вавые эти деньги
     Награблены, силой взяты
     У вдов, у сирот несчастных.  [Гайдуцкая  болгарская  песня
"Страхил-воевода  и  плевенский  кади"  заимствована из академ.
сборника "Гайдуцкие песни" и приведена здесь с сокращениями.]
     Несколько дней прожил Василий у болгар-гайдуков, хаживал с
ними на охоту,  хозяйствовать  помогал,  песни  слушал  и  свои
собственные  приключения рассказывал. Когда разведчики доложили
своему предводителю, что путь в  горах  свободен  и  безопасен,
предводитель  юнаков  велел Василию вновь наголо обрить голову,
обрядиться в турецкую одежду и запомнить свое новое имя.  Потом
теми самыми "троянскими" горами, что воспеты во всех песнях про
Страхила-воеводу,   дружинники   проводили  путника  в  городок
Тырново,  обойдя  тропами  все  опасные  перевалы  и   турецкие
заставы.
     Долиной  реки Янтры беглец спустился с гор и после долгого
пешего  марша  увидел  перед  собою  огромный  водный  простор,
спокойный и голубой, как разостланная на земле шелковая ткань.
     Российский  странник  вышел  на берег Дуная 4 августа 1785
года и здесь... был опознан!

     На счастье Василия Баранщикова, опознали его не  турки,  а
"бывшие    россияне,   из   прежних   казаков-некрасовцев   или
булавинцев, кои живут по правому  берегу  Дуная,  невдалеке  от
впадения  в  Черное  море,  своими  домами, а число их великое.
Султан турецкий берет  с  них  десятину  рыбой".  [Парафраз  из
"Нещастных приключений" В. Баранщикова.]
     Оказалось,  что  эти  некрасовцы нередко посещали Стамбул,
доставляя туда морским путем вяленую рыбу, мед, зерно и кожи на
базар. Там, на российском Гостином дворе, они приметили Василия
и теперь опознали  его  в  турецком  обличии.  Однако  ни  один
некрасовец  не  выдал русского странника турецким властям, хотя
Василий признался "бывшим россиянам, что бежал  из  Стамбула  с
превеликими опасностями.
     Рыбаки  гостеприимно  встретили  беглеца,  укрыли  в селе,
обещали  помочь  переправиться  через  Дунай,  но   уговаривали
Василия  отказался  от  дальнейшего  пути, поселиться здесь, на
приволье, и оставить мысли о России, чтобы не нажить  там  себе
новых бед и тягот.
     Вечерами,   сидя  у  казачьего  камелька,  слушал  Василий
рассказы этих людей.
     Деды и отцы их ушли в Турцию под предводительством атамана
Игнатия Некрасы после подавления булавинского восстания донских
казаков. Были они раскольниками-поповцами и поселились на Дунае
отдельными  деревнями.  Села  эти  быстро  пополнялись   новыми
жителями:  с  Украины, а также из Великороссии, бежали сюда все
новые и новые крестьяне-раскольники, спасавшиеся от религиозных
гонений и свирепой солдатской рекрутчины.
     Но бежали сюда не одни раскольники. Ниже по течению  Дуная
поселились  в  этих  же  краях  запорожские казаки, недовольные
роспуском Новой Сечи. Молдаване и валахи  называли  некрасовцев
"липованцами", а запорожцев "руснаками".
     Между   обеими   группами  переселенцев  вспыхнула  лютая,
непримиримая вражда, доходившая до жестокого кровопролития,  об
этом с горечью рассказывали Василию старики некрасовцы.
     Баранщиков  пытался  убедить  приютивших  его  некрасовцев
воротиться на родину: дескать, всемилостивейшая государыня всем
прощает старые вины и в Херсоне дает на поселение дом,  лошадь,
корову,  овцу  и  несколько  денег. А старики деды, которые еще
малыми детьми пришли сюда в 1709 году, только печально головами
качали, слушая Васильевы уговоры.
     -- Нет, -- говорили они, вздыхая, -- хоть и тянет в родные
края, да не забыты нами старые  обиды,  неохота  шею  совать  в
крепостное ярмо, а спину под плеть подставлять.
     Один  из  этих  дедов,  девяностолетний старец Трофим, еще
помнил страшный для казачества 1708  год.  В  тот  год  воевода
Долгорукий   расправился   с  непокорными  казаками-булавинцами
станицы  Решетовой,  так  расправился,  что  до  старости   лет
сохранил  дедушка Трофим в памяти ряды виселиц, пламя пожаров и
грохот ружейных залпов: это солдаты расстреливали пленных.
     -- И ты, когда  пойдешь,  добра  не  найдешь!  --  говорил
старик  Баранщикову. -- Оставайся с нами, женим тебя, хозяйство
завести поможем, без царицыных милостей.
     -- Спасибо на  добром  слове,  дедушка!  Только  лучше  уж
пособите  мне  через Дунай перешагнуть. На родной стороне и бог
помилует, а на чужой-то и собака тоскует. Три сыночка в  Нижнем
Нове  граде  остались,  и  живы ли -- не ведаю. Решил домой, не
обессудьте. Есть ли у вас здесь досмотр турецкий на берегу? Или
нет на переправу запрета?
     -- Бывает, осматривают. Да велик батюшка  Дунай  Иванович,
не  больно-то и надобно туркам за каждой лодкой смотреть. Ежели
стоишь на своем -- собирайся  завтра  в  дорожку:  поутру  наши
рыбаки в Журжево пойдут, на тот берег. С ними и переплывешь.
     На  другой день, 10 августа, переправили рыбаки-некрасовцы
своего гостя на левый берег. Без всяких приключений дошел он до
города Бухареста, пересчитал здесь  остатки  монет  в  мошне  и
решил  поискать приработка. Вскоре узнал Баранщиков, что здесь,
"в Букурештах, русские снимают подряды, делают мазанки, погреба
для вин и другую тяжелую работу исполняют,  до  коей  природные
тамошние  жители  не  охотники".  ["Нещастные приключения", изд
III, стр, 68.] В такую русскую артель плотников,  каменщиков  и
землекопов  Василий  подрядился  на две недели -- строил погреб
для местного  винодела  на  окраине  города.  Артельщики  звали
Василия  остаться  с  ними до зимы, сулили верный заработок, но
как только кошелек нижегородца чуть-чуть  потяжелел,  он  снова
пустился в путь, на северо-восток.
     Еще  дважды  пришлось  наниматься  на  поденные  работы, в
Фокшанах и Яссах. Василию очень понравились эти  города  и  сам
валашский народ. С добрым чувством рассказывал потом Баранщиков
о  молдавском  гостеприимстве и навсегда сохранил в памяти, как
"молдаванцы переправили его через Днестр в местечке, называемом
Сорока". ["Нещастные приключения", изд III, стр, 68.]
     Ведь  за  Днестром  --  конец  турецким  владениям!  Конец
неотступному  тайному страху -- быть изобличенным и схваченным.
Там, на северном берегу Днестра, начинается Речь  Посполитая  и
живет  православный малороссийский народ. Неужто подходит конец
наитягчайшему мучительству и самым великим  опасностям?  Только
бы  напоследок  не  обмишулиться!  К  кому здесь за помощью, за
советом обратиться?  Как  избежать  роковой  ошибки  на  пороге
спасения?
     В   местечко  Сороки  пришел  Василий  перед  вечером.  На
оранжевом фоне закатного неба  виднелась  мрачная  крепость.  У
самого   берега   Днестра,   на  небольшом  взгорке,  по  углам
правильного четырехугольника, высились круглые зубчатые  башни,
соединенные  между собой неприступной каменной стеной. А на той
стороне реки мирно зеленели  над  водой  кустарники  и  паслось
стадо. Вот она, воля, рукой подать, но...
     На   верху   одной   из   башен,  мелькая  между  зубцами,
прохаживалась крошечная фигурка в белой чалме. Турецкий солдат,
наблюдатель или часовой! Такую же фигурку разглядел  Василий  и
на другой крепостной башне. Что же делать?
     В  стороне  от  крепости,  вдоль  плавной  излучины  реки,
тянулись  изгороди  и  белели  домики  поселка  Сороки.  Путник
медленно  брел  по  улице, смотрел на дома, на чужие лица. Кому
довериться?
     Вдруг он различил всплески весел и скрип уключин: с левого
берега подходила лодка! Василий обогнул чей-то огород и  задами
выбрался  к  реке. Гребцы-молдаване удерживали багром у мостков
большую лодку. Какой-то мальчик старательно  черпал  деревянным
ковшом   воду,   набравшуюся  на  дне.  Несколько  молдаванских
крестьянок и два пожилых поселянина сошли с мостков  на  песок,
усыпанный ракушками.
     К высадившимся приблизился турецкий стражник.
     -- Бумагу давай! Развязывай узлы!
     Пока  женщина  сердито  препиралась  с  турецким солдатом,
Баранщиков шепнул гребцам:
     -- Когда обратно пойдете?
     -- Сейчас. Мы с того берега, близ Ямпола живем.
     -- Ребята, возьмите меня с собой. Не говорите турку, что я
чужой. Скажите, мол, лекарь,  и  вы  должны  доставить  меня  к
больному. А солдату я покажу бумагу.
     И  Баранщиков  отважился  на  риск  --  он  развернул свой
венецианский паспорт в надежде,  что  стражник  не  сумеет  его
прочесть. Когда стражник потребовал фирман от нового пассажира,
Василий   важно   помахал   великолепной  бумагой  с  печатями,
геральдическим львом и святым Марком, покровителем Венеции.
     -- Это -- большой лекарь, из Кишинева. К  больному  везем!
-- заявили гребцы.
     И  турок  уступил  "врачевателю"  дорогу  к мосткам. Лодка
закачалась,  берег  Бессарабии  стал  отдаляться.  Вот  и   вся
красивая  излучина  Днестра  перед  глазами, поселок и заречные
холмы. Прошли  стрежень  реки  с  быстрым  течением.  Последний
взгляд  назад,  на  силуэт  сорокской крепости и... здравствуй,
берег желанной свободы!
     Василий  выскакивает  прямо  в  воду.  Помогает  подтянуть
лодку,  обнимает  удивленных гребцов и рукавом вытирает слезы с
лица.
     Молдаванские перевозчики даже не захотели  взять  плату  с
этого странного путника.

     Наличных  денег  хватило  ненадолго.  А  погода подгоняла!
Кончились теплые ночи, позволявшие ночевать хоть  под  открытым
небом;  дожди  м  дорожная  грязь  сменились  морозцами;  ветер
свистел в облетевших ветвях, и лишь в  погожие  деньки  бабьего
лета,  когда  летающая  паутина  садилась  на  лицо,  удавалось
путнику  делать  большие  переходы.  Прекратились  и  случайные
заработки,   приходилось   частенько   пробавляться  подаянием.
"Многие  не  отвергали  моего  прошения,  кто  пищей,  а   иные
деньгами", -- вспоминал впоследствии российский странник.
     Так  дошел  Василий  Баранщиков до уманских владений графа
Потоцкого. Под вечер спросил у встречного украинца, что за село
впереди, получил ответ:
     -- Ладыжинка, на ричцы Ятрани стойить, а до Уманимиста  ще
двадцять верстов.
     Начинало  смеркаться,  моросил  холодный  дождик.  Василий
присматривался к хатам, нет ли где дымка из трубы.  Опыт  давно
научил  Василия не искать пристанища у богатых. Поэтому и здесь
постучался он в окошко, затянутое бычьим пузырем вместо стекла.
Пожилая крестьянка впустила его в дом, где Василий поздоровался
еще с двумя женщинами, видимо матерью и сестрою хозяйки.
     Мать была очень стара, обеим сестрам перевалило  давно  за
сорок.
     --  Ты блызэнько стань, божа людыно! -- зашамкала старуха,
порываясь встать с лавки, задвинутой за стол.  --  Часом  нэ  в
Билу Цэркву ты зибрався?
     Василий    помнил   наизусть   курьерскую   маршруту.   Он
подтвердил, что дня через три,  четыре  доберется  и  до  Белой
Церкви.
     --  Ой! -- закричала старуха дочерям. -- Вы чулы? Що я вам
казала,  дурни  дивчата?  Дочекалысь,  дочекалысь   заступныка.
Садовить  вэчэряты  господню  людыну.  Це вин, вин, Ивана Гонты
ридна дытына...
     Обе дочери только хмурились и  отмалчивались.  А  старуха,
отпихнув  стол,  выбралась  из-за него и бестолково суетилась в
горнице.
     Одна из сестер не выдержала:
     --  Та  посыдьтэ  вже,  мамо,  нэ  хвылюйтэсь  за  доброго
чоловика!
     Незаметно  она  указала  гостю на мать и покрутила пальцем
около виска,  дескать,  не  в  своем  уме  старуха.  А  та  все
старалась  поцеловать  у странника руку, тащила его под икону в
красный угол и вдруг, словно вовсе позабыв о чужом  человеке  в
доме,  притопнула босой ногой, развела руками и запела, хрипло,
низко:
     А нам сотнык Гонта папир от царыци дав,
     Та й давшы, нам всим в голос сказав:
     Що царыця кошовому звэлила так служыты... [Подлинная песня
гайдамаков в 1768 году.]
     Седые волосы женщины выбились из-под  платка,  глаза  дико
сверкали,  она  была страшно и жалка в своих отрепьях, босая, с
костлявыми жилистыми руками. Приплясывая, она все  ковыляла  на
глинобитном  полу  и  вдруг, споткнувшись о домотканый половик,
упала с жалобным криком. Дочери подхватили старую,  поднесли  к
печи  и  приподняли  на  высокую  лежанку.  Кое-как  утихомирив
безумную, они  укрыли  ее  ветошью,  и  старуха,  всхлипывая  и
кашляя,  уже не порывалась больше вставать. Наконец она и вовсе
затихла.
     Старшая  дочь,  Мотря,  поправила  фитилек   у   лампадки,
добавила в нее гарного масла и собрала ужинать. За едой Василий
спросил тихо:
     -- Кого она так ждет? За чьего сына меня посчитала?
     Сестры  переглянулись,  вздохнули. Младшая вышла проведать
скотину. Встала Мотря.
     -- Про цэ пытаты нэ трэба. Нэ слухай ты ии, нэбогу. Розума
вона лышылась, колы батька нашого, чоловикив и  трех  братив...
--  Голос женщины осекся. Она принялась убирать со стола посуду
и ложки, не глядя на своего гостя.
     Василий тоже отошел от стола,  перекрестился  на  икону  и
поклонился хозяйке.
     Он  уже  понял,  что  судьба  привела  его  в семью, тяжко
потрясенную  огромной,  непоправимой  бедой.  А  женщина  опять
заговорила:
     --  Звидци в одну маты ходыла. Тамо, в Кодни, суд ишов, та
нэ пустыв ии до сэбэ пан рэгимэнтар  Стемпковский.  Всэ  бачыла
вона  своимы  очима,  и  як  тила их рубалы, и як вишалы. Ивану
Гонти дванадцать рэмнив жывого тила выризалы,  на  чотырнадцять
шматкив тило разрубалы, и в чотырнадцяты городах на высэлыцю ти
шматкы попрыбывалы. С того часу убогою стала...
     -- Мотря, а... за что так-то...?
     Василий  заглянул  в  глаза крестьянке Мотре. Они казались
бесцветными, будто вылинявшими, как ее старая плахта.
     -- Для чого  пытаешь?  Чого  прычэпывся?  Ты  що,  з  нэба
звалывси  чи  вчора  родывся? Лягай на лавку, спаты пора, кожух
тоби дам, а пэрыны для гостэй нэ прыпасла.
     Женщина сердито гремела рогачами,  пролила  воды  на  пол,
ополаскивая   глиняную  миску,  в  сердцах  швырнула  на  лавку
овчинный тулуп, и вдруг, разрыдавшись в голос,  сама  упала  на
эту постель:
     --  Господы!  До  якого  часу  усэ  цэ тэрпиты? Нэмае сылы
бильшэ. Всэ сама та сама... Сама и за худобою, сама в поли, и в
город на ярмарок и хатусоломою крый, и за  дровамы...  Хиба  цэ
жиночэ дило? Пятнадцять рокив так мучусь!
     Василий подошел, тронул женщину за плечо.
     --  Не плачь, Мотря! Желаешь, я тебе какую хочешь мужицкую
работу в хате сроблю? Только скажи, чего робить.
     -- А що робыты? Наробыш ты! А завтра сусиды скажут:  Мотря
москаля  приворожила.  Ида  подобру,  коли  ты  -- божа людына.
Нашого горя ложкою нэ вычерпаешь, нэ вэчэря!.. Звидкы  ты,  бог
тэбэ знае!
     -- Издалече. С Волги-реки, слыхала?
     -- И ты про нашого Гонту не чув, а мы вашого Пугача знаем.
Вин, Пугач, на Волге вашых панив пугав, а в нас тут Зализняк та
Гонта шляхту рубалы...
     Отходчиво  бабье  сердце! Только что ругала Мотря "божьего
человека", чуть со двора не погнала, а прошло полчаса,  отлегло
от  сердца,  и  --  нет  уже  ни  ожесточения, ни злости! Когда
вернулась в горницу  младшая  сестра,  Мотря  долго  мешала  ей
уснуть   --  все  говорила  да  говорила,  толкуя  страннику  о
наболевшем, о горькой своей крестьянской доле... Вот что  узнал
от нее, а потом и от уманских жителей Василий Баранщиков.
     Лет  за  семнадцать  до  его  прихода  в  село  стояли  на
Правобережье русские войска.  По  просьбе  польского  короля  и
сейма   царица  Екатерина  прислала  войска  в  Польшу,  против
фанатиков-конфедератов, захвативших  город  Бар  близ  турецкой
границы.  Поэтому  и  конфедерация  стала  называться  Барской.
Участвовали в ней  крупнейшие  польские  феодалы-магнаты  и  их
приверженцы.  Они  объявили  войну  сейму  и  королю,  России и
"диссидентам", то есть инакомыслящим, всем некатоликам,  жившим
в Польше. Наиболее рьяно они стали преследовать православных, а
православным было все украинской крестьянство в Польше.
     Конечно,  смысл  этих религиозных преследований заключался
не том, чтобы просто заменить  церкви  костелами,  а  попов  --
ксендзами.  Паны-конфедераты  хотели  обратить закабаленных ими
крестьян  в  католичество,  чтобы  подчинить  своему  духовному
влиянию,  сделать  покорными,  отвлечь  от братской России, где
православие было государственной религией. Украинские крестьяне
надеялись на воссоединение с Россией и упорно  отказывались  от
католичества.   Конфедераты  стали  карать  сопротивляющихся  с
небывалой жестокостью -- убийствами, грабежами, пытками, вплоть
до сожжения людей заживо. Эти бесчинства панов и шляхты вызвали
взрыв  народного  негодования.   Сотнями   стекались   в   леса
крестьяне-беженцы,  жители  сожженых  конфедератами сел, беглые
казаки,  украинцы  --  солдаты  польских   войск   и   милиции,
дезертировавшие  от  своих начальников. Прослышав о готовящемся
восстании, прихлынули в Польшу отряды  казаков  из  Запорожской
Сечи.  Тем  временем  сейм  и  король обратились к Екатерине за
помощью против конфедератов и повстанцев.
     Собирал силы восставших бывалый запорожский  казак  Максим
Зализняк   в  Мотронинском  лесу.  Отряды  крестьянско-казачьих
партизан  получили  название  гайдамаков.  Переполнилась   чаша
народного  гнева!  В троицын день, "освятив ножи" в лебединском
монастыре, гайдамаки выступили в поход против панов!
     И  тут,  после  первых  побед  восставших,  в  дело  тайно
вмешались  польские  иезуиты  и  подлили  масла в огонь с целью
натравить крестьян на тех, кто  мог  бы  стать  их  союзниками.
Иезуиты  изготовили  фальшивую  "царицыну  грамоту",  в которой
Екатерина будто бы призывала украинский народ истребить на всем
Правобережье поляков и евреев. И когда украинская  крестьянская
война -- гайдамацкая "калиивщина" разгорелась, когда угнетенный
народ  ответил  кольями  на  жестокости шляхтичей-конфедератов,
подложный манифест  ослепил  обездоленных:  пожар  крестьянской
войны  охватил  не  одни панские поместья. Запылали беззащитные
неукрепленные  местечки  и   городки   Правобережной   Украины,
полилась   и   невинная  кровь  польских  горожан  и  крестьян,
местечковых еврейских жителей, ремесленников, мелких торговцев.
Хитроумная иезуитская провокация -- распространение  подложного
манифеста  --  отводила  удар  от  виновников  панов  на головы
польско-еврейского трудового люда, то есть на тех, кто мог быть
заодно с восставшими. Так иезуиты сеяли рознь между  населением
Речи  Посполитой,  старались  породить  у  поляков  ужас  перед
Россией и вызвать ненависть к ней. Не  скоро  поняли  люди  эту
подлую иезуитскую хитрость, поверили в "папир от царыци"!
     Главный  отряд Зализняка вышел из лесу в апреле 1768 года,
прошел с боями Медведовку, Жаботин,  Смелу,  Черкассы,  Корсун,
Канев, Богуслав, Каменный Брод, Лисянку. В июне отряд подступил
к  Умани.  Город  бы  сильно  укреплен  и  оборонялся  казацкой
воинской  частью  --  надворной  милицией,  созданной  воеводой
Салезием   Потоцким.   Обороной   города  руководил  губернатор
Младанович. Старшим сотником в этой конной части служил любимец
воеводы, красавец и силач Иван Гонта, крестьянский сын из  села
Россошки   в   уманском   имении  Потоцких.  Молодые  шляхтичи,
заискивавшие  перед  воеводой,  завидовали  успехам   Гонты   и
недоверяли ему, а Салезий, восхищенный удалью Ивана, осыпал его
милостями.
     Когда  гайдамаки Зализняка приблизились к Умани, навстречу
им губернатор  выслал  из  города-крепости  отряд  милиции  под
командованием  Гонты.  И  увидел  Иван  Гонта перед собою толпу
земляков и единоверцев, босых, вооруженных кольями,  оборванных
и  полуголодных.  По  ним  нужно  было  стрелять, их нужно было
рубить саблями во имя  защиты  польских  панов  и  шляхты.  Тут
встретился   с   командиром  надворных  казаков  и  сам  Максим
Зализняк. Он показал Гонте "папир от царыци" и спросил:
     -- Против кого  идешь,  Иван,  и  кого  защищаешь?  Гляди,
казак,  бумагу  --  видишь,  нас  сама царица российская против
панов послала? Русские  войска  недалеко,  они  придут  нам  на
помощь. Одумайся, Г