Сказанное нами ранее  ясно также  из  того,  что мы  говорим теперь.  А
именно,  не просто  определить, как,  против кого, по какому поводу и  какой
срок следует испыты-вать гнев, а также до какого предела поступают правильно
и[ли]  погрешают.  Ведь  кто  немного  переходит  [грань]  -  или  в сторону
большего, или в сторону меньшего, не  заслуживает  осуждения; действительно,
иногда  мы хвалим и  признаем  ровными тех, кому недостает гнева, а  злобных
признаем воистину  мужами  за способность начальствовать. Не просто  поэтому
определить  в  понятиях,  насколько  и  как   переходит  [грань]  тот,   кто
заслуживает осуждения, ибо судят об этом по обстоятельствам и руководствуясь
чувством.
     Ясно по крайней мере то,  что похвалы  заслуживает срединный [душевный]
склад, при котором мы испытываем гнев против того, против  кого следует,  по
должному  поводу,  должным  образом  и  так  далее,  а  избыток и недостаток
заслуживают осуждения,  причем если  [отклонения] незначительны -  мягкого и
если  они  достаточно  велики  -  сурового.  Ясно, разумеется,  что  следует
держаться срединного [душевного] склада.
     Итак, о [душевных] складах, связанных с гневом, сказано.

     12(VI). С точки зрения общения  (en tais  homiliais) как при совместной
жизни  (en toi sydzen),  тaк  и  при  взаимоотношениях посредством  речей  и
предметов одни считаются  угодниками,  а  именно те,  кто  все хвалят, чтобы
доставить  удовольствие, и ничему  не противоречат,  полагая, что не следует
кому бы  то  ни  было  причинять  страдания;  другие, кто,  наоборот,  всему
противоречат  и ничуть  не заботятся о  том,  чтобы  не заставить  страдать,
зовутся  вредными  и  вздорными.  Вполне  понятно,  конечно,  что  названные
[душевные] склады  заслуживают осуждения и что похвалы заслуживает [душевный
склад], который находится посредине между ними: при нем человек примет и что
следует, и как следует  и соответственно отвергнет.  Этому [складу души]  не
дано никакого имени, но больше всего  он походит на дружелюбие (philia), ибо
если   добавить  привязанность  (to  stergein),  то  обладатель   срединного
[душевного] склада в общении именно таков, каким мы склонны считать  доброго
друга. Но в отличие от дружбы здесь нет страсти и привязанности к тем, с кем
общаются, ведь то или иное  принимается [или отвергается] как  должно, не из
дружбы или вражды, но потому,  что таков [сам человек]. А это значит, что он
будет  одинаково   вести  себя  с   незнакомыми  и   знакомыми,  близкими  и
посторонними, хотя,  конечно, так, как  подобает в  каждом отдельном случае,
ибо ни одинаково заботиться о близких и о чужих, ни [одинаково] причинять им
страдания не прилично.
     Сказано,  стало быть,  что такой  человек  будет общаться со  всеми как
должно,  а  соотнося  [все]  с  нравственной  красотой и  пользой,  он будет
стараться не  доставлять страданий или  доставить  удовольствие. Похоже, что
этот  [душевный  склад] связан с удовольствиями и страданиями,  какие бывают
при  общении.  Но если доставлять другим  какие-то из этих  удовольствий для
него  не  нравственно  (оу  kalon) или вредно,  он это отвергнет и намеренно
заставит  страдать;  и  если  какое-то  дело  выставит  другого  человека  в
неприглядном виде, причем весьма [чувствительно],  или причинит ему  вред, а
противодействие этому  делу причинит [данному человеку] некоторое страдание,
то [обладатель срединного склада] такое дело не примет, но отвергнет.
     Он будет по-разному общаться с людьми высокопоставленными и обычными, с
более  и  с менее  знакомыми,  равным образом  учитывая  и  другие различия,
воздавая   каждому,   что  подобает,  предпочитая  [при  этом]  как  таковое
доставление удовольствия и остерегаясь доставления страдания, но принимая во
внимание (когда  это  важнее),  что из  этого  выходит,  т. е.  нравственную
красоту и пользу. И вот ради большего удовольствия впоследствии он  заставит
немного пострадать. Таков,  стало быть,  человек,  держащийся  середины,  но
имени ему не дано.
     А из доставляющих удовольствие, кто старается доставить его и только, -
угодник, а кто делает это  ради какой-нибудь выгоды в деньгах или в том, что
к  деньгам ведет,  - подхалим. О том же, кто все отвергает, сказано, что  он
вздорный  и вредный.  И  [в  этом  случае  тоже]  из-за  того, что  середина
безымянна, кажется, будто крайности противопоставлены друг другу.

     13  (VII).  Обладание серединой в хвастовстве {и  при-творстве} связано
почти с тем же самым, но и оно безымянно. Не худо, однако, разобрать и такие
[душевные  склады], ибо мы,  пожалуй,  больше узнаем, что относится к нраву,
разобрав каждый нрав  по отдельности, и  мы скорее уверимся, что добродетели
состоят в обладания серединой, поняв, что во всех случаях это так.
     Уже были  названы  те,  кто в  общении при совместной  жизни доставляют
удовольствие или причиняют страдания, а теперь  поговорим о  правдивых  (hoi
aletheyontes) и обманщиках (hoi pseydomcnoi) как в речах, так  и в поступках
и в приписывании себе [чего-либо].
     Принято считать,  что хвастун склонен  приписывать себе  славное -  то,
чего у  него нет,  или  большее, чем  у  него  есть; а  притвора,  наоборот,
отрицает, [что у него есть то], что у него есть, или преуменьшает [это]; тот
же, кто держится середины, как [человек} "прямой", что ли (aythekastos tis),
- и в поведении, и в речах правдивый (aletheytikos), признающий, что владеет
тем,  что  у него  есть, не больше и  не меньше.  Все это можно делать  и  с
определенной  целью, и просто  так. И если поступки не преследуют  известную
цель, то каков каждый [человек по складу],  таковы его слова и поступки, так
он и живет.
     Обман  сам по себе  дурен и заслуживает осуждения, а правда прекрасна и
заслуживает  похвалы.  Так  и  правдивый  человек  как держащийся  середины,
заслуживает  похвалы,  а  обманывающий  -  безразлично  в  какую  сторону  -
заслуживает осуждения, но в большей степени - хвастун.
     Мы скажем о каждом из них, но сперва о правдивом. Речь идет, конечно, о
правдивом  не  в  договорах  и не  в том,  что  касается неправосудности или
правосудности  (это  ведь  будет  относиться  к  другой  добродетели),  а  о
правдивом в том, для чего ничто в этом роде не имеет важности, о правдивом в
речи  и в  поведении,  потому  что  он  таков  по [своему]  складу.  Такого,
вероятно,  будут считать  добрым человеком.  Действительно, кто  правдолюб и
правдив, даже когда  это не важно, будет тем более правдив, когда это важно,
ведь  обмана  он  будет  [заведомо]  остерегаться как  позора,  если  уж  он
остерегается  его  как  такового;  а  такой человек заслуживает похвалы.  Он
отклоняется  от правды, скорее,  в сторону преуменьшения,  потому  что из-за
отвратительности преувеличения [преуменьшение] кажется более пристойным.
     Кто приписывает  себе больше, чем у него есть, безо  всякой цели, похож
на  дурного человека (иначе он не радовался бы обману), но  он кажется более
пустым, нежели порочным. Если же это делают ради какой-то цели, то, чья цель
- честь или  слава,  тот как  хвастун заслуживает  осуждения, но не  слишком
[сурового],  а чья цель - деньги или  что ведет к деньгам, тот довольно-таки
непригляден.
     (Хвастуном человека  делает не возможность  [хвастать], а  сознательный
выбор, ибо хвастуном он является по складу и потому, что он таков.)
     Соответственно  и  среди  обманщиков один  рад самому обману,  а другой
стремится  к славе  или  наживе. Стало быть,  те, кто  хвастают ради  славы,
приписывают  себе такое, за что их восхваляют и почитают счастливцами; а кто
делает это ради наживы, приписывает себе то, чем можно угодить окружающим  и
отсутствие  чего  можно  скрыть,  - скажем,  [знания]  прорицателя, мудреца,
врача.  Поэтому  в  большинстве случаев  себе приписывают такого рода вещи и
хвастают [ими]: они ведь имеют названные [свойства].
     Притворы, которые  говорят о себе приниженно и на словах отклоняются  в
сторону преуменьшения, представляются  людьми,  скорее, обходительного нрава
(khariesteroi); кажется,  что  они  говорят так не  ради наживы,  но избегая
важничанья,  и  прежде  всего  они отказывают  себе  в славном,  как  делал,
например,  Сократ.  Те,  кто  {притворяются}  по  ничтожным  поводам,  когда
очевидно [обратное], называются лицемерами и вполне заслуживают презрения, а
иногда это оказывается хвастовством, например одежда лаконян, ибо и излишек,
и нарочитый недостаток [могут быть] хвастливыми. А кто умеренно прибегают  к
притворству и притворяются  не в том, что  слишком бросается  в глаза,  - те
кажутся обходительными. Правдивому, по-видимому, противоположен хвастун, ибо
он хуже притворы.

     14 (VIII). Поскольку  в жизни бывает  отдых  и  тогда время проводят  в
развлечениях, то и тут, видимо, существует известная пристойность в  общении
(homilia  tis  emmeles):  что  и  как  следует   говорить  и  соответственно
выслушивать. При  этом  будет  важно различие:  говорит  ли человек  в таких
случаях  или  слушает.  Ясно  между  тем,  что  и  в этом  бывает  излишек и
недостаток по сравнению с серединой. А значит, те, кто в  смешном преступают
меру, считаются шутами и  грубыми людьми, ибо они добиваются смешного  любой
ценой  и, скорее, стараются вызвать смех,  чем  сказать [нечто] изящное,  не
заставив страдать того, над кем насмехаются.
     А кто,  не  сказавши сам  ничего  смешного,  отвергает тех,  кто  такое
говорит, считается неотесанным и скучным (skleros). Те  же, кто развлекаются
пристойно,  прозываются  остроумными  (eytrapeloi),  т.  е.  людьми  как  бы
проворными  (eytropoi),  потому что  такая подвижность, кажется, принадлежит
нраву,  и, как  о  телах  судят по движению,  так  и  о нравах. Но поскольку
смешное  встречается  повсюду  и  большинство   людей  рады  развлечениям  и
насмешкам больше,  чем следует, то  и прозывают шутов остроумными, как будто
они  обходительны; однако  из сказанного  выше  ясно, что они отличаются  от
остроумных, и притом значительно.
     Срединному душевному складу свойственна любезность (epidexiotes), а кто
умеет быть  любезным (epidexios), тому свойственно высказывать и выслушивать
[лишь]   то,   что   подобает   доброму   и   свободнорожденному   человеку.
Действительно,   есть  нечто  такое,   что  подобному  человеку  в  качестве
развлечения   прилично   и   говорить,   и   выслушивать,    а   развлечения
свободнорожденного  отличаются  от развлечении скота так же, как развлечения
воспитанного  и  невежи.  [Разницу эту] можно увидеть  [на примере] старых и
новых комедий: в  первых смешным было срамословие,  а в  последних  - скорее
намеки. С точки зрения изящества это различие существенно. По  чему же тогда
надо  определять  умелого  насмешника?  по  речам  ли  не   неприличным  для
свободнорожденного? или  по тому, что он не  заставляет  страдать слушающего
[насмешки]?  или  по  тому,   что  даже  веселит   его?  или  это   все-таки
неопределенно? Ведь  как ненависть, так  и удовольствие у  одного вызываются
одним, у другого  - другим. Соответственно будут и  слушать, ведь считается,
что, какие насмешки не стесняются выслушивать,  такие и сами говорят.  Но не
всякие насмешки,  ибо насмешка - это своего рода поношение,  а  [если]  иные
поношения запрещаются законодателями, то следовало бы,  вероятно,  запретить
также [иные] насмешки.
     Человек же  обходительный  и свободнорожденный будет  вести  себя  так,
словно он сам себе закон. Таков, стало быть, кто держится середины, любезным
ли его называть или  остроумным. А шут  подчинен  смешному,  и,  если выйдет
потеха,  он  не  пощадит   ни   себя,  ни  других,  говоря  такое,  из  чего
обходительный человек  ни  одного  слова  не  скажет, а  иного  не сможет  и
выслушать.
     Что до неотесанного, то для такого общения он непригоден, ибо, ни в чем
ему не способствуя, он всем недоволен.
     Принято считать,  что отдых и развлечение необходимы в жизни. А значит,
в жизни возможны  три названных [выше вида]  обладания серединой, и  все они
связаны с взаимоотношениями посредством речей и поступков. Отличие же в том,
что один [вид] связан с правдой, а [два] других - с удовольствием. Что же до
связанных с удовольствием, то один [вид] соотносится с развлечениями, другой
- с общением во [всей] остальной жизни.

     15  (IX). О стыде не  приличествует  говорить как о некоей добродетели,
потому что  он  больше  напоминает страсть,  нежели склад [души]. Во  всяком
случае, его  определяют  как своего  рода страх дурной славы, и  он  доходит
почти до такой силы, как страх перед ужасным; от стыда краснеют, а от страха
смерти бледнеют. Значит, и то и другое в каком-то смысле явления телесные, а
это считается свойственным, скорее, страсти, нежели [душевному] складу.
     Эта  страсть,  [т. е. переживание],  подобает не всякому  возрасту,  но
[только] молодому. Мы полагаем,  что  в определенном  возрасте  следует быть
стыдливыми, потому что, живя по страсти, молодые совершают много проступков,
а  стыдливость препятствует им. И  мы  хвалим  стыдливых среди  молодежи, но
человека  более  взрослого никто, пожалуй, не  похвалит  за  стеснительность
(aiskhyntelos).  Мы  ведь  уверены,  что  он  не  должен совершать поступки,
которых  стесняются  (eph'  hois  aiskhyne).  Стыдливость,  коль  скоро  она
возникла в связи с дурными поступками, чужда порядочному (epieikes) человеку
(ведь  [ему] не следует их совершать), причем безразлично, воистину постыдны
(aiskhra) эти деяния или  слывут таковыми,  потому что  ни  тех,  ни  других
совершать не следует, чтобы не  пришлось  стесняться.  Свойство  же  дурного
человека  -  это  как раз  быть способным совершить  нечто постыдное. Нелепо
ведет  себя  тот,  кто, совершив один из постыдных  поступков, стесняется  и
думает,  что  тем  самым  он   порядочный  человек.  Стыд  ведь   бывает  за
произвольные поступки, а порядочный человек по своей воле никогда не сделает
дурного. Стыд мог бы быть чем-то порядочным условно:  ведь если [порядочный]
человек  совершил  [постыдный]  поступок,  он будет этого  стесняться,  но к
добродетелям это не имеет отношения. И хотя беззастенчивость (anaiskhyntia),
т. е. отсутствие  стыда (to me aideisthai)  за постыдные  (поступки], -  это
нечто  дурное, тем  не менее  стесняться,  совершая такие поступки, вовсе не
есть нечто порядочное.  Ведь  и воздержанность тоже не  добродетель, а нечто
смешанной природы; на нее в этой связи мы укажем позднее.


КНИГА ПЯТАЯ (Е)

     (1).  В связи с правосудностью (dikaiosyne) и неправосудностью (adikia)
нужно рассмотреть [следующие  вопросы]: к каким поступкам то  и другое может
иметь отношение, обладание какого рода серединой есть правосудность и в  чем
серединой является правосудное (to dikaion)?
     Пусть  наше  рассмотрение  идет  тем  же  путем  (metho-don),  что  и в
предыдущем изложении.
     Мы видим, конечно,  что все склонны называть правосудностью такой склад
[души],  при котором  люди  склонны  к правосудным  поступкам (praktikoi ton
dikaion), совершают правосудные дела (dikaiopragoysi) и желают  правосудного
(ta dikaia). Подобным образом и о неправо-судности  [говорят, что  это такой
склад],   при   котором   поступают   неправосудно   (adikoysi)   и   желают
неправосудного (ta adika). Поэтому сперва  пусть это и  будет у нас как бы в
общих чертах принято за основу.
     Между тем с  науками и умениями дело  обстоит иначе, нежели со складами
[души].  А  именно для противоположностей признается  существование одного и
того  же  умения,  или  одной  и  той  же  науки,   но  склад  как  один  из
противоположных  складов не может быть тождественным для противоположностей;
скажем, от здоровья не бывает  ничего ему противоположного, только здоровье:
ведь  походку мы определяем как  здоровую, когда ходят так,  как  в здоровом
состоянии.
     Часто  поэтому   (душевный]   склад   узнается  [при  сопоставлении]  с
противоположным  и  часто по  тому,  с чем  он имеет дело;  например,  когда
очевидно, [в  чем состоит] закалка, становится очевидным и  то, в чем плохая
закалка; и как по тому, что закаливает, [выясняется] она сама, так по  ней -
что закаливает, потому что  если закалка - это крепость мышц, то  отсутствие
ее - их вялость, а что закаливает, то делает мышцы крепкими.
     Отсюда, как правило, следует, что  если  одно  из двух [противоположных
понятий склада] многозначно, то многозначно и другое, т  е. если многозначно
"правосудное", [или "правое"), то и "неправосудное", [или "неправое"].

     2. По всей  видимости,  у  "правосудности"  и "неправо-судности"  много
значений,  но  из-за  их  близости, что  это соименность,  скрыто  и  не так
заметно, как при  далеких [значениях] (в последнем случае велико различие по
внешнему  виду);  ясна,  например,  соименность,  когда  называют  "ключом",
["ключицей"], кость пониже шеи у животных и то, чем запирают двери.
     Посмотрим  теперь,  в  скольких   значениях  говорят  "не  правосудный"
(adikos).  Итак,  "неправосудным"   считается   тот,  кто  преступает  закон
(paranomos), кто своекорыстен (рlеоnektes) и несправедлив (anisos), а отсюда
ясно, что правосудный - это законопослушный (nomimos) и справедливый (isos).
Стало  быть,  правосудие, [или  право], - это  законное  и  справедливое,  а
неправосудие, [или неправое], - это противозаконное и несправедливое.
     Коль  скоро неправосудный  своекорыстен,  корысть  его будет  в  благах
вообще, но  не во всех, а в тех,  с которыми связана удача  или  неудача  [в
жизни] и которые, если взять их безотносительно, всегда являются благами, но
применительно к тому или иному человеку не всегда. [Тем не менее] люди молят
о таких благах и ищут их, [чего делать] не должно, но надо, с одной стороны,
молить, чтобы блага безотносительные были  бы [благами] и для них самих, а с
другой - выбирать то, что для них блага.
     Неправосудный не всегда избирает большее,  но [иногда] и меньшее,  если
речь идет о безусловном  зло. А поскольку меньшее зло  считается в известном
смысле  благом, своекорыстие  же  обращено на  блага, то тем  самым  и здесь
[неправосудного] надо  считать своекорыстным. Он  и  несправедлив:  ведь это
[понятие] включает  [присвоение  "чужого" блага и отказ от "своего"  зла]  и
[является, стало быть,] общим [понятием].

     3.  Коль  скоро, как мы  видели,  преступающий  законы неправосуден,  а
законопослушный  правосуден (dikaios), ясно,  что  все законное  в известном
смысле   правосудно.  В   самом   деле,   что   определено   законодательным
[искусством],  законно,  а   каждое   из  этих  [определений]  мы   признаем
правосудным, [т. е. правом].
     Законы говорят обо  всем  вместе, причем имеют в виду либо пользу всех,
либо лучших, либо имеющих власть {по добродетели} или как-то еще  иначе, так
что  в одном из значений, [а  именно в широком], мы называем правосудным то,
что  для  взаимоотношений  в  государстве  (politike   koinonia)  создает  и
сохраняет счастье, и все, что его составляет.
     Закон, стало  быть,  предписывает как  дела мужественного (например, не
оставлять  строя, не  обращаться  в  бегство и не  бросать  оружия),  так  и
благоразумного  (например,  не  блудить,  не насильничать),  а также ровного
(например, не бить и не бранить); соответственно и с другими добродетелями и
пороками: в одном он  наставляет, а другое воспрещает, причем если правильно
составлен, то правильно, и хуже, если составлен небрежно.
     Итак, правосудность сия  есть полная добродетель, [взятая], однако,  не
безотносительно,  но  в отношении  к  другому  [лицу]. Поэтому правосудность
часто кажется величайшей из добродетелей,  и  ей дивятся  больше, чем "свету
вечерней и утренней звезды". И даже пословица говорит:

     Всю добродетель в себе правосудность соединяет!

     И  эта добродетель есть  в первую очередь  полная добродетель,  так как
обращение с нею -  [это  проявление]