учены  всевозможным
забавным  фокусам,  а  дикие "помогали" сбору кокосовых орехов:
негры дразнили зверьков, а те, в  отместку,  швыряли  с  высоты
пальмы увесистые плоды.
     На   сахарных   плантациях   Василию   однажды  случилость
исправить повреждение механического пресса, или "жома".  С  тех
пор   московиту  часто  поручали  чинить  различные  механизмы,
неуклюжие, громоздкие и тяжелые, -- мельничные жернова, насосы,
деревянные прессы. При этом  Василий  присматривался  к  работе
негров,  более  тяжелой,  чем  его  собственная.  Негры  резали
тростник (а часто прямо вырывали его голыми руками),  вязали  в
пучки  и  несли  эти пучки по прессы. Здесь выжимали сахаристый
сок в глиняные сосуды, варили, собирали его  в  медных  котлах,
выпаривали на солнце и получали сахарный песок, а из оставшейся
патоки, или мелассы, делали знаменитый вест-индский ром.
     В  порту  Сан-Хауна Василий видел корабли из многих стран:
они приходили сюда за сахаром и  ромом.  Баранщиков  знал,  что
владельцы сахарных плантаций считаются самыми богатыми людьми в
мире.   Эти   богатства   созданы   руками   рабов.  Здесь,  на
Пуэрто-Рико,  Василий   услышал   впервые   страшное   словечко
"асиенто".  Так  называлось  право англичан поставлять рабов во
все  испанские  колонии.  Это  право  недавно   потеряло   свою
юридическую   силу,   но   традиция  осталась  --  работорговля
преимущественно  считалась  английским  ремеслом.   Правда,   в
последнее  время  с  англичанами  начали  успешно конкурировать
американские купцы. Они скупают  у  плантаторов  ром  и  сахар,
продают  их  в  Европе  или  Африке, из Африки везут негров, и,
таким  образом,  "сладкая   продукция"   не   только   приносит
неслыханный  барыш, но и творит чудо: негры превращаются в ром,
а ром -- снова  превращается  в  негров,  обогащая  и  купца  и
плантатора!
     В  порт  Сан-Хуана  Василия  не  пускали  без надзора. Его
предупредили, что при попытке к бегству он будет отправлен либо
на свинцовый рудник, либо на соляные промыслы, где работали "на
износ" наказанные рабы и прочие смертники.
     Баранщиков знал понаслышке, что работали там  и  "мийтосы"
--  южноамериканские  индейцы  племен  майя,  кечуа,  аймара  и
других, -- несшие для испанцев тяжкую  трудовую  повинность  --
"миту".  Она  заключалась  в  том, что индейские племена должны
были  выделять  большие  группы  сильных  молодых   людей   для
испанских   рудников  и  плантаций,  на  постройку  зданий,  на
прокладку дорог. "Мийтосы", как правило, погибали  от  лишений,
вдали  от  родины, и почти никто из них не возвращался. Поэтому
при отправке молодых людей на "миту" родные и близкие прощались
с уезжающим, как на похоронах. Именно против  "миты"  и  поднял
восстание индейский вождь Тупак Амару Второй, но даже упомянуть
вслух  это имя -- значило подвергнуть себя участи "мийтосов". В
доме  коррехидора  слуги  бледнели  при  одном   только   слове
"рудник".

     Василий  Баранщиков  дал зарок -- не пить, чтобы никогда в
жизни не дать вину власти над собой. И хотя дворецкий Себастьян
частенько  предлагал московиту пропустить чарочку -- тот упорно
отказывался.   Нередко   случалось   ему   ловить   на    улице
многообещающие взгляды хорошеньких жительниц предместья, но эти
здешние  красавицы  казались  Василию  такими   же   чужими   и
"ненастоящими", как местная экзотическая природа.
     Так  протекли  целых  полтора  года.  Снова наступал сезон
дождей,    когда    тяжелые    тучи    заволакивали     вершину
Сьерры-де-Лукилло  и  по  нескольку  раз в день принимался идти
крупный южный дождь. С утомительным однообразием он  стучал  по
крышам  строений  и  тугим  пальмовым  листьям в саду и надолго
прогонял скучающих испанских дам  с  открытых  террас,  садовых
лужаек и площадок для игр.
     Но  в  самом  начале  дождливой  поры  выдалось однажды на
редкость ясное погожее утро. Оно застало Василия в  предгорьях.
С  топором на плече шагал он к дальней лесосеке у подножия гор:
в доме, на  беду,  запас  дров  кончился,  и  дворецкий  послал
Василия  на  помощь  неграм, рубившим деревья на склонах горных
отрогов.
     На этот раз и сама хозяйка, большая любительница  верховой
езды  и  дальних  прогулок,  воспользовалась  хорошей погодой и
лично отправилась верхом в предгорья, взяв с собой двух  конных
провожатых.  На  лесосеке она врасплох застала негров-лесорубов
спящими в шалаше. Сеньора была не  злая  женщина:  она  обещала
ничего не говорить генералу о таком проступке, если хороший воз
сухих  пальмовых  дров  для  каминов  будет  к вечеру доставлен
домой.  Ведь  сеньор  коррехидор  уже  не  молод,  и  холодными
вечерами ему необходимо погреться у жарко пылающего камелька!
     Негры  взялись  за топоры, а сеньора губернаторша, оставив
провожатых присмотреть за  ленивыми  лесорубами,  одна  поехала
назад.  Она благополучно миновала все трудные спуски на отрогах
гор и внизу пустила коня в галоп по  тропинке.  Путь  ее  лежал
между густыми зарослями колючего кустарника.
     Здесь   лошадь   сеньоры   испугалась  огромной  черепахи,
выбравшейся  погреться  на  солнышко.  Лошадь   шарахнулась   в
кустарник,  осела на задние ноги, и тысячи колючек вонзились ей
в  круп  и  брюхо.  Животное  рванулось,  сбросило  всадницу  и
понеслось по тропе.
     Навстречу  ей  шагал Василий Баранщиков. Он первым заметил
знакомую лошадь под  дамским  седлом,  без  наездницы.  Василий
подставил плечо несущейся вдоль изгороди лошади, больно ушибся,
но  поймал  поводья  и  остановил  коня,  дрожащего и покрытого
пеной. Держа лошадь в поводу,  он  пошел  по  следам  и  вскоре
увидел  сеньору,  сидящую  на  земле. Он осторожно поднял ее на
руки, испуганную, ошеломленную падением, в изорванной  амазонке
и с ушибленной ногой. Сесть в седло она не могла.
     До  дома  было  далеко,  кругом  -- безлюдная местность, а
погода успела испортиться. С гор сползла туча,  и  скоро  полил
дождь,  превратившийся  в  тропический ливень с грозой. Заметив
невдалеке корраль для скота, а за его изгородью --  пастушескую
хижину,  Василий  внес  туда  неудачливую наездницу, устроил ее
поудобнее на ложе из сухих трав и хотел вернуться к лошади,  но
оглушительный  удар  грома  совсем  перепугал  сеньору.  Лошадь
сорвалась с привязи и ускакала, а женщина в страхе прижалась  к
своему спутнику.
     Несколько  часов,  пока  не  утих  ливень,  провели  они в
пастушьей хижине.  Василий  сумел  развести  огонь  и  подсушил
мокрый  наряд  сеньоры.  Когда  стемнело,  тысячи летучих мышей
закружились над одинокой хижиной. Сеньору пугал бесшумный полет
этих ночных существ,  трепет  их  серых  крыльев,  мелькание  в
отсвете костра маленьких ушастых головок. Невольно ей пришли на
память  страшные  легенды  о  здешних  летучих  мышах-вампирах,
высасывающих кровь у мулов, коров и даже людей. Слуги говорили:
мыши-вампиры проделывают  без  боли  очень  маленькую  ранку  и
высасывают  столько  крови,  что  человек  или  животное  может
заболеть и даже погибнуть.
     Разумеется, сеньора ни  за  что  не  соглашалась  остаться
здесь   в  одиночестве,  пока  Василий  сходит  за  людьми  или
экипажем. Поэтому пришлось ему донести хозяйку до  города.  Они
вернулись,  когда  в  генеральской  вилле уже снаряжалась целая
экспедиция для розысков  хозяйки  дома.  Через  несколько  дней
после  этого  происшествия  пожилая  сеньора Матильда, дуэнья и
наперсница донны Марии, поверенная всех ее секретов,  осторожно
вручила  невольнику-московиту  ключик  от потайной двери одного
укромного покоя в доме, уединенного и очаровательного...
     Василию пришлось с тех пор сопровождать хозяйку на  долгих
прогулках.  Все  чаще  повторялись  и  тайные  встречи  в доме.
Человек не болтливый и скромный,  Баранщиков  никому  не  выдал
тайны,  но  дуэнья  сеньоры  решила,  что  ее  молчание госпожа
оплачивает  недостаточно  щедро!  Сеньора  Матильда  возмечтала
превратить  чужой  секрет в источник столь большого дохода, что
донна Мария вскоре оказалась не в силах выполнить  стремительно
растущих  требований.  И  тогда  осталось  одно -- расставание!
Нужно было отправить московита из дому, отпустить его на волю.
     Сначала генерал и слышать не хотел о свободе для руса,  но
сеньора  мягко  и  властно  добилась  своего: Василию был выдан
форменный паспорт на  имя  московитянина  Мишеля  Николаева,  а
донна  Мария  из личных средств снабдила отпущенного невольника
небольшой  денежной  суммой.  Разумеется,  такое   внимание   к
простому  рабу,  каких  у  генеральши  было несколько сотен, не
может  объясняться  лишь  неожиданно  появившимся   у   сеньоры
сочувствием  к  семье  московита.  В  своей  книжке  "Нещастные
приключения" Баранщиков именно так  поясняет  новый  счастливый
поворот  судьбы.  Но  тайну  выдает само исключительное участие
сеньоры в  освобождении  клейменого  раба,  стоившего  генералу
около  тысячи  рублей золотом на русский счет, -- такова была в
Вест-Индии цена двух сильных негров.
     И вот Василий  Баранщиков  --  снова  вольный  человек,  в
хорошей  одежде,  с  испанским  паспортом и испанским золотом в
кармане. Прощальный взгляд из-под длинных ресниц провожает  его
в  дальнюю  дорогу.  За  этот  взгляд  не  один  знатный сеньор
скрестил бы шпагу со своим соперником!
     Впервые Василий без  опаски  и  помех  спускается  в  порт
Сан-Хуан.  У  набережной  стоит  генуэзская  бригантина.  Через
несколько суток она отваливает -- так сказали Василию  матросы.
Ура!  Капитан-генуэзец не прочь взять Мишеля Николаева матросом
верхней команды. Вознаграждение скромное, но вместе  с  золотом
сеньоры  Марии  его хватит, чтобы добраться от Генуи хотя бы до
границы российской на Днепре или Двине либо до селений  казаков
донских  в  южных  степях.  А там, дома, как говорится, и стены
помогают! Не пропадет на Руси купец нижегородский!
     Наступил час отплытия. Василий стоял  на  вахте  вместе  с
молодым  венецианцем, матросом Антонио Ферреро, с которым успел
подружиться. Звезды загорались над океаном, прибой бесновался и
кипел у скалистых мысов  острова  Пуэрто-Рико,  обрушивая  свой
гнев на каменные твердыни.
     Вглядываясь  в  очертания  Сан-Хуана,  в  тысячи мерцающих
огоньков города, Василий, как ни старался, не  мог  найти  одно
окошко,  откуда следили сейчас за кораблем погрустневшие глаза.
Взгляд их долго не отрывался от темнеющего,  нефритового  моря,
пока  не  перестал различать между зеленоватыми звездами желтый
светлячок топ-огня на мачте генуэзского парусника...

     Вновь обращенные

     Над генуэзским кораблем медленно отгорали  необыкновенные,
шелками шитые морские зори, сгущались и расходились тучи; когда
багровый  шар показывался из-за синих волн океана, судно бежало
ему навстречу, и тени парусов закрывали корму. Вечером огненное
светило тонуло за кормой в  пылающем  океане  и  закатные  тени
лежали  на  баке -- носовой палубе. Все шло хорошо. Наступление
нового 1784  года  экипаж  отпраздновал  уже  близ  африканских
берегов, недалеко от Геркулесовых, или "Мелькартовых", столпов,
как  в  старину  моряки  называли каменные врата к Средиземному
морю -- Гибралтарский пролив. И именно здесь, на пороге Европы,
его поджидало несчастье!
     Однажды на рассвете капитан заметил судно, которое  летело
наперерез  курсу  итальянского корабля. А подзорную трубу виден
был облеченный рангоут и скошенные паруса.  Флага  нельзя  было
различить,  но у капитана уже зародились недобрые предчувствия.
Он знал, что вест-индские товары в его трюме -- самая  завидная
добыча  для  пиратов:  сахар,  пряности, ром, табак, выделанные
кожи. Знал  капитан  и  про  лихих  турецко-алжирских  пиратов,
главарю  которых,  алжирскому  бею,  многие государства Европы,
например Швеция и Дания, Королевство обеих  Сицилий,  некоторые
вольные города Ганзейского союза, платили дань, за что получали
от  бея  особый  паспорт.  Он  служил  защитой  при  встрече  с
турецко-алжирскими морскими разбойниками.
     Такого паспорта генуэзская бригантина не имела. Капитан ее
надеялся, что ему просто удастся избежать встречи с  корсарами,
наводящими  ужас  на все Средиземное море. Захваченные пиратами
суда и грузы шли на продажу, а экипажи и пассажиры безо всякого
снисхождения продавались в рабство. За иных турки брали богатый
выкуп, за остальных -- выручали немалые деньги на  невольничьих
рынках.  Генуэзскому  капитану  случалось  видеть  эти  рынки в
Стамбуле,  Смирне,  Алжире  и  во  многих  других  портовых   и
приморских городах.
     Чужое   судно  постепенно  приближалось.  Уже  можно  было
распознать в нем большую  турецкую  галеру,  шедшую  под  всеми
парусами   при   убранных  веслах.  Капитан  бригантины,  чтобы
уклониться от опасной встречи, положил  руля  на  четыре  румба
вправо, под крутой бейдевинд. Расстояние между кораблями начало
расти.
     Будь ветер попутным -- бригантина и с полными трюмами ушла
бы от  пиратов,  но, видимо, турецкий моряк знал толк в здешней
погоде!  Отставая  все  больше  от  итальянцев,  турки   упорно
продолжали  преследование,  видимо рассчитывая на благоприятную
для них перемену  ветра.  И  действительно,  к  полудню,  когда
далеко отставшая галера лишь чуть заметным пятнышком темнела на
западе,  ветер  утих  совершенно. Наступил полный штиль, паруса
итальянской  бригантины  беспомощно  повисли  на  реях,  словно
крылья смертельно раненой птицы.
     Весь экипаж -- капитан, боцман, матросы и корабельный кок,
всего  восемнадцать  человек,  --  столпился  на  палубе.  Чуть
заметно зыбился океан. Длинные плавные валы этой  мертвой  зыби
слегка покачивали корабль, равномерно и монотонно всплескивая и
журча  за кормой, у руля. Казалось, будто судно все же движется
и уходит от  грозной  опасности...  Увы!  Стоило  взглянуть  на
сникшие паруса -- и надежда на спасение гасла.
     Между  тем  на  турецкой галере гребцы по команде опустили
весла на воду. Вскоре удары многих пар этих тяжелых весел стали
слышны людям на бригантине. Донеслись выкрики на  чужом  языке.
Вот  галера  уже  в  одном кабельтове от генуэзского парусника.
Видны сизые дымки на борту... Это  курятся  фитили  у  турецких
канониров.  Василий  насчитал  у  противника одну... две... три
легкие пушки... Вот поднялся из воды весь  ряд  весел  с  одной
стороны.  Поворот!  На  носу,  на  корме,  на  палубе  толпятся
бритоголовые усатые люди в фесках и чалмах. Сверкает  на  ясном
послеполуденном  солнце  турецкое  оружие -- клинки, пистолеты,
ружейные стволы...
     А на генуэзском корабле -- все будто оцепенели.  На  борту
бригантины   не   было   пушки,   команда   не  имела  никакого
огнестрельного оружия. Ничего не предусмотрели хозяева судно --
даже  священника  или  хоть  завалящего   монаха-капеллана   не
имелось,   чтобы   по  всем  правилам  помолиться  о  даровании
попутного ветра при встрече с  опасным  врагом!  Молитву  перед
едой  обычно читал в пути сам капитан, перемежая "божественные"
слова  с  морскими  ругательствами,   чем   неизменно   вызывал
оглушительный  хохот команды. А нынче и капитан забыл, видно, о
небесных силах: с побелевшим лицом, держа в руке  ненужную  уже
подзорную  трубу,  вглядывается  он  простым глазом в очертания
неприятельской галеры и чувствует  себя  кроликом,  глядящим  в
разинутую пасть удава.
     Только младший матрос, Антонио Ферреро, не поддался тупому
отчаянию.  В  черных  глазах  венецианца,  который  был еще так
молод, что  в  прошлом  рейсе  шел  юнгой,  Баранщиков  заметил
выражение  непримиримой ненависти. Правую руку Антонио прижимал
к поясу. Глядя на юношу, и нижегородец стряхнул с себя гнетущее
оцепенение и встрепенулся.
     -- Что ж, неужели  так  и  помрем  под  ятаганами,  словно
скотина   безответная?  --  пробормотал  Баранщиков  по-русски,
обращаясь не то к товарищам, не то к самому  себе.  Кое-кто  из
матросов  обернулся  на  звук  его  голоса.  Василий машинально
опустил руку к правому колену...  Увы!  Нет  на  нем  добротных
российских   сапог   с   яловыми  голенищами,  где  чуть  не  с
мальчишеских лет покоился булатный тесачок,  а  носить  морской
складной  ножик  за  пазухой  он  так  и  не  приучился. Поздно
спохватился теперь!
     В ту же минуту тень вражеских  парусов  заслонила  солнце.
Раздался  глухой  треск.  Деревянные борты сшиблись, бригантину
сильно  качнуло...   и   замелькали   через   фальшборт   чужие
ожесточенные  лица.  Многие разбойники зажимали кривые клинки в
зубах,  а  в  руках  держали  пистолеты.  Прогремело  несколько
выстрелов.
     Все  кончилось  в  считанные  минуты.  Турки,  не встретив
сопротивления, быстро овладели кораблем и заполнили всю палубу.
Даже запах сразу сделался другим,  непривычным:  тут  и  острая
вонь разгоряченных тел, и чеснок, и кофе, и резкая струйка гари
от пеньковых фитилей, и пороховой дым... В глазах Василия так и
мельтешили  чужие  коричневые  лица,  острые  бородки,  руки  с
ятаганами, шаровары, сапожки с загнутыми вверх носками.  Вот  с
металлическим  грохотом  полетели  на  палубу,  у самого борта,
странные боевые топорики на длинных шестах. Там, где у простого
топора -- обушок, у этих, у турецких, -- острый крюк. Догадался
Василий,  что  это  специальное  оружие  морских   разбойников:
топором  -- вражеский борт рубить, крюком -- галеру к его борту
подтягивать при абордаже.  Нынче  они  не  понадобились  --  их
просто отшвырнули на палубу.
     Василий  видел,  как  два турка повели куда-то генуэзского
капитана, видел, как с галеры на бригантину, звякнув,  полетели
железные  цепи, кандалы и оковы, как на палубе одному за другим
турки  вязали  руки  матросам-итальянцам.  Пиратов  было  вдвое
больше,  чем  пленников,  и  уже схватили сзади за локти самого
Василия Баранщикова, как вдруг  один  из  врагов,  дико  взвыв,
зажал  ладонью  раненый  бок.  Это  венецианец  Антонио Ферреро
изловчился-таки пырнуть ножом самого рослого турчанина.  В  тот
же   миг   ударил  турецкий  пистолет,  и  молодого  венецианца
поволокли к трюму. На палубном настиле остался багровый след --
кровь  сочилась  из  простреленного  плеча   Антонио,   но   он
извивался,  пытаясь  вырваться,  и  выкрикивал  проклятия, суля
туркам  гибель  от  венецианских  боевых  судов.  В   тот   год
венецианская  республика  успешно воевала на море с оттоманской
Портой, хотя и ослабела былая мощь богатой республики.
     Рвануться на помощь товарищу Баранщиков не успел:  сильный
удар  по  голове  сбил нижегородца с ног. Двое турок уселись на
нем верхом, и кузнец быстро заклепал на ногах тяжелые  железные
кандалы. Потом и Василия сволокли в трюм.
     Больше  суток  пролежали в темном трюме турецкие пленники,
без пищи, без воды. Перед наступлением  следующей  ночи,  когда
пленники  так обессилели, что еле-еле могли держаться на ногах,
всех вывели на палубу. Осмотр произвел сам  пиратский  капитан,
немолодой  полнотелый  турок  с  одутловатым  лицом  и крашеной
бородкой  --   Али-Магомет-ага.   Его   белую   чалму   украшал
необыкновенно   крупный   изумруд   редкостного   ярко-зеленого
оттенка. За широким поясом золотого шитья торчали  пистолеты  и
кинжал с такой дорогой рукоятью, что, вероятно, она одна стоила
всего  остального  оружия  пиратской  шайки.  Капитан определял
участь пленника: кому быть гребцом  на  галере,  кому  идти  на
продажу  в  турецкие  или  иные  владения,  кому -- в хозяйство
самого Али-Магомета.
     Не   торопясь,    соблюдая    важность    вельможи-османа,
Али-Магомет-ага  прошелся  вдоль  шеренги  обессиленных  людей,
связанных  или  скованных,  не  успевших   еще   привыкнуть   к
солнечному  свету  после  темноты  корабельного  трюма. Капитан
сразу обратил внимание на голубоглазого пленника,  который  был
на  полголовы  выше  остальных  и пошире в плечах. Растрепанная
русая  бородка,  которую   Василий   отрастил   после   датской
солдатчины,  резко выделяла его лицо среди безусых и безбо