
тридевять  земель  ходил свою Марью-царевну искать. Сколько их,
чужих-то   земель,   простирается   сейчас   перед   странником
российским!   Попробуй  сочти!  Земля  турецкая  и  болгарская,
валашская и молдавская, рекомые Румелией, [Румелия  --  прежнее
название   европейских   владений   Османской  империи.  Теперь
Румелией  иногда  называют  европейскую  часть  Турции.]  земля
польская   и  украинская...  Хребты  Балканские  и  Карпатские,
перевалы горные, тропы лесные, разбойничьи... А там, за горами,
за долами, раскинулась отеческая земля, невидимая  отселе  даже
орлиному оку!..
     Беглец  уже  потерял  из  виду  башни  Стамбула. Сделалось
жарко. На  пыльных  придорожных  травах  высохла  роса,  цикады
зазвенели   так,   будто   само  знойное  марево  рождало  этот
немолчный, дрожащий в воздухе звук. Остатки тумана  уходили  из
долин,  превращаясь  в  пушистые тучки; утренний бриз осторожно
переносил их за гряду лесистых предгорий.  Свежеумытое  небо  и
тихое  нынче море стали одинаково голубыми, как на венецианских
эмалях, виденные Баранщиковым в соборе Святого  Марка.  Вершины
кипарисов,   врезанные   в  эту  лазурную  эмаль,  казались  не
зелеными, а иссиня-черными.
     Путник уже миновал одно  селение  --  Бакыркей.  Встречных
прохожих  было  немного.  Тут,  на  побережье  Мраморного моря,
жители предпочитали водное  сообщение.  К  их  услугам  имелись
пристани  и  всевозможные  легкие  суда,  парусные  и  гребные.
Большие и многоместные лодки назывались здесь  "базар-каик"  --
они  доставляли целые партии загородных жителей на стамбульские
рынки.
     Кстати,  своих  возможных  преследователей  Василий   тоже
заранее  направил  по  ложному  следу -- в море! Он пустился на
хитрость: за  несколько  дней  до  побега  повстречался  ему  у
Старого моста некий зажиточный турок, самый неисправный должник
за   сшитую   обувь.   Хотя  этот  заказчик  владел  просторным
двухэтажным  домом  по  соседству   с   жилищем   Махмуда,   он
расплачивался с Селимом только обещаниями, изнашивая уже третью
пару  туфель,  сшитую в кредит. При встрече с ним Василий будто
невзначай обмолвился о своем намерении съездить  после  байрама
на   причал   в   Скутари,  где,  мол,  ошвартовалось  знакомое
чужестранное судно.
     -- Зачем же почтенному Селиму, моему  другу,  понадобилось
это судно? -- удивился турок.
     --  Хочу  получить с капитана небольшой должок, оставшийся
за ним с тех пор, как я покинул это судно.
     -- Ты прав, достойный Селим! -- согласился  турок.  --  Не
следует  прощать неверному даже самого малого долга!.. Впрочем,
я очень тороплюсь, друг Селим, да хранит тебя Аллах!
     Василий  был  убежден,  что  турок  не  преминет  передать
Махмуду и Айшедуде содержание этой беседы, как только по округе
распространится   весть   об   исчезновении   янычара   Селима.
Кто-нибудь, возможно, добавит,  что  после  парада  Селим  брал
лодку до Скутари. Получив такие сведения, Усман-ата обязательно
добьется  полицейского  осмотра кораблей, покидающих Скутари, и
никто не  догадается  преследовать  бывшего  моряка  здесь,  на
сухопутной дороге.
     А  дорога  тем временем спустилась в небольшую лощину. Под
горбатым каменным мостом шумела речка. Бегущие меж камней струи
сверкали,  словно  от  непрестанной  игры  серебряных  рыбок  в
быстринах.   Василий   спустился   по  крутому  откосу  к  воде
передохнуть  и  напиться.  Под  широкой  каменной  аркой   было
сумеречно,  свежо  и гулко. Странник присел на камень и прикрыл
глаза, утомленные слишком ярким солнечным светом. Прислушиваясь
к стеклянному шороху и шелесту у  ног,  он  было  задремал,  но
тотчас  же  пробудился,  различив  дробный топот копыт наверху.
Осторожно глянув наверх, он увидел  на  мосту  маленький  отряд
конных  янычар,  идущий  на рысях в сторону Агиос Стефанос, или
по-турецки Ешилькей, куда держал путь беглец.
     Начальник отряда ехал поодаль, справа от воинов, и Василий
сразу узнал его. Это был турецкий офицер Дели-Хасан, к которому
начальник дворцовой стражи не раз посылал Селима с поручениями.
Не погоня ли, несмотря на все меры предосторожности?
     Нет, отряд, видимо, пустился не в погоню:  конники  громко
между  собой  перекликались, обращая мало внимания на дорогу, и
держали оружие в седельных тороках и за поясами, а не наготове.
     Тем не менее Василий решил держаться осмотрительнее и  при
первой  же  возможности найти такого попутчика, в чьем обществе
он сам не внушал бы подозрений. Лишь бы, для начала,  добраться
благополучно до стефанского старосты Панайота Зуриди! Он-то, по
расчетам    брата    Спиридона,   и   должен   помочь   путнику
замаскироваться.
     Дорога повела Василия вдоль побережья.  Вскоре  он  увидел
сады,  виноградники  и  тутовые  деревья, а в их тени -- уютные
греческие домики поселка  Агиос  Стефанос.  Маленькая  бухта  с
рыбачьими судами была еще скрыта береговым выступом.
     -- Не оставлен ли здесь дозор? -- подумал беглец, окидывая
взглядом   дорогу.  На  самой  дороге  он  не  приметил  ничего
подозрительного,   но   в   стороне,   на   небольшой   плоской
возвышенности,  в  сотне  шагов  от  полосы  прибоя, красовался
всадник на белой лошади. Чуть поодаль держали лошадей в  поводу
еще два спешенных всадника.
     Что делать? Свернуть с дороги на горную тропку и этим лишь
обратить на себя внимание? Хоть местность и холмистая, укрыться
пешему  от  трех  всадников  невозможно,  поймают  сразу,  если
погонятся. Нет, нужно спокойно продолжать путь  и  пройти  мимо
кавалеристов. Но кто они?
     Не  меняя ровного размашистого шага, Василий приближался к
площадке. Он уже разглядел, что всадник на белой лошади  --  не
янычар  (у  замеченного  отряда  все  кони были темных мастей).
Видимо, это  просто  какой-то  сановник  или  богач  со  своими
конными  слугами.  Приехал  сюда полюбоваться морем? О, теперь,
когда  из-за  выступа  прибрежного  мыса  показалась  маленькая
пристань,  у  Василия разом отлегло от сердца! Он понял, почему
важный "ага" или "бей" торчал здесь поутру, верхом,  у  дороги!
"Ага"  отправлял  в увеселительное плавание свой гарем и с коня
любовался этой картиной.
     По узкому дощатому трапу одна за другой перебегали на борт
большой лодки  пышно  разряженные  восточные  женщины.  Каждая,
достигнув   борта,  притворно  вскрикивала,  будто  испугавшись
пережитой опасности, и, просеменив по палубе на корму,  спешила
занять  место  под  красным  бархатным балдахином. В отличие от
простых "базар-каиков" суденышко было богато разукрашено.
     За четырьмя дамами среднего возраста, в которых Баранщиков
определил "жен первого ранга",  на  борт  лодки,  или,  вернее,
парусно-гребного ботика, взбежали шесть женщин помоложе, видимо
"второразрядных"  жен,  одалисок.  Усевшись  на  корме, женщины
принялись оправлять свои шелковые наряды, браслеты, ожерелья  и
тюлевые шали, служившие им для укрытия лиц.
     Затем  под  тенью  балдахина  нашлось  местечко и для двух
скромного вида, совсем юных рабынь  или  служанок  с  открытыми
лицами.  И,  наконец,  последней, по счету тринадцатой, в ботик
взобралась отвратительная старая  ведьма,  домонадзирательница,
или  блюстительница  нравов в гареме. Безо всяких церемоний она
принялась раздавать направо и  налево  пинки  и  тычки,  внушая
дамам,  и  молодым,  и  тем,  что  постарше,  турецкие  правила
хорошего тона. Бедные затворницы притихли и даже не смели  дать
волю радости по случаю увеселительной поездки.
     Всю  эту  сцену  наблюдал  сам  супруг и повелитель, молча
восседая на своем великолепном  жеребце,  покрытом  серебристой
попоной.
     Старший   из   шестерки   гребцов   ботика,  "каякчи-ата",
закричал, сложив ладони рупором у рта:
     -- Все готово, сардар! Прикажи трогаться!
     Повелитель сделал вялое, чуть заметное  движение  рукой  и
тут  же  отвернулся,  подчеркивая  всем  своим видом, что столь
ничтожный предмет, как лодка  с  тринадцатью  женщинами,  долее
недостоин  его  внимания.  Ботик  отвалил.  На  носу,  в помощь
гребцам, развернулся косой парус, и суденышко  довольно  быстро
пошло  в  сторону  Стамбула. По случаю байрама женщины ехали на
прогулку в стамбульское предместье  Эюб.  Там,  где  узкий  рог
константинопольского залива глубоко врезается в сушу, находится
знаменитая  мечеть.  В  ней,  при  вступлении на престол нового
султана, происходит церемония, которая соответствует  коронации
христианских  монархов:  султана  опоясывают  "саблей  Османа",
[Основатель Османской  империи  и  династии  турецких  султанов
Осман  I Гази (1258-1321).] хранящейся в мечети Эюб. В огромных
садах и парках, окружающих мечеть, по  пятницам  и  праздничным
дням  отдыхает  и  развлекается турецкая знать. Туда, в "долину
пресных вод", и направлялся ботик с женами сардара.
     Василий Баранщиков поравнялся с группой на площадке, когда
оба спутника сардара вскочили  на  коней,  чтобы  следовать  за
господином.  Это были слуги и телохранители богача. Василий уже
миновал всадников и на миг  обернулся,  чтобы  мельком  увидеть
лицо  важного турка. Тот выезжал на дорогу, не обращая никакого
внимания на прохожего...
     У беглеца чуть не подкосились ноги,  когда  он  узнал  это
обрюзгшее   злое   лицо   с   колючей   рыжей  бородкой.  Перед
Баранщиковым был не кто иной, как... его  старый  хозяин,  реис
эффенди Али-Магомет-ага из Хайфы!

     Жизнь Панайота Зуриди, старосты поселка, в последнее время
стала  тревожной.  Над  его  маленькой  семьей собралась гроза.
Панайот еще надеялся  отвести  удар  и  все  никак  не  решался
рассказать правду жене и дочери. Именно ей-то, тринадцатилетней
Зое,  и  грозила  опасность.  О  редкой  красоте  этой  девушки
проведал, к несчастью, новый местный начальник Али-Магомет-ага,
в   прошлом,   как   говорили,   адмиралтейский   офицер.   Сам
капудан-паша    [Капудан-паша   --   морской   министр,   глава
адмиралтейства.] прислал  сюда,  в  приморский  поселок,  этого
Али-Магомета   на  должность  "забита",  то  есть  воинского  и
полицейского  начальника,  ведающего  и   поборами   в   пользу
адмиралтейства.  Али-Магомет-ага  успел удивить местных жителей
своим богатством. Он купил лучший во всей округе чифлик [Чифлик
--  имение,  поместье.]  с  великолепной   мызой,   выстроенной
каким-то  иностранным  дипломатом,  содержал  большой  гарем  и
богатую конюшню, имел собственное легкое судно и каменный дом в
самом Стамбуле, где большинство домов были деревянными. В новой
должности забита этот богач скоро стал грозой здешних  "райев",
то есть немусульманского населения.
     На  самых  первых  порах  новый  забит свирепо требовал от
старосты  имена  недоимщиков  и  не   желал   слушать   никаких
объяснений.   Потом   Панайоту   Зуриди   как   будто   удалось
умилостивить чиновника подарками и приношениями от населения  и
этим спасти нескольких сограждан от долгового рабства. Вместе с
тем  Али-Магомет убедился, что скромная должность забита отнюдь
не бесприбыльна.  Это  обстоятельство  несколько  смягчило  его
суровость,  и, хотя поборы стали потяжелее, а порядки построже,
чем   при   предыдущем   начальнике,   все-таки   новый   забит
своевольничал  над  беззащитными  греками  в  поселке не так уж
рьяно, как в самом начале своего правления.
     В конце рамазана,  за  несколько  дней  до  мусульманского
праздника, начальник велел кликнуть к нему Панайота Зуриди. Тот
поплелся, полный недобрых предчувствий.
     Однако,  к  удивлению  Панайота Зуриди, Али-Магомет принял
его весьма ласково и, мимоходом упомянув о  недоимщиках,  сразу
же  дал беседе другое направление. Он рассказал, что не доволен
своими женами, скучает в их обществе, хочет  половину  прогнать
назад,  в родительские семьи, и освободить свое ложе для лучшей
спутницы, более достойной делить с  ним  часы  отдохновения  от
государственных забот.
     --  До  меня  дошли  о  тебе  благие  слухи! -- говорил он
вкрадчиво. -- Ты, как  я  узнал,  добрый  отец  семейства.  Это
отрадно  слышать  тому,  кто готов доверить свое нежное, хоть и
немолодое сердце, ласковым девическим рукам.
     Слова старого распутника усилили беспокойство Панайота. Он
понял, что какой-то тайный недруг  семьи  распалил  любопытство
старого турка россказнями о Зое.
     Помолчав,  Али-Магомет  недвусмысленно  выразил  намерение
посетить в дни байрама жилище старосты.
     -- Хочу  сам  увидеть  всю  твою  добрую  семью,  Панайот.
Разрешаю  тебе  не  делать слишком больших приготовлений к этой
встрече. Я приду к тебе с малой свитой...
     ... Погруженный в тяжелую думу,  Панайот  Зуриди  сидел  в
своей  садовой  беседке,  ежечасно  ожидая  появления  гонца  с
известием  о  высоком  госте.  Из  беседки,  густо  заплетенной
побегами  винограда,  Панайот  видел  пристань, ботик с гаремом
забита и самого Али-Магомета на белой лошади.
     "Он отправляет своих женщин в Эюб, -- раздумывал староста.
-- Вот они отчалили, а сам хозяин  направился  к  кофейне.  Там
отдохнет  и  покурит  до полудня, а тогда, по жаре, ему вряд ли
захочется подниматься сюда, на горку. Вечером же, даст бог, его
отвлекут вернувшиеся жены от мыслей о Зое. О господи!  Хоть  бы
пронесло эту беду!"
     Увы,  беду  не  пронесло!  Но  человек,  который в тот миг
постучал  в  заднюю  калитку  сада  Зуриди,  не  был  вестником
сардара.   Служанка   привела   незнакомца   к   беседке,  где,
погруженный в невеселое раздумье, сидел Панайот. Пришелец низко
поклонился стефанскому  старосте.  Как  только  служанка  ушла,
гость произнес:
     --  Во  имя отца и сына и святого духа -- мир дому твоему,
брат Панайот. Тебе шлет привет грек Спиридон из Скурати.  Прошу
твоей помощи, добрый человек.
     -- Кто ты?
     -- Твой гонимый собрат.
     -- Но ты не грек. Скажи свое имя.
     -- Я русский, по имени Василий. Бегу из турецкой неволи.
     --  Русский?  Будь  благословен  твой приход! -- И Панайот
Зуриди бросился  обнимать  нежданного  гостя.  --  Твой  народ,
Василий, -- наша надежда на свободу! С того дня, как российский
флот  был  в  греческих  водах,  ожила  наша вера в будущее. Мы
видели своими глазами, как поработители бежали от вас и  тонули
в  море.  [Имеется  в  виду  битва  при  Чесме в 1770 году, под
командованием А. Орлова.] Мой дом -- твой дом, брат,  но  не  в
добрый  час  ты оказался под мои кровом. Я жду плохого гостя --
новый забит, Али-Магомет-ага, зарится на мою дочь Зою и  должен
нынче или завтра прийти сюда.
     Панайот  Зуриди  не  успел досказать Василию Баранщикову о
своем разговоре с турком, как в беседку весело вбежала из  сада
синеглазая   девушка-подросток  с  двумя  длинными  каштановыми
косами. Она никак  не  ожидала  встретить  чужого  и  удивленно
остановилась  посреди  увитого  виноградом  шестигранника. Пока
отец  что-то  шептал  ей  на  ухо,  она  бросала  на  пришельца
сочувственные  взгляды  через  отцовское плечо. А Василий так и
застыл на месте, не в силах отвести  глаз  от  юной  красавицы.
Такой она и запомнилась ему на всю жизнь, какой предстала перед
ним  в  первый  раз  здесь,  в  затененной беседке: под черными
крыльями бровей -- темно-синие очи, что  горные  озера  весной,
задорные  ямочки  у  смеющихся  губ,  формой напоминающих четко
изогнутый лук, пестрая  шаль,  обернутая  вокруг  стана  вместо
пояса,  и  серебряная пряжка, перехватывающая складки платья на
узеньком полудетском плече. По безмятежному выражению  ее  лица
каждый  догадался  бы,  что  Зоя  и  не  подозревает ни о какой
опасности. Василий  же  сразу  понял,  что  семья  не  напрасно
тревожится  за  свою  любимицу:  о "нежном сердце" Али-Магомета
слишком живо напоминали беглецу... его ступни!
     В доме Зуриди прислуги было мало, и Панайот доверял  своим
домочадцам.  Он  повел  российского  странника в дом и усадил в
гостиной как  дорогого  гостя.  Василий  рассказал  греку,  что
некогда сам был захвачен в плен головорезами Али-Магомета и что
нынешний забит -- в прошлом не офицер адмиралтейства, а морской
разбойник,  командир  пиратской  галеры. Василий припомнил, что
там, на Леванте, Али-Магомет враждовал  с  султанским  пашой  в
Хайфе.  Вероятно,  эта  вражда  побудила  Али-Магомета покинуть
Хайфу и переселиться в Стамбул, где он нашел покровительство  у
капудана-паши.
     --  Значит,  и  тебе,  друг  Василий, нельзя попадаться на
глаза этому разбойнику, --  сказал  хозяин  дома.  --  Если  он
явится сюда -- ступай на кухню, там обедают батраки. Их пятеро,
среди  них  ты  будешь  незаметен.  Потом  посоветуемся с отцом
Иоанном, священником здешней часовни,  как  тебе  быть  дальше.
Есть у меня на примете и еще один надежный человек, тоже земляк
твой