астным  своим  приключениям  в
магометанскую  веру". ["Нещастные приключения", изд. III, 1793,
стр. 64-65. Кстати, отрывок дает ясное представление о стиле  и
художественном уровне этой книжки.]
     Вдруг  неожиданное  происшествие  чуть не погубило Селима.
Ему вновь довелось изведать, как тогда говорили,  непостоянство
колеса Фортуны.

     Побег

     Случай,  едва не погубивший Василия Баранщикова, произошел
незадолго до праздника байрама в  конце  рамазана,  который  на
этот раз, по европейскому календарю, пришелся на июнь Во дворце
султана,  где  нес  свою  службу  Селим, тщательно готовились к
праздничным  торжествам.  Повсюду  обновлялись  или   чистились
драпировки,  украшения,  ковры, чинились и красились обветшалые
части дворцовых зданий. Василий опасался этих работ, потому что
прятал в укромном тайничке оба свои  паспорта  --  единственный
предмет,  о  котором  он  ничего  не сказал Усману и не показал
никому в Стамбуле. Когда  мешочек  с  паспортом  стало  слишком
опасно держать во дворце, Василий решил перенести его домой. Со
всевозможными предосторожностями спрятал он мешочек под порогом
своей каморки, где занимался шитьем обуви и где никто за ним не
прибирал.
     Подсмотрела ли Айшедуда подозрительные манипуляции супруга
у порога,  почуяла  ли  какую-то  перемену в настроении Василия
после морской  экспедиции,  окрылившей  его  новыми  надеждами,
только  одним несчастным утром, воротясь домой со службы, Селим
увидел оба свои паспорта в  руках  Айшедуды.  Когда  он  вошел,
женщина метнулась к выходу.
     --  Стой!  Куда? -- закричал Василий и схватил ее за руку.
-- Отдай мне эти бумаги!
     Вид у  супруга  был  такой,  что  Айшедуда  в  первый  раз
испугалась его. Но она постаралась не показать испуга и принять
обычный  надменный  тон.  Это  на сей раз было нелегко: Василий
ухватил ее за руку и, видимо, не торопился отпустить!
     -- Отец! --  запищала  она  жалким  голосом.  --  Беги  на
помощь! Селим бьет меня! На помощь!
     Тогда  Василию  пришлось применить силу, и документы упали
на пол. Он подхватил их и  запихал  в  карман.  Тут  в  комнату
вбежал Махмуд и замер в изумлении при виде непривычной картины:
на  коврике  ревет  Айшедуда,  а  над  ней  грозно  возвышается
великанская фигура Селима во всем янычарском облачении.
     Тесть, увидев лицо зятя, струсил не на  шутку  и  даже  не
попытался удерживать витязя, когда тот ступил за порог с тайной
мыслью бежать тотчас же, пока документы не изъяты.
     -- Махмуд-ата! -- завопила Айшедуда. -- Не выпускай Селима
из дому. Я видела у него крупные иностранные деньги!
     Счастливая  догадка  озарила  Василия. Он спасен! Турчанка
приняла найденные бумаги за иностранные денежные купюры.
     -- Откуда у тебя эти деньги?  --  недоверчиво  осведомился
Махмуд. -- Сколько же их у тебя и что ты намерен с ними делать?
     --  Я  сберег свое матросское жалованье, потому что не пью
вина и не мотаю деньги по ветру, -- отвечал янычар. -- А достал
я  их  из-под  пола,  чтобы  выменять  на  турецкие  деньги   у
иностранных  курьеров,  которые  приходят в Баби-Али, к визирю.
Получу я за них не меньше двух сотен пиастров. И я хочу  купить
себе  на  них  к  байраму  новое обмундирование и оружие. У нас
будет смотр янычарам на празднике. Сам  великий  визирь  примет
наш парад. Я не желаю выглядеть на параде нищим... И не советую
никому вмешиваться в мои дела!
     --  Слова твои мудры и вески, это речь зрелого мужа, и мне
она отрадна! -- забормотал  Махмуд.  --  Встань,  Айшедуда,  не
серди  супруга  столь  громкими  рыданиями. Когда же ты намерен
обменять иностранные деньги на турецкие?
     -- При первой встрече с курьерами, во дворце или на  улице
в  Пере, где живут чужеземные послы. А теперь -- не мешайте мне
раздеться и отдохнуть после службы!
     Айшедуда, выйдя из комнатки, уже накинула было шаль, чтобы
сбегать к Усману, но отец удержал ее на пороге.
     -- Не торопись, Айшедуда, -- сказал он. -- Усман все равно
отберет у нас все деньги Селима в уплату долга. Пусть твой  муж
сперва  принесет  деньги  домой  и отдаст их мне, а я отдам ему
свое старинное оружие  из  сундука.  Такого  нет  ни  у  одного
янычара  во  дворце,  но  ведь  лежит  оно уже много лет, может
заржаветь и испортиться, деньги же всегда остаются...  свежими!
Если он отдаст мне все, что выручит за свои иностранные деньги,
то есть двести пиастров, мы не останемся с тобой внакладе, хотя
некогда оружие мне стоило дороже.
     Через  несколько  дней  после этого происшествия Селим был
послан своим начальником на тот берег Золотого Рога, а  Галату,
где  невдалеке от Усманова жилища близ улицы Топхане помещались
оружейные мастерские и воинские казармы. И на этот раз  счастье
улыбнулось Василию!
     Не  успел  он  выйти  на  просторную,  застроенную виллами
дипломатов Большую улицу Перы, столь памятную  ему  по  первому
дню  пребывания  в  Стамбуле,  как  из-за угла показался легкий
возок,  сопровождаемый  двумя  верховыми.  Один   из   верховых
придержал коня и о чем-то спросил прохожего разносчика фруктов.
Янычар  Селим  только-только вознамерился узнать у конника, где
тут проезжают иноземные курьеры, как  вдруг  услышал  из  возка
русские слова:
     -- Ну, что ж ты, братец, под самый конец вдруг замешкался?
Или дорогу забыл?
     --  Хотел  грушами  вас  попотчевать,  ваше благородие! --
весело отвечал конник. -- У нас в Киеве я еще таких не видывал!
     Перед  изумленным,  обрадованным   Василием   оказались...
земляки!  Дипломатический  русский  курьер  с охраной! Не помня
себя от волнения, бросился  Василий  Баранщиков  к  запыленному
возку:
     --  Ваше  благородие, господин честной! Батюшка! Дозвольте
слово молвить!
     Молодое  безусое  лицо,  почти   мальчишеское,   выбритое,
напудренное,  но  даже  под слоем пудры веснушчатое, влажное от
пота, обрамленное буклями седого парика...  и  пухлые  губы,  и
вздернутый   нос...   Господи,   молодой  российский  барин!  С
удивлением глядит на Селима. Еще  бы  не  удивляться:  турецкий
янычар с каким-то ходатайствам!
     Запинаясь,   путая   слова,   Баранщиков  умоляющим  тоном
попросил разъяснить ему дорогу к российской границе: мол, через
какие города турецкие,  молдаванские  и  прочие  ездят  господа
курьеры в Петербург либо в Москву-матушку.
     --  Да  на  что  тебе сие, братец? -- в недоумении спросил
молодой курьер.
     Василий стоял уже под окошечком возка и мог говорить тихо.
     -- Извольте-с объяснить мне дорогу домой, сударь,  ибо  за
мною, возможно, наблюдают, и времени на разговор в обрез у меня
и  у  вашего  благородия... Заставьте бога православного за вас
молить, ежели живым домой  доберусь!  Коли  будет  на  то  ваша
милость...  Сирот ради, что дома обретаются в нищете, пока отец
их здесь в плену погибает...
     Из глаз Баранщикова брызнули слезы.  Оба  верховых  казака
приблизились  и слышали последние слова. Их тронуло горе чужого
человека в янычарской одежде.
     -- Ваше благородие,  --  проговорил  старший  из  них.  --
Дозвольте мне по-простому, по-мужицки ему растолковать. Видать,
человек-то российских кровей... Дозвольте поясню...
     --  Да  нет,  Романыч,  как  же  ты ему растолкуешь, бог с
тобой! Он и не упомнит всего, да и ты  наврать  можешь...  Нет,
нет, от сего пользы не будет, надо по-другому!..
     Молодой  человек,  видимо,  понял  ситуацию  правильно. Он
говорил торопливо, нервно покусывая губу и решая мысленно,  как
же вернее помочь голубоглазому янычару с матушки-Руси.
     --  Ты...  грамоте  разумеешь?  --  спросил  он  наконец у
Василия.
     --  Обучен  читать  и  писать,  ваше  благородие.   Будьте
милостивы, сударь.
     --  Вот!  -- произнес курьер не без стеснения. -- Возьми и
спрячь эту бумагу. Я на ней для  своих  надобностей  весь  свой
путь  нарисовал,  от  самого Киева, ибо следую сейчас оттуда...
Как зовут тебя, братец?
     -- Василий, Яковлев сын, по фамилии Баранщиков,  век  буду
за ваше здравие бога молить!
     --  Помоги  тебе  бог,  братец,  -- растроганно проговорил
курьер. -- А тут вот,  на,  возьми  немного  денег  российских,
полтина  серебром  наберется.  Издержался  в  дороге,  более не
могу... Да ты почему  ж  к  послу  российскому  не  обратишься?
Булгаков,  Яков  Иваныч,  слыхал? Или... не жалует тебя министр
государынин?
     -- Эх, ваше благородие! Жалует царь, да не жалует псарь! С
порога посольского дворецкий прогнал, даже слушать не стал,  не
то что ваша милость!
     --  Что  ж, земляк, счастливого тебе пути! Коли задуманное
исполнить намерен по размышлении зрелом,  даю  тебе  совет:  не
больно  мешкай!  Тучу  видишь  вон, над морем? Коли видишь тучу
грозную, сам разумей, что дождя-грому не миновать! Не  пришлось
бы   навещать   тебе   Якова-то  Ивановича  в...  Семибашенном!
Смекаешь?
     -- Вроде бы соображаю, ваше  благородие!  Спаси  вас  бог,
сударь!
     Дома   Василий  не  рискнул  сразу  вынуть  и  рассмотреть
драгоценную бумажку с маршрутом, потому что застал здесь Усмана
и  муллу  Ибрагима-баба  в  оживленной  беседе  с  Махмудом   и
Айшедудой.     Громкие    восклицания    понеслись    навстречу
возвратившемуся домой янычару.
     -- Привет тебе,  воитель  Селим,  да  хранит  тебя  Аллах!
Посмотри-ка  что  приготовил  тебе  тесть  к  параду  янычар на
байраме. Ты будешь блистать как солнце!
     И Василий был тут же опоясан отличным  поясом,  сверкающим
подобно  хвосту  жар-птицы.  К  этому  богатому поясу прицепили
дамасской стали кинжал, оправленный жемчугом и яхонтами,  а  за
пояс  заткнули  пару  длинных пистолетов с колесцовыми замками,
золотой насечкой  и  перламутровыми  инкрустациями.  В  зеркале
Василий  увидел  свое собственное изображение и вспомнил книжку
сказок о старинных богатырях.
     Мулла заставил своего подопечного прочитать  вслух  четыре
мусульманские молитвы и подивился четкому чтению.
     --  Это  тоже  пригодится тебе на параде, сын мой, и будет
высоко зачтено тебе! -- предсказал он  веско.  --  Твои  успехи
удивительны  и быстры, ты уже замечен и отличен среди дворцовых
янычар нашего султана, и начальники хвалят твое усердие.  Но  в
душе  моей  нет  полного покоя за твое благополучие, потому что
пророк велел правоверным не  пренебрегать  его  благодетельными
дарами  и вкушать радости жизни после трудов и подвигов во слав
Аллаха. Скажи мне, сын мой, почему ты равнодушен  к  священному
праву мусульманина на высшие домашние радости? Почему ты до сих
пор  имеешь  одну  жену  Айшедуду?  Ей  скучно в твоем доме без
добрых подружек! На радость себе и ей ты  должен  будешь  взять
после рамазана еще одну жену в дом. Этим ты рассеешь сомнения в
том, что ты еще не вполне тверд в законах шариата.
     Баранщиков спокойно отвечал мулле:
     --  После  того,  как  великий  визирь,  мой  покровитель,
сделает смотр янычарам и окончится  парад,  мне  будет  вручено
жалованье  за девять месяцев службы. Тогда я расплачусь с моими
благодетелями Усманом-ата и Махмудом, и они, возможно,  помогут
мне,  как  добрые  родственники,  сыскать  столь же добрую, как
Айшедуда, вторую супругу!
     -- А видел ты нынче иностранного курьера... -- начала было
Айшедуда, но ее отец, Махмуд, сердито дернул дочь за  рукав,  и
она  прикусила  язык.  Усман  взглянул на нее подозрительно, но
ничего не спросил. Василий же снял свои новые доспехи и ушел  к
себе,  будто  бы дошивать очередную пару желтых турецких сапог.
Время от времени он озирался на все стенные  щели  и  осторожно
разбирал  рисунок  на  помятой  бумаге, врученной ему несколько
часов назад российским курьером.

     Янычарский парад прошел для Селима удачно. Великий  визирь
остался  доволен  всеми янычарами дворцовой стражи, но особенно
восхитил его бравый и великолепный вид  воина  Селима,  заметно
выделявшегося  среди  всей  шеренги. Вызвав бравого воина перед
строем, он приказал ему прочитать молитву и одобрил быстроту, с
которой Селим вертел языком, отмолачивая текст  угодной  Аллаху
молитвы.  В присутствии великого визиря и янычара-аги, старшего
начальника над всем янычарским войском, казначей вручил  Селиму
полную   сумму  его  девятимесячного  жалованья  --  шестьдесят
гершей, или пиастров по сорок пар --  двадцать  четыре  русcких
рубля.
     Отправляясь   на   парад,   разодетый  Василий  Баранщиков
прихватил с собою и оба паспорта, сказавши своим подозрительным
домочадцам, что на торжестве ему, возможно, предоставится самый
удобный случай сговориться с  кем-либо  из  иностранцев  насчет
обмена иностранных денег на турецкие. Айшедуда вознесла молитву
Аллаху,  чтобы  Селиму  удалось поскорее сговориться и получить
деньги -- ей не терпелось прибавить кое-что к своим собственным
сбережениям. Ведь раньше, чем этот покорный дурень заведет себе
новую жену, ей, Айшедуде, нужно побольше припрятать для себя! С
этими разумными мыслями почтенная турчанка ожидала прихода мужа
с парада.
     А что же супруг? Если бы Айшедуда с  Махмудом  и  Усман  с
муллою смогли бы увидеть сейчас султанского янычара!
     Ни одному из четырех попечителей Василия и в голову прийти
не могло,  что  их  подопечный  отважится  на рискованный побег
прямо с военного праздника! На этом  Василий  и  построил  свой
расчет!
     Покинув  дворец во всем своем роскошном одеянии, то и дело
оправляя длинный кинжал на поясе и тяжелые пистолеты, бренча  в
кармане мошной с монетами, Василий... плыл на лодке в скутари!
     Перевозчик,  пожилой  худой  турецкий  рыбак, старался изо
всех сил угодить важному пассажиру. Чтобы развлечь  его,  рыбак
рассказывал  забавный  анекдот,  который  любит  повторять  все
стамбульские лодочники, про упрямого купца,  возвращавшегося  с
царьградского  базара.  Купец  заспорил  с лодочником о цене за
переправу, потому что цена в две пары  показалась  ему  слишком
высокой.   Отказавшись  от  перевоза,  упрямый  купец  со  всем
имуществом отправился... вокруг Черного и  Азовского  морей  из
Стамбула  в  Скутари! Прошел он тысячи три километров, истратил
тысячи пиастров, странствовал более двух лет, зато... сэкономил
две паре за перевоз и всю жизнь этим гордился!
     Вот за  тяжеловатой  башней  Леандра  уже  ясно  виднеются
минареты мечетей Скутари, или Ускюдура, как зовут его турки. На
пристани  Саладжак  Скелези  янычар  Селим расплатился со своим
разговорчивым  перевозчиком  и  вручил  ему  две   пары.   Мимо
монастыря  дервишей  и  мечети  Ихзание он дошел до знаменитого
мусульманского кладбища, где находятся  склепы  многих  жителей
Стамбула,  пожелавших  найти вечный покой не в европейской, а в
азиатской  земле!  Ибо  так  подобает  настоящему  правоверному
мусульманину!
     Обойдя   огромное  кладбище  с  его  тенистыми  деревьями,
Василий  углубился  в  тесный  лабиринт  армянских,  греческих,
болгарских   домиков  холмистого  предместья.  Кривой  переулок
приводит  к  неприметному  домику...  С  его  хозяином  Василий
некогда  встретился  всего  раз  в  жизни,  в те дни, когда еще
таскал на спине тяжелые мешки в стамбульском порту и  нанимался
поденщиком  к  местным  грекам.  Хозяин домика велел звать себя
братом Спиридоном и попусту не  приходить,  если  это  "святому
делу  без  пользы".  В  чем  заключалось "святое дело", Василий
смекал, но с кем-либо болтать  о  том  зарекся.  Ему  еще  грек
Христофор,  кораблевладелец,  сказывал:  обо всем, что касается
общего дела для всех греков,  живущих  под  игом  султана,  он,
Василий  Баранщиков,  ни  в  трезвом,  ни  в пьяном виде, ни на
исповеди, ни на дыбе не должен словца проронить, иначе, мол,  и
себе беду наживет еще горшую, и других добрых христиан на плаху
приведет  целой  толпой! И вот к таинственному брату Спиридону,
причастному к "святому делу" греков, и спешил сейчас Василий.
     Брат Спиридон оказался дома. Увидев еще из оконца, что  во
дворик  вошел  дворцовый янычар в парадной форме, хозяин домика
быстро шагнул из комнат в сени  и  спокойным,  строгим  голосом
спросил,  за  какою надобностью явился столь неожиданный гость.
Василий уже по дороге  обдумывал  слова,  которые  должны  были
успокоить  подозрительность  грека  и  расположить его в пользу
посетителя.
     -- Помоги, брат Спиридон,  единоверцу.  Прибегаю  к  твоей
помощи, зане для вашего святого дела хоть малую пользу принести
готов.
     У  грека  сурово  сдвинулись брови, лицо приняло выражение
гнева и удивления.
     -- Кто ты таков и зачем ко мне явился? -- спросил он грубо
и резко. -- Дела мне нет до вас и никакой пользы мне от тебя не
надобно. Если обознался, так ступай подобру-поздорову дальше!
     -- Не гневайся, брат Спиридон! Не  изволишь  ли  вспомнить
меня,   Христофорова   матроса   Василия,  что  потом  портовым
грузчиком был и с тобою в греческом доме на Фанаре  встречался?
Я туда поденно работать приходил, припомнил, брат?
     --  Да,  как  будто  узнаю  теперь.  Почему на тебе одежда
янычарская? Небось мусульманином стал?
     -- Не гневись, батюшка, затем и пришел... Помоги,  родной!
Дозволь  у  тебя  переодеться, найди мне, батюшка, какую-нибудь
нехитрую справу, а себе -- вот это все и оставь!
     -- Да ты что, ума лишился? Тут одних камней драгоценных  и
золотого шитья сотни на две будет.
     --  Глаз  у  тебя,  брат  Спиридон,  верный,  как  у гостя
торгового. Определил ты цену всей этой  справе  правильно:  две
сотни  пиастров  за  нее  на  базаре  любой  купец  отдаст,  не
задумается. Так вот, возьми всю эту справу да на пользу  вашему
святому  делу и обрати. А мне -- достань тотчас сапоги простые,
черные, да одежду греческую. Сколь сил моих хватит -- столько я
нынче верст должен между Стамбулом и собою оставить.
     -- Неужто решился, презрев  опасность,  в  отечество  свое
воротиться?
     --  Истинно  так,  брат.  Не  только мучения презрев, но и
самое смерть, если случится, что пойман буду!
     -- Ну, если так,  да  будет  мир  тебе  под  самым  убогим
кровом.  Дар  твой  братский  приемлю,  ибо  сделан  от чистоты
сердечной... Но только... В случае беды сумеешь ли ты...
     -- Сумею ли смолчать, куда оружие дел? И в  мыслях  такого
опасения  не  держи:  помру  -- не выдам. Только мне, брат, уже
пора переодеваться и идти, покуда погони за мной нету.
     -- Неверно мыслишь, друг! Беду так наживешь. Ночи темной у
меня дождись, перед рассветом  и  выйдешь.  Раздевайся,  ложись
спать до утра, а я покамест схожу проверю, не заметил ли кто из
соседей,  что  сюда янычара занесло. Коли сие замечено было, то
придется тебя в другой дом тихонько отвести, чтобы видели,  как
янычар от меня ушел.
     Целый  час грек не возвращался. Ждать было так томительно,
что Василий уж и не рад был этой дружеской услуге. Воротившись,
брат Спиридон  сказал,  что  Василия  никто  не  видел  в  этом
дворике,  но  осторожности  ради  нужно все же дождаться полной
темноты. Повечеряв с гостем, грек предложил ему постель. Снимая
с себя богатую турецкую одежду, красные сапоги, пояс  и  чалму,
Василий  сознавал  ясно, что делает это в последний раз: носить
ему теперь либо  платье  христианское,  либо...  надеть  рубаху
смертника перед казнью!
     Ясное  безоблачное  утро  Петрова дня -- 29 июня 1785 года
застало Василия Баранщикова уже  не  в  костюме  янычара,  а  в
скромной  одежде  греческого  уличного торговца. Вместо широких
бархатных шальвар и красных сапог -- на ногах простые  холщовые
штаны,  заправленные  в  черные  сапоги  яловой кожи. На плечах
тонкий суконный кафтан. Бритую голову скрывал греческий колпак.
Даже рост Василия  словно  бы  уменьшился  в  этом  неприметном
наряде.  Крепко  обнявшись  с  братом Спиридоном, Василий перед
рассветом вышел на улицу и встретил  наступающее  утро  уже  на
берегу Босфора.
     Перед  ним  красовался  Стамбул. Величавый купол Айи-Софии
четко обозначался на фоне легкого  утреннего  облака.  Курились
окрестные  холмы  и  долины  по  берегам  Босфора. Сильная роса
блестела на каждо