дым случаем послать  весточку  добрейшему  из  отцов.  Едва  мы
прибыли из Роттердама, как мой наставник, который безмерно любит живопись  и
прекрасно разбирается в ней, решил тотчас отправиться в  церковь  богоматери
{3}, хранящей бесценные сокровища. Мы приложили немалые старания, дабы точно
определить ее размеры, и разошлись в подсчетах на целых  полфута,  а  потому
оставляю эти сведения до дальнейшего. Право, мой наставник и я могли бы жить
и умереть в этом храме. Там не найдется уголка, который бы  не  был  украшен
творениями кисти Рубенса  {4},  Ван  дер  Мейлена  {5},  Ван-Дейка  {6}  или
Воувермана {7}.  Какие  позы,  обнаженные  тела,  одеяния!  Я  даже  пожалел
англичан, у которых нет ничего подобного. Поскольку мы не хотели упускать ни
одного благоприятного случая, то после осмотра храма отправились к господину
Хогендорпу, чье замечательное собрание вы так часто расхваливали. Его камеям
и в самом деле цены нет, а вот инталии  {8},  пожалуй,  не  так  хороши.  Он
показал нам одну, изображающую жреца у алтаря, и уверял, что  это  подлинный
антик,  но  мой  наставник,  который  превосходно  разбирается  в   малейших
тонкостях, сразу же обнаружил, что это явное чинквеченто. И все же я не могу
не восхищаться гением господина Хогендорпа, сумевшего собрать со всех концов
света тысячи предметов, назначение которых никому не  ведомо.  Никто,  кроме
вас, милорд, и моего воспитателя не вызывал у меня подобного восхищения. Это
поистине необыкновенный человек! На следующее  утро,  дабы  день  не  прошел
впустую, мы поднялись рано и тотчас отправили письмо господину Ван Шпрокену,
сообщая о своем желании познакомиться с его картинной галереей, и он ответил
любезным приглашением. Его галерея, пятьдесят футов в  длину  и  двадцать  в
ширину, вся до отказу заполнена картинами. Но более всего меня там  поразило
"Святое семейство", точно такое же, как у  вас!  И  хозяин  пытался  уверить
меня, что его картина - подлинник. Признаюсь,  меня  это  встревожило,  как,
боюсь, встревожит и  вас,  затем  что  я  всегда  льстил  себя  мыслью,  что
единственный оригинал принадлежит вам. Во всяком случае я посоветовал бы вам
снять эту картину, пока  ее  подлинность  не  будет  подтверждена,  ибо  мой
наставник заверил меня, что напишет труд, доказывающий,  что  она  никак  не
может быть подделкой. Всего в этом городе не пересмотришь и за сто лет. Днем
мы отправились к кардиналу, чтобы осмотреть его статуи, которые  и  в  самом
деле превосходны. Среди всего  прочего  там  имеются  мастерски  исполненные
фигуры трех спинтриев {9}, которые  сплелись  в  объятии.  Что  же  касается
торса, о котором вы столько  мне  рассказывали,  то  лишь  недавно  удалось,
наконец, установить, что  это  не  купающаяся  Клеопатра,  как  вы,  милорд,
предполагали, а Геркулес за прялкой {10}, и в  доказательство  тому  написан
даже особый трактат.
     Теперь я окончательно убежден, что милорд Фэрмли - сущий гот и  вандал,
который ничего не смыслит  в  живописи.  Не  понимаю,  почему  его  почитают
человеком со вкусом. Представьте себе, проходя на днях по улицам  Антверпена
и глядя на плохо одетых жителей, этот грубый невежда позволил себе заметить,
что фламандцам следовало бы продать свои картины и купить себе  одежду.  Вот
coglione!  {Болван,  олух  (итал.).}  Завтра  мы  идем  смотреть   коллекцию
господина Карвардена, послезавтра - редкости,  собранные  ван  Раном,  потом
намерены посетить Голгофу, а потом... Но я уже исписал весь лист...  Примите
же, милорд, мои самые искренние пожелания  счастья.  Надеюсь,  что,  повидав
Италию, эту благословенную обитель искусства, я вернусь на родину, достойный
тех забот и расходов, которых вы не пожалели для моего образования.
      Остаюсь, милорд,
                        вашим преданнейшим
                                            и пр., и пр.


     Письмо XXXV

     [Сын философа рассказывает о девице, томящейся вместе с ним в неволе.]

     Хингпу, раб в Персии, - странствующему китайскому философу
     Альтанчжи, через Москву.

     Судьба сделала меня рабом другого, но, следуя  природе  и  естественным
склонностям, я по-прежнему почитаю вас превыше  всех.  Тело  мое  подвластно
тирану, но вы - господин над моим сердцем. И все-таки,  отец,  не  осуждайте
меня столь сурово за то, что я пал духом под бременем  несчастий.  Душа  моя
так же страдает от рабского ярма, как и тело. Мой  господин  с  каждым  днем
внушает мне все больший ужас. Тщетно рассудок  твердит  мне  о  презрении  к
нему; это чудовище превращает даже сон в кошмар.
     Недавно  раб-христианин,  трудившийся  в  саду,  случайно  взглянул   в
беседку, где злодей угощал  кофе  обитательницу  своего  гарема;  несчастный
пленник был в тот же миг заколот  кинжалом.  Отныне  я  на  его  месте;  это
намного легче прежней работы, но не менее мучительно, так как теперь я  чаще
оказываюсь на глазах того, кто внушает мне отвращение и страх.
     Как низко пали в наше время персы! Край, славный тем, что он явил  миру
пример свободолюбия, ныне стал землей тиранов, обративших его народ в рабов!
Удел бездомного татарина, обитателя Камчатки, который ест свою траву и рыбу,
наслаждаясь полной свободой, завиден  по  сравнению  с  долей  тысяч  людей,
изнывающих здесь в безысходном рабстве и проклинающих день своего  рождения.
Это ли справедливость небес? Обречь на страдания миллионы ради пресыщенности
немногих! Почему сильные мира обретают счастье ценой наших сетований и слез?
Неужели роскошь богачей должна оплачиваться  нуждой  бедняков?  О,  конечно,
конечно, эта жестокая, лишенная стройности и порядка жизнь должна быть  лишь
преддверием грядущей  гармонии,  и  душа,  причастная  земным  добродетелям,
вознесется во вселенский v сонм под начальством самого Тяня,  где  не  будет
злобных тиранов, тяжких оков и свистящих бичей и где я, исполненный радости,
вновь встречу своего отца и дам волю сыновним чувствам. Там я припаду к  его
груди, выслушаю мудрые наставления из его уст  и  возблагодарю  его  за  все
счастье, которое он открыл мне.
     Негодяй, ставший по воле рока моим господином, недавно купил  несколько
новых рабов и  рабынь,  среди  них,  говорят,  есть  пленница  -  христианка
невиданной красоты. Даже евнух, который привык равнодушно взирать на женскую
прелесть, поет ей хвалы. Но  даже  больше  красоты  прислужниц  изумляет  ее
гордость. Рассказывают, будто  она  отвергает  самые  пылкие  домогательства
надменного повелителя. Он даже обещал сделать ее одной из своих четырех  жен
при условии, если она примет его веру и отречется  от  своей.  Едва  ли  она
отвергнет столь соблазнительное предложение, а  медлит  только  потому,  что
желает воспламенить его еще более.
     Я только что видел ее! Не подозревая о моем присутствии,  она,  откинув
покрывало, прошла мимо того места, где я пишу  это  письмо.  Ее  глаза  были
подняты к небесам, к ним устремляла она взоры.  Всемогущее  солнце!  Что  за
нежданная кротость, какое  одухотворенное  изящество!  Ее  красота  казалась
прозрачным  покровом  добродетели.  Сами   небожители   вряд   ли   выглядят
совершеннее, но  печаль  придавала  ее  облику  трогательность,  и  к  моему
восхищению примешивалось сострадание. Я поднялся со  скамьи,  и  она  тотчас
удалилась. К счастью, нас  никто  не  видел,  иначе  эта  встреча  могла  бы
привести к роковым последствиям.
     Прежде власть и богатство моего господина не  внушали  мне  зависти.  Я
считал, что дух его не способен наслаждаться дарами фортуны,  а  посему  они
оборачиваются для него бременем, а не благом. Ныне же от  одной  мысли,  что
ему во власть предана подобная красота и что  это  небесное  создание  будет
принадлежать ничтожеству, которое даже не сумеет  оценить  выпавшее  на  его
долю блаженство, все мое существо трепещет от доселе неведомого негодования.
     Однако, отец, не подумайте,  что  это  смятение  чувств  вызвано  столь
ничтожной  причиной,  как  любовь.  О  нет,  я  никогда  не  дам  повода   и
предположить, что ваш сын и ученик мудрого  Фум  Хоума  может  унизиться  до
недостойной страсти. Меня лишь возмущает, что такое совершенство  достанется
столь не заслуживающему его.
     Да и тревожусь я  не  за  себя,  а  за  красавицу-христианку.  Когда  я
размышляю о жестокости, того, кому она предназначена, то  жалею  ее,  о  как
жалею! Когда я думаю, что ей, рожденной повелевать тысячью сердец,  придется
довольствоваться властью  только  над  одним,  то  мною  овладевает  чувство
простительное, ибо оно рождается из  благожелательности  ко  всем  людям!  Я
знаю, что человечность и особенно сострадание всегда вас радуют, а потому  и
не стал скрывать, сколь тронули  меня  несчастья  прекрасной  чужеземки.  Ее
судьба заставила меня на время забыть о собственном  безнадежном  положении.
Изверг с каждым днем лютует все сильнее, и любовь, которая у других смягчает
нрав, в нем, по-видимому, только разжигает свирепость.
     Прощайте!


     Письмо XXXVI

     [Письмо от него же. Прекрасная пленница согласилась стать женой своего
     господина.]

     Хингпу, раб в Персии, -
     странствующему китайскому философу Альтанчжи, через Москву.

     Гарем ликует: прекрасная рабыня Зелида,  наконец,  согласилась  принять
магометанскую веру и стать одной из  жен  сластолюбивого  перса.  Невозможно
описать восторг, которым сияют кругом все лица. Всюду звучит музыка и  царит
праздничное оживление. Самый жалкий из рабов словно забыл о своих  оковах  и
радуется счастью Мостадада. Здесь раб для хозяина,  как  трава,  которую  мы
топчем; во всем покорствуя господину, они с безмолвным усердием служат  ему,
горюют его горестями и веселятся его удачам.  О  небеса,  как  много  нужно,
чтобы сделать счастливым одного человека!
     Двенадцати  самым  красивым  рабам,  в  том  числе  и  мне,   приказано
торжественно  отнести  хозяина  в  брачную  опочивальню.  Огонь  благовонных
светильников  озарит  все  вокруг,  как  днем;  за  огромные  деньги  наняты
танцовщицы и певицы; свадьба приурочена  к  наступающему  празднику  Барбура
{1}, и тогда сотни золотых таэлей {2}  будут  розданы  бесплодным  женщинам,
чтобы те молились о ниспослании потомства новобрачным!
     Как всесильно богатство! Сотне слуг, в душе проклинающих тирана, велено
изображать веселье, и они веселятся. Сотне льстецов велено присутствовать на
торжестве, и они услаждают его слух хвалами.  Красота,  всевластная  красота
ищет признания у богатства и едва удостаивается ответа. Даже  любовь,  и  та
ходит у него в прислужницах, и  даже,  если  страсть  притворна,  она  носит
личину искренности, а чем может в этом случае превзойти  ее  и  неподдельная
искренность? Чего еще желать богачу?
     Великолепный наряд жениха уступает только дивному наряду невесты. Шесть
евнухов в драгоценных одеждах проводят своего  господина  к  брачному  ложу.
Шестеро дам, блистающих истинно персидской пышностью  одеяний,  торжественно
разденут невесту. Им вменяется в обязанность приободрить ее,  освободить  от
всех обременительных украшений и одежд, за  исключением  последнего  платья,
которое так замысловато перетянуто лентами, что его не так-то просто  снять;
с  ним  она  должна  неохотно  расстаться  по  велению  самого   счастливого
обладателя ее прелестей {3}.
     Мостадад, отец, совсем не философ, и все же он  и  в  невежестве  своем
всем доволен. Его рабов, верблюдов и наложниц не  счесть,  и  он  не  желает
более того, что имеет. За всю свою жизнь он не прочитал  ни  одной  страницы
Мен-цзы, и тем не менее все рабы в один голос твердят, что он счастлив.
     Простите мне слабость моей природы, но бывают мгновения,  когда  сердце
мое восстает против велений мудрости и жаждет такого же счастья. Но  к  чему
мне его богатство с невежеством в придачу? Быть  таким,  как  он,  не  знать
духовных радостей, не знать высшего счастья - делать счастливым ближнего, не
уметь приобщить прекрасную Зелиду к философии!
     Как! Неужели я,  поддавшись  страсти,  откажусь  от  золотой  середины,
мировой гармонии и неизменной сущности ради какой-то сотни верблюдов,  сотни
рабов, тридцати пяти породистых лошадей и  семидесяти  трех  красавиц!  Нет,
лучше испепелите меня, унизьте паче самых униженных. Отрежьте мне  ногти,  о
всеблагие небеса, если  я  снизойду  до  такого  обмена!  Как!  Отречься  от
философии, которая учит меня смирять страсти, а не  удовлетворять  их,  учит
вовсе очистить  душу  от  их  бремени,  учит  и  в  страшных  муках  хранить
безмятежность духа. Отречься от философии,  которая  и  сейчас  врачует  мое
сердце и дарует покой; отречься от нее  ради  других  наслаждений!  Никогда,
никогда, даже если соблазн убеждал бы меня голосом самой Зелиды!
     Одна из рабынь сказала мне, что невеста появится в платье из серебряной
парчи, а волосы ее украсят самые  крупные  жемчужины  Ормуза  {4}.  Впрочем,
зачем докучать вам этими подробностями, которые  не  имеют  к  нам  никакого
касательства! Боль разлуки с вами омрачает мой дух, но боюсь, как  бы  среди
всеобщего ликования мое уныние не истолковали  иначе.  Воистину  горек  удел
тех, кому, как мне сегодня, не дозволены даже слезы - это последнее утешение
несчастных! Прощайте!


     Письмо XXXVII
     [Еще письмо от сына.
     Он начинает разочаровываться в своих поисках мудрости. Аллегория,
     доказывающая ее тщетность.]

     Хингпу, раб в Персии, -
     странствующему китайскому философу Альтанчжи, через Москву.

     Я начинаю сомневаться  в  том,  может  ли  одна  мудрость  сделать  нас
счастливыми, и не приближает ли нас каждый шаг на  стезе  познаний  к  новым
горестям? Не в меру пытливый и живой  дух  только  губит  тело  -  ведь  чем
крупнее алмаз, тем скорее изнашивается его оправа.
     Чем обширнее наши знания,  тем  безграничней  открываются  пределы  для
умственного взора и он уже различает отдельные предметы менее  отчетливо,  а
невежественный поселянин, взгляд которого устремлен лишь на то, что  вокруг,
созерцает Природу с большею радостью и вкушает ее дары с большим  аппетитом,
нежели философ, пытающийся умом объять все мироздание.
     Недавно я завел об этом речь в кругу своих собратьев по неволе, и  один
из них - седовласый гебр {1}, равно замечательный благочестием и  мудростью,
обнаружил интерес к тому, что  я  говорил,  и  пожелал  пояснить  мою  мысль
аллегорией, почерпнутой из книги Заратустры "Зенд-Авеста" {2}.
     - Из этой аллегории, - сказал он, - явствует, что люди, странствующие в
поисках мудрости, на самом деле идут по  замкнутому  кругу  и  после  долгих
мытарств возвращаются к прежнему неведению. И еще из нее явствует,  что  все
наши поиски приводят либо к слепой вере, либо к неразрешимым сомнениям.
     В давние времена, задолго до появления на земле  многих  народов,  весь
человеческий род обитал в одной долине. Со всех сторон ее  окружали  высокие
горы, и простодушные жители долины не знали, что на свете существуют  другие
земли. Они думали, что небо опирается на вершины этих гор, и  полагали,  что
они окружены непроходимой стеной. Ни один человек не отваживался  взобраться
на крутые отроги, дабы узнать, что же  находится  за  ними.  О  небесах  они
судили  по  преданиям,  гласившим,  будто  те  сотворены  из  алмаза.   Люди
невежественные черпают мудрость из преданий и в них  находят  ответ  на  все
вопросы.
     В уединенной этой  долине,  которую  Природа  щедро  одарила  медвяными
цветами, целительным воздухом, прозрачными ручьями и  золотыми  плодами,  ее
простосердечные обитатели были вполне счастливы и  довольны  жизнью  и  друг
другом. Они не желали большего счастья, ибо не могли  его  себе  вообразить;
гордость, честолюбие и зависть - эти пороки были им неведомы,  а  называлась
страна _Долиной Неведения_ из-за этой простоты ее жителей.
     Но однажды злосчастный юноша, более дерзкий духом, чем остальные, решил
взобраться по склону, дабы  осмотреть  вершины,  которые  дотоле  почитались
неприступными. Жители долины с изумлением следили снизу за  храбрецом;  одни
восхищались его мужеством, другие  осуждали  за  безрассудство;  он  же  тем
временем уже приближался к тому месту, где  земля  и  небо  точно  сливались
воедино, и вот,  благодаря  упорству  и  тяжким  усилиям,  достиг,  наконец,
желанной цели.
     Велико  было  удивление  юноши,  когда  он  увидел,  что,  вопреки  его
ожиданиям, небо осталось столь же далеко от него, как и прежде. Он  удивился
еще более, когда увидел, что по ту сторону  гор  простирается  беспредельная
страна, и уж совсем поразило его то, что страна эта  показалась  ему  издали
еще прекраснее и заманчивее той, которую он оставил за собою.
     Пока он предавался созерцанию, перед  ним  появился  гений  и  с  видом
глубочайшего смирения вызвался служить ему проводником и наставником.
     - Дальний край, который прельщает  тебя,  -  произнес  светлый  дух,  -
зовется  _Краем  Определенности_.  Все  чувственные   наслаждения   в   этой
прекрасной стране облагорожены мыслью; обитателям ее  дарованы  все  радости
бытия, но к тому же им еще дано  сознавать,  сколь  они  счастливы.  В  этой
стране не знают, что такое невежество, и ни одно удовольствие там не  грозит
обернуться горем, ибо каждое из них одобрено разумом.  Что  до  меня,  то  я
зовусь _гением Убежденности_ и  поставлен  тут,  дабы  сопровождать  каждого
смельчака в страну счастья через лежащую впереди область, окутанную  туманом
и тьмой, где путь преграждают дремучие леса, водопады и пещеры. Но следуй за
мной, и со временем я приведу тебя в далекую, желанную страну безмятежности.
     Бесстрашный юноша, не  колеблясь,  отдался  под  покровительство  гения
Убежденности, и они отправились вдвоем размеренным и легким  шагом,  коротая
время беседой. Поначалу казалось, что путешествие сулит  одни  удовольствия,
но постепенно небо помрачнело, а тропа стала крутой  и  трудной.  У  их  ног
разверзались страшные пропасти или бушевали воды горной стремнины,  и  тогда
приходилось возвращаться назад. А тьма сгущалась, и они шли  все  медленнее,
спотыкаясь, все чаще останавливаясь,  и  душами  их  все  больше  овладевала
тревога и смятение. Тогда Путеводный гений  посоветовал  своему  подопечному
опуститься на четвереньки, пояснив, что хотя  это  и  замедлит  продвижение,
зато намного безопасней.
     Так они некоторое время продолжали свое путешествие, пока их не  нагнал
другой гений, который с большой быстротой двигался  в  том  же  направлении.
Проводник юноши тотчас узнал в нем _гения Вероятности_.  Его  спину  осеняли
два широких  крыла,  которые  непрестанно  поднимались  и  опускались,  что,
впрочем,   не   убыстряло   его   движения.   Внешность    его    изобличала
самонадеянность, которую человек неискушенный мог принять за  прямодушие;  а
его единственный глаз находился прямо посреди лба.
     - Слуга Ормазда {3}, - воскликнул он, обращаясь к смертному путнику,  -
если ты держишь путь в Край Определенности, зачем  же  ты  доверился  гению,
который так медлителен и едва знает дорогу? Следуй-ка лучше за  мной,  и  ты
быстро доберешься до желанного места, где нас ждут всевозможные утехи.
     Властный голос и быстрота,  с  какой  передвигался  гений  Вероятности,
побудили юношу сменить проводника. И, покинув своего скромного спутника,  он
поспешил дальше с новым, уверенным в себе вожатым, радуясь тому, что  теперь
они быстрее доберутся до места.
     Но вскоре ему пришлось раскаяться в своем выборе. Теперь, когда им путь
преграждал бурный поток, вожатый убеждал юношу презреть  опасность  и  плыть
наперекор волнам, а если впереди разверзалась пропасть,  приказывал,  очертя
голову, бросаться вперед. Всякий  раз  чудом  спасались  они  от  неминуемой
гибели, но это лишь удваивало безрассудство гения Вероятности. Так он вел за
собой юношу, невзирая на бесчисленные препятствия,  пока,  наконец,  они  не
оказались на  берегу  океана,  перебраться  через  который  было  со