что поэты у них повывелись,
и они ежечасно оплакивают упадок вкуса и отсутствие талантов. Пегас, говорят
англичане, видно, сбросил с  себя  узду,  и  нынешние  наши  барды  пытаются
направить его полет к небесам, уцепившись за его хвост.
     И все-таки, мой друг, такие суждения услышишь только среди невежд; люди
с истинным вкусом полагают, что поэты в Англии есть и  по  сей  день  и  что
некоторые из них ничуть не уступают своим предшественникам, а,  быть  может,
даже и  превосходят  их.  Невежды  считают,  что  поэзию  создают  строки  с
определенным числом слогов, так что пустенькая мысль укладывается в строфы с
одинаковым числом строк, завершающихся рифмой. Я же,  не  в  пример  им,  не
представляю себе поэзии без неподдельного  чувства,  богатства  воображения,
лаконичности, естественности описаний и  благозвучности.  Только  это  может
взволновать меня и растрогать.
     Если мое представление о поэзии справедливо, то англичане в наши дни не
столь уж  бедны  поэтическими  дарованиями,  как  им  это  кажется.  Я  знаю
несколько истинных, хотя и непризнанных, поэтов, которые  наделены  душевной
силой, возвышенностью чувств и величавостью слога, то есть тем,  что  делает
поэта поэтом.  Многие  из  нынешних  сочинителей  од,  сонетов,  трагедий  и
стихотворных загадок и в самом деле не заслуживают  этого  имени,  хотя  они
постоянно из года в год  бряцают  рифмами  и  подсчитывают  слоги.  Зато  их
Джонсоны {1} и Смоллеты {2} - настоящие поэты, хотя, насколько мне известно,
за всю жизнь они не сочинили ни одного стихотворения {3}.
     В любом молодом языке назначение поэтов  и  прозаиков  различно:  поэты
всегда выступают первыми, они ^идут неторными путями, обогащают национальную
сокровищницу языка и совершают на этом поприще все новые  и  новые  подвиги.
Прозаики следуют за ними с большей осмотрительностью и, хотя  они  не  столь
торопливы, зато тщательно оберегают любую  полезную  или  любезную  читателю
находку. Когда же мощь и возможности языка проявились в должной мере и  поэт
отдыхает от  своих  трудов,  тогда-то  его  обгоняет  неутомимый  собрат  по
искусству. С той минуты свойства, присущие  обоим,  сочетаются  в  прозаике;
пламень поэтического вдохновения загорается в историке и ораторе, и у  поэта
не остается иных достоинств, кроме метра и  рифмы.  Так  во  времена  упадка
древней европейской словесности Сенека, хотя и писавший прозой {4},  был  не
меньшим  поэтом,  чем  Лукан  {5},  а  Лонгин  {6},   сочинявший   трактаты,
превосходил возвышенностью Аполлония Родосского {7}.
     Из всего этого следует, что поэзия в нынешней Англии не иссякла, л лишь
изменила свое обличье, по сути своей оставшись прежней. Можно только спорить
о том, что предпочесть:  стихотворную  форму,  которой  пользовались  лучшие
писатели прошлого, или прозу хороших  нынешних  писателей.  На  мой  взгляд,
следует  предпочесть  творения  прошлого:  они   подчинялись   ограничениям,
налагаемым стихотворным размером и рифмой, но ограничения эти не  только  не
препятствовали, но,  напротив,  споспешествовали  выразительности  чувств  и
возвышенности стиля. Обузданное воображение можно уподобить фонтану, который
тем выше стремит струю, чем уже отверстие. В  истинности  этого  наблюдения,
справедливого для всех языков, убеждается на собственном опыте любой хороший
писатель, и все же объяснить,  отчего  так  происходит,  пожалуй,  столь  же
трудно, как холодному таланту извлечь урок из этого открытия.
     В  пользу  литературы  прошлого  говорит  еще  одно  обстоятельство   -
разнообразие ее музыкального звучания. Возможности последнего в прозаических
периодах весьма ограниченны, тогда как у стихотворной  строки  они  воистину
беспредельны.  Я  сужу  об  этом,  разумеется,  не  по  творениям   нынешних
стихотворцев, которые,  не  понимая,  что  такое  музыкальное  разнообразие,
монотонно повторяют из строки  в  строку  одну  и  ту  же  интонацию,  а  по
творениям их предшественников, которые понимали толк в таком разнообразии, а
также исходя из музыкальных возможностей английского языка,  далеко  еще  не
исчерпанных.
     Во избежание монотонности поэтических размеров было придумано несколько
правил, и критики принялись толковать  об  ударениях  и  слогах,  между  тем
помочь в этом деле могут только здравый смысл  и  чуткий  слух,  которые  не
приобретешь с помощью правил. Излияния  восторга  или  вопли  гнева  требуют
различных  ритмов,  иного  словесного   строя,   согласного   с   выражаемым
настроением. Меняются чувства и вместе с ними меняется и размер - вот в  чем
тайна всей западной и восточной поэзии. Словом, главный недостаток  нынешних
английских стихотворцев заключается в том, что все разнообразие  чувств  они
укладывают в единый размер, и стараются дать пищу воображению, а не  тронуть
сердце.


     Письмо XLI

     [Поведение прихожан в соборе св. Павла во время богослужения.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     В свое время я послал тебе, о благочестивый ученик  Конфуция,  описание
величественного аббатства или усыпальницы, где покоятся  останки  королей  и
героев этого народа. С тех пор я успел побывать еще в одном  храме,  который
уступает этому древностью, но превосходит его величием и  красотой.  В  этом
святилище {1}, самом большом в королевстве,  я  не  увидел  ни  высокопарных
эпитафий, ни льстивых славословий усопшим, все там изящно и  просто.  Только
по стенам почему-то висят лохмотья {2},  отнятые  ценой  огромных  потерь  у
врага во время нынешней войны. Когда они были новыми, шелк, пошедший  на  их
изготовление, в Китае оценили бы в пол-связки медяков {3}, и  тем  не  менее
мудрые англичане снарядили целую армию и  флот,  чтобы  захватить  их,  хотя
теперь эти лоскуты так поистрепались, что  вряд  ли  годятся  и  на  носовые
платки. Своей победой англичане, как меня уверяют, стяжали великую славу,  а
французы утратили ее. Неужели вся слава европейских  народов  заключается  в
шелковых лохмотьях?
     Мне дозволили присутствовать при богослужении, и, если бы  ты  не  знал
религии англичан, то по моему описанию вполне мог решить, что  речь  идет  о
таких же темных идолопоклонниках, как последователи Лао. Громадный  идол,  к
которому, судя по всему, они возносят свои молитвы, восседает над вратами  в
глубине храма, и это место,  как  и  у  евреев,  почитается  святая  святых.
Пророчества этого идола звучат на сотни самых разных ладов,  и  это  внушает
прихожанам восторг и благоговейный трепет. Старуха, судя  по  всему,  жрица,
охваченная экстазом, поднимала и  опускала  руки,  мерно  раскачиваясь.  Как
только идол начал вещать, все, обратившись в  слух,  замерли  в  напряженном
внимании, согласно кивая головой, выражая одобрение и словно черпая  высокое
поучение из этих звуков, которые  чужестранцу  показались  бы  невнятными  и
бессмысленными.
     Когда идол умолк и  жрица  заперла  его  легкие  на  ключ,  большинство
прихожан тотчас разошлись {4}, и, решив, что богослужение окончено,  я  взял
шляпу и вознамерился последовать за ними, как вдруг меня остановил  господин
в черном, объяснив, что служба только начинается.
     - Как! - воскликнул я, - но  ведь  уже  все  молящиеся  покинули  храм!
Неужто вы хотите меня убедить, будто все эти верующие  и  нравственные  люди
способны столь бесстыдно  уйти  из  храма  до  конца  службы?  Вы,  конечно,
заблуждаетесь! Даже калмыки и те не  ведут  себя  так  непристойно,  хотя  и
поклоняются складному табурету.
     Мой приятель, краснея за  своих  соотечественников,  поспешил  заверить
меня, что ушли одни глупцы-меломаны, помешавшиеся на музыке, и пустоголовые,
как скрипичный футляр.
     - Остались  же,  -  продолжал  он,  -  истинно  верующие  люди.  Музыка
согревает им сердца  и  возвышает  душу  восторгом.  Понаблюдайте,  как  они
поведут себя дальше, и вы признаете, что среди нас есть немало действительно
религиозных людей.
     Я последовал его совету и  посмотрел  по  сторонам,  но  ни  в  ком  не
приметил той пылкой веры, о которой он говорил. Один прихожанин бесцеремонно
разглядывал окружающих через лорнет, другой и  вправду  шептал  моленья,  но
только на ушко своей  возлюбленной,  третий  вполголоса  болтал  с  соседом,
четвертый  нюхал  табак,  а  священник  сонным  голосом  что-то   бубнил   о
повседневном долге.
     - Да быть не может! - вскричал я, случайно оглянувшись назад. -  Что  я
вижу! Этот прихожанин просто спит, откинувшись на скамье. Но, возможно, он в
молитвенном экстазе или ему явилось мистическое видение?
     - Увы, - ответил мой собеседник, горестно  покачав  головой,  -  ничего
подобного! Просто он слишком  плотно  пообедал  и,  не  в  силах  разомкнуть
слипающиеся веки.
     Оборотясь в другую сторону, я увидел молодую даму, которая  тоже  мирно
дремала.
     - Странно, - пробормотал я, - неужто и она предавалась чревоугодию?
     - "Полноте, - прервал  меня  приятель,  -  вы  не  в  меру  придирчивы!
Чревоугодие! Какое кощунство! Нет,  она  спит  лишь  потому,  что  всю  ночь
просидела за картами.
     - Но ведь, куда я ни посмотрю, - возразил я, - ни в ком не  заметно  ни
малейших признаков благочестия! Вот только старушка,  там  в  углу,  которая
тихо стонет, прикрывшись траурным веером,  как  будто  благоговейно  внимает
проповеднику.
     - Так я и знал, -  заметил  мой  приятель,  -  что  мы  вас  чем-нибудь
проймем! Эту старушку я знаю. Она совсем глуха и обычно ночует  в  церковном
притворе.
     Одним словом, друг мой, я был изумлен равнодушием большинства молящихся
и даже некоторых служителей храма. Я издавна привык  верить,  что  духовными
пастырями могут быть лишь люди, отличные  своей  праведностью,  ученостью  и
безукоризненной честностью; я и в мыслях. не  допускал,  что  на  эту  стезю
можно вступить по протекции какого-нибудь сенатора или потому лишь, что  она
обеспечивает достаточный доход младшим отпрыскам знатных семей. Помыслы этих
людей должны быть постоянно устремлены к делам небесным, и  я  ждал,  что  и
взоры их будут направлены туда же.  Своим  поведением,  думал  я,  эти  люди
должны доказывать, что их склонности полностью отвечают их долгу. И  что  же
оказалось: некоторые священнослужители никогда  даже  не  переступают  порог
своего храма, и, получая причитающееся им жалованье,  вполне  довольствуются
тем, что их обязанности выполняют другие{5}.
     Прощай!


     Письмо XLII

     [Китайская история великими деяниями превосходит европейскую.]

     Фум Хоум - взыскующему страннику Аянь Чи Альтанчжи, через Москву.
     Доколе я буду  корить  тебя  за  упрямство  и  непомерное  любопытство,
которые губят твое счастье?  Какие  неотведанные  яства,  какие  неизвестные
услады вознаградили тебя за тяжкие скитания? Назови мне  те  утехи,  которые
были бы тебе недоступны в Китае? Скажи, чего ты хочешь и не можешь  найти  у
себя на родине? Зачем же подвергать себя таким лишениям и  опасностям,  если
все, чего ты жаждешь, можно обрести дома?
     Ты скажешь, что в науках, служащих честолюбию, и  в  ремеслах,  готовых
удовлетворить самые необузданные прихоти, европейцы превзошли нас. Что ж,  я
вполне допускаю, что они и вправду лучше нас строят корабли, дальше стреляют
из пушек,  точнее  измеряют  высоту  гор,  но  разве  они  опередили  нас  в
величайшем из искусств - искусстве управлять государством и самим собой?
     Когда я сравниваю  историю  Китая  и  Европы,  сердце  мое  наполняется
гордостью  при  мысли  о  том,  что  я  родился  в  стране,   ведущей   свое
происхождение от самого солнца. Когда я думаю об истории Китая, перед взором
возникает необозримая древняя  империя,  основанная  на  законах  Природы  и
Разума. Сыновний долг перед родителями - это священное чувство, которое сама
Природа вложила в каждого из нас, придает силу власти, существующей в  нашей
стране  с  незапамятных  времен.  Сыновнее  повиновение  -  вот   первое   и
непреложное  условие  существования  государства.  Оно  помогает  нам  стать
верными подданными нашего императора, внушает необходимую  почтительность  к
людям, стоящим выше нас, и приучает благодарно уповать на волю небес. Оно же
внушает нам уважение к браку, благодаря  которому  мы  в  свой  черед  можем
требовать повиновения от других. Оно делает нас  хорошими  чиновниками,  ибо
подчинение в юности - лучшая школа для тех, кто хочет  научиться  управлять.
Оно превращает, так сказать, все государство  в  единую  семью,  защитником,
отцом и другом которой является император {1}.
     История нашего счастливого края, укрытого от  остального  человечества,
знает немало государей, каждый из  которых  почитал  себя  отцом  народа,  и
плеяду   философов,   мужественно   боровшихся    против    идолопоклонства,
предрассудков и тирании, жертвовавших ради этого своим счастьем и одобрением
современников. Стоило узурпатору или тирану захватить власть, как все лучшие
и достойнейшие сыны отечества сплачивались против него. Отыщется ли во  всей
европейской истории пример, подобный тому, как двенадцать мандаринов открыто
заявили  жестокому  императору  Ди-сяну  {2}  о  том,  что  он  ведет   себя
недостойно? Первого из них, отважившегося на  этот  опасный  шаг,  император
велел разрубить пополам, второго предать жестоким пыткам,  а  после  казнить
мучительной казнью, третьего, бесстрашно явившегося  вслед  за  ними,  тиран
заколол собственноручно. Так все они, один за другим, погибли в муках,  пока
не наступил черед последнего мандарина. Но  и  тот  не  отступил  от  своего
намерения. Он вошел во дворец, держа в  руке  орудия  пыток  и,  обратясь  к
государю, воскликнул:
     -  Вот,  Ди-сян,  знаки  отличия,  которыми  ты   за   верность   долгу
удостаиваешь  своих  подданных.  Я  устал  служить  тирану   и   пришел   за
причитающейся мне наградой!
     Пораженный таким бесстрашием император тут  же  помиловал  его  "  стал
вести себя иначе. Может ли европейская история похвастать  тем,  что  тирана
склонили к милосердию?
     Когда на  великого  императора  Жэнь-цзуна  {3}  напали  пять  братьев,
четырех из них он поразил саблей, а когда он сражался с  пятым,  подоспевшая
стража бросилась на заговорщика, грозя изрубить его на куски.
     - Нет! - воскликнул император, и лицо его  было  спокойно.  -  Он  один
уцелел из пяти,  а  ведь  кто-то  должен  быть  кормильцем  и  утешением  их
престарелых родителей, так пусть он живет.
     Когда Хэ-цзун {4}, последний император из династии Мин, был  осажден  в
своей столице мятежниками, он решил выступить  против  неприятеля  во  главе
шестисот своих  телохранителей,  но  они  покинули  его.  Потеряв  последнюю
надежду и предпочитая смерть плену, он удалился в сад со своей  единственной
малолетней дочерью. Там, в укромной беседке, он обнажил  меч  и  поразил  им
девочку в самое сердце, а потом покончил с  собой"  В  последнюю  минуту  он
начертал кровью на одежде следующие слова:  "Я  предан  моими  подданными  и
покинут друзьями. Делайте с моим прахом, что хотите, но  пощадите,  пощадите
мой народ!"
     Вот уже сколько веков империя наша остается  все  той  же;  хоть  ее  и
покорили татары, она продолжает хранить  свои  древние  законы  и  ученость.
Пожалуй, вернее будет сказать, что страна наша присоединила к себе татарские
владения, а не допустила чужеземного захватчика  в  свои  пределы.  Империя,
размерами равная всей Европе, управляется единым  законом,  признает  власть
одного монарха и только один раз за четыре тысячи лет претерпела  более  или
менее  основательные  перемены  {5}  -  это"   настолько   величественно   и
удивительно, что в сравнении другие государства кажутся мне достойными  лишь
презрения. У  нас  не  преследуют  за  вероисповедание,  не  враждуют  из-за
инакомыслия.  Ученики  Лао-киум  {6},  идолопоклонники   из   секты   Фо   и
последователи философии Конфуция стремятся лишь  делом  доказать  истинность
своих верований.
     Теперь оставим этот счастливый и безмятежный край и обратим свой взор к
Европе - арене интриг, корысти и честолюбия. Каких только потрясений она  не
пережила только за  одно  столетие!  И  что  принесли  они.  Лишь  гибель  и
разорение тысяч людей. Каждое знаменательное событие сулит европейцам  новые
беды.  Периоды  затишья  не  привлекают  внимания  тамошних  историков,  они
предпочитают говорить лишь о бурях.
     Вот перед нами римляне, утвердившие власть над варварскими племенами, а
затем в свой черед ставшие добычей тех, кого они некогда покорили.  А  после
эти варвары, приняв христианство, повели бесконечные войны с последователями
Магомета или, что еще  ужаснее,  стали  уничтожать  друг  друга.  Вселенские
соборы в средние века  оправдывали  любые  злодеяния,  а  крестоносцы  сеяли
опустошение и в своих собственных странах, а не только в завоеванных землях.
Церковные отлучения,  освобождавшие  подданных  от  клятвы  верности  своему
государю и подстрекавшие к мятежам, потоки крови  на  полях  сражений  и  на
плахах, пытки, как аргумент для  убеждения  непокорных.  Прибавьте  к  этому
мрачный перечень войн,  восстаний,  предательств,  заговоров,  отравлений  и
государственных смут.
     А был ли прок от этих бедствий хотя бы одному европейскому государству?
Никакого. Тысячелетняя вражда несла несчастья им всем и не обогатила никого.
Великие нации Европы не  расширили  своих  пределов,  ни  одной  не  удалось
подчинить соседей и завершить тем самым бесконечную  распрю.  Так,  Франция,
несмотря на все победы Эдуарда III {7} и Генриха  V  {8},  невзирая  на  все
усилия Карла V {9} и Филиппа II {10},  все  еще  сохраняет  старые  границы.
Испания, Германия, Великобритания,  Польша,  северные  государства  остались
такими же, какими были когда-то. Так какие же плоды принесли гибель стольких
тысяч людей и разрушение стольких городов? Да никаких! Конечно,  европейские
государи понесли немалые потери от врагов  христианства,  но,  воюя  друг  с
другом, они ничего не выиграли.  Эти  государи,  ставившие  честолюбие  выше
справедливости,  по  заслугам   были   названы   врагами   человечества.   А
духовенство, принося мораль в жертву суемудрию, нанесло урон всему обществу.
     Как ни рассматривай европейскую историю, она неизменно видится  клубком
преступлений, безумств и несчастий, безрассудной  политики  и  бессмысленных
войн. Среди этого длинного списка  человеческих  слабостей  можно,  конечно,
порой встретить великий характер или высокую добродетель, как  попадается  в
лесной глуши расчищенное  поле  или  уютная  хижина.  Но  на  одного  такого
правителя, как Альфред {11}, Альфонс {12}, Фридрих {13}  или  Александр  III
{14}, приходится тысяча государей, опозоривших человеческий род.


     Письмо XLIII

     [Апострофа в связи с предполагаемой смертью Вольтера.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     До нас дошло известие, что скончался Вольтер {1} - европейский  поэт  и
философ! Теперь он уже недосягаем для многочисленных своих  врагов,  которые
при его жизни всячески поносили его творения и порочили  егорепутацию.  Едва
ли сыщется в его последних сочинениях страница, которая  не  говорила  бы  о
муках сердца, кровоточащего от незаслуженных обвинений. Блажен он,  избегнув
теперь хулы и покинув мир, который не был достоин  ни  его  самого,  ни  его
книг.
     Пускай другие, друг мой, возлагают панегирики на катафалки сильных мира
сего, я же скорблю, когда человечество несет вот такие утраты. Когда умирает
философ, я считаю, что потерял заступника, наставника и друга,  мир  же,  по
моему убеждению, теряет утешителя  среди  бедствий,  чинимых  честолюбием  и
войной. Каждый день природа в изобилии производит тех,  кто  может  исправно
нести государственные обязанности, но она скупится на рождение высоких умов,
и за сто лет она не всегда дарит миру  хотя  бы  единственного