вершенно
невозможно  из-за  черного  тумана,  клубящегося  над  водой.  Темные   валы
вздымались  к  небу,  и  это  волнение  напоминало  разнообразные   тревоги,
смущающие человеческий дух.
     И тут гений Вероятности  признался,  что  вел  себя  безрассудно  и  не
годится быть вожатым в Край Определенности, куда до  сих  пор  не  удавалось
попасть  никому  из  смертных.  Однако  он  пообещал  юноше  найти   другого
проводника, который знает дорогу в Край Уверенности, где  люди,  наслаждаясь
миром  и  покоем,  почти  столь  же  счастливы,   как   и   обитатели   Края
Определенности. Не дожидаясь ответа, он трижды топнул ногой и призвал Демона
Заблуждений, одного из  мрачных  слуг  Аримана  {4}.  В  тот  же  миг  земля
разверзлась, и оттуда с большой неохотой появилось дикое существо,  которому
свет дня казался непереносим. Это был великан, черный и  уродливый,  и  весь
его  облик  говорил  о  тысячах  неуемных  страстей.  Он   топырил   крылья,
предназначенные для самого стремительного полета. Юноша сначала был  испуган
его  видом,  но,  заметив,  что  демон  покорен  воле  его  вожатого,  сразу
успокоился.
     - Я вызвал тебя, чтобы ты исполнил свой долг! -  крикнул  демону  гений
Вероятности. - Перенеси на спине этого смертного через  _Океан  Сомнений_  и
доставь в _Край Уверенности_. Я приказываю тебе в  точности  исполнить,  что
велено. Тебе же, - сказал гений юноше, -  я  завяжу  глаза  повязкой,  и  не
снимай ее, как бы  тебя  ни  уговаривали  и  чем  бы  тебе  ни  грозили.  Не
развязывай ее, не смотри на океан вниз,  и  тогда  ты  доберешься  до  этого
благословенного края.
     Сказав это, он завязал путнику глаза. Демон, бормоча проклятия, посадил
его на спину, и, распластав огромные крылья, скрылся в облаках.  Ни  грозные
громовые раскаты, ни злобный вой бури -  ничто  не  могло  понудить  путника
снять повязку. Потом демон устремился вниз и полетел над самой  поверхностью
океана.  Тысячи  голосов,  то  громко   его   бранивших,   то   презрительно
насмехавшихся, тщетно убеждали юношу оглядеться окрест - он упорно не снимал
повязки и, вероятно, попал бы в блаженный край, если бы лесть  не  оказалась
сильнее всех прочих уловок, ибо вдруг он со всех  сторон  услышал  радостные
голоса, приветствовавшие его и поздравлявшие  с  благополучным  прибытием  в
обетованный край. И утомленный  путешественник,  стремясь  поскорее  увидеть
желанную страну, сорвал повязку и открыл глаза. Увы, юноша поспешил,  он  не
достиг еще и середины пути. Демон, который по-прежнему  парил  над  океаном,
прибегнул  к  этим  звукам  для  того  лишь,  чтобы  обмануть  его.  Теперь,
освободясь от наложенного  на  него  заклятья,  он  тотчас  сбросил  с  себя
изумленного юношу, который упал в бушевавшие воды  Океана  Сомнений,  и  они
навсегда сомкнулись над ним.


     Письмо XXXVIII

     [Китайский философ одобряет справедливость недавнего приговора
     и приводит пример неправосудия французского короля
     в случае с принцем Шароле.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Когда греку Пармениду {1} довелось совершить какой-то поступок, который
снискал одобрение толпы, он тотчас же подумал, что  чернь  способна  хвалить
лишь недостойное хвалы, а потому,  оборотясь  к  стоявшему  возле  философу,
сказал:
     - Прошу прощения, но, боюсь, я повинен в какой-то глупости.
     Как тебе известно, я, подобно  Пармениду,  презираю  суждение  толпы  и
считаю недостойным льстить сильным мира сего. Однако столь многое украшает и
возвеличивает последние годы царствования английского короля {2}, что  я  не
могу уклониться от похвалы и не признать, что на сей раз толпа права в своем
единодушном одобрении.
     Не  подумай,  впрочем,  что  я   восхищаюсь   выигранными   сражениями,
расширением  границ  королевства  или  покорением  врагов.  Если   бы   ныне
царствующий король прославился только ратными подвигами, я отнесся бы к нему
с полнейшим равнодушием. Военные доблести в наш просвещенный век справедливо
не причисляются к завидным добродетелям, и в них теперь  с  понятным  ужасом
начинают видеть врагов рода человеческого. Добродетель престарелого монарха,
о которой я говорю, куда более возвышенного  свойства  -  ее  труднее  всего
обрести, и из всех королевских добродетелей ее менее всего превозносят, хотя
именно она заслуживает высшей похвалы. Добродетель, которую я имею  в  виду,
зовется  СПРАВЕДЛИВОСТЬЮ,  неукоснительным  соблюдением  правосудия,   равно
чуждого жестокости и лицеприятия.
     Хранить незапятнанной эту добродетель королю труднее всего, потому  что
он облечен правом миловать. Все люди, даже  тираны,  склонны  к  милосердию,
когда их не ослепляет страсть или корысть. Человеческое  сердце  от  природы
склонно прощать, и мы, уступая  велениям  этого  милого  обманщика,  нередко
готовы поставить свое сострадание выше общественного блага. Какой любовью  к
своему народу, какой властью над собственными  страстями  и  какой  ясностью
суждений должен быть наделен человек, который смиряет доводы сердца доводами
разума, а будущее благо подданных ставит выше своего душевного покоя.
     А если к этому естественному милосердию добавить мольбы  многочисленных
друзей  преступника  о  помиловании,  если  вспомнить,  что  король   должен
оставаться глух не только к собственным чувствам, но и к просьбам  тех,  кто
ему дорог, - и все ради народа, чьи мольбы он, вероятно, никогда не услышит,
а благодарности не  дождется,  -  то  начинаешь  понимать,  в  чем  истинное
величие! Попробуем хотя бы  на  мгновенье  поставить  себя  на  место  этого
справедливого  старца,  осаждаемого  просителями,  единодушно  взывающими  о
милости, к которой нас склоняет сама природа, причем не забыт ни один довод,
способный разжалобить, и, если отказ наш может оскорбить лежащих у наших ног
заступников, то снисхождение не возмутит никого; так представим  же  себя  в
подобном положении, и я уверен, что каждому из нас будет легче поступить как
человеку добросердечному, а не как беспристрастному судье.
     Справедливость - величайшая из монарших добродетелей, хотя  бы  потому,
что ей редко воздают должное, и потому тот, кто следует ей, поступает так не
из пустого тщеславия, но повинуясь поистине высоким побуждениям.  Люди,  как
правило, одобряют смягчение приговора и все, что на  первый  взгляд  кажется
проявлением  человечности,  но  лишь  мудрец  может  понять,  что   истинное
милосердие заключено в нелицеприятном правосудии,  только  ему  ведомо,  как
трудно, испытывая сострадание, осудить того, кого жалеешь.
     Эти не отличающиеся новизной мысли  породило  во  мне  событие  в  этой
стране,  явившееся  поразительным  примером  нелицеприятного  правосудия   и
непоколебимой решимости короля наказать  преступника  по  заслугам.  Знатный
вельможа во власти гнева, меланхолии или  безумия  убил  своего  слугу.  Все
думали, что знатность убийцы смягчит  суровость  наказания,  однако  он  был
обвинен, осужден и предан позорной смерти, как самый низкий злодей {3}. Было
справедливо признано, что истинно благородна только добродетель, а  человек,
который поступками поставил себя ниже любого простолюдина, не имеет права на
привилегии, они служат наградой лишь за  высокие  заслуги.  Быть  может,  во
внимание было принято и то,  что  преступления  тех,  кто  вознесен  высоко,
особенно омерзительны, так как не  нужда  служит  их  причиной.  Повсюду  на
Востоке,  не  исключая  и  Китая,  такой  вельможа,  повинный   в   подобном
преступлении,  с  легкостью  избежал  бы  кары,  отдав  судье  часть  своего
богатства.  Даже  в  Европе  есть  страны,  где   слуга   считается   полной
собственностью своего  господина.  Раб,  убивший  хозяина,  предается  самой
страшной смерти, если же случается обратное, господин отделывается небольшим
штрафом. Посему блаженна та страна, где все равны перед законом и где  люди,
облеченные   судейскими   полномочиями,   настолько   неподкупны,   что   не
соблазняются взяткой, и настолько пекутся о своей  чести,  что  не  помилуют
преступника, равного им титулом или родовитостью. Такова Англия.  Не  думай,
однако, что она всегда славилась столь строгой  нелицеприятностью.  И  здесь
бывали времена, когда  сан  смягчал  суровость  закона,  когда  титулованные
негодяи избегали кары и долгие годы  оставались  позором  для  правосудия  и
аристократии.
     В соседней  стране  и  поныне  знатные  вельможи  самым  возмутительным
образом  получают  прощение  за  самые  возмутительные  преступления.   Там,
например, и по сей день здравствует человек {4}, не  раз  заслуживший  самую
позорную  казнь.  Но  в  жилах  злодея  течет  королевская  кровь,  и  этого
достаточно, чтобы извинить его поступки, которые позорят человечество.  Этот
господин забавлялся тем, что стрелял с крыши своего  дворца  по  прохожим  и
чуть ли не ежедневно предавался этому княжескому развлечению. В конце концов
друзья одного из убитых сумели привлечь его к ответу, - негодяй был  признан
виновным и приговорен к смерти. Однако, приняв во внимание его титул и ранг,
милосердный  монарх  помиловал  преступника.  Нераскаянный   злодей   вскоре
возобновил свои забавы и  опять  убил  человека.  Его  вновь  приговорили  к
смерти, и, как ни странно, король вновь его помиловал! Можешь ли ты это себе
представить! И  в  третий  раз  тот  же  человек  совершил  точно  такое  же
преступление, и в третий раз законы страны признали его виновным! О том, что
было дальше, я предпочел бы умолчать, дабы не краснеть за род  человеческий!
Его  помиловали  в  третий  раз!  Пожалуй,  тебе   эта   история   покажется
удивительной и маловероятной, и ты подумаешь, будто я описываю нравы дикарей
Конго! Увы, история эта,  к  сожалению,  правдива,  и  та  страна,  где  она
произошла, почитает себя самой просвещенной в Европе.
     Прощай!


     Письмо XXXIX

     [Размышления об истинной учтивости.
     Письма двух девиц, живущих в разных странах
     и ложно почитаемых там за образец благовоспитанности.]

     Лянь Чи Альтанчжи - к ***, амстердамскому купцу.

     В каждой  стране  существуют  свои  церемонии,  но  истинная  учтивость
повсюду одинакова. Церемонии, коим мы обычно уделяем такое большое внимание,
всего лишь искусственные ухищрения, с помощью  которых  невежество  пытается
подражать истинной учтивости, порождаемой здравым смыслом и  добросердечием.
Наделенный этими качествами человек, даже  если  он  никогда  не  бывал  при
дворе, всегда приятен; без них он останется мужланом, даже  если  всю  жизнь
прослужил при дворе церемониймейстером.
     Что сказали бы о китайце, который вздумал  бы  щеголять  приобретенными
при восточном дворе манерами за пределами Великой  стены?  Как  выглядел  бы
англичанин, искушенный во всех тонкостях западного этикета,  появись  он  на
восточном приеме? Разве его не сочли бы дикарем еще более нелепым,  чем  его
невоспитанный лакей?
     Манеры  напоминают  неполноценную  монету,  пущенную  в   обращение   с
соизволения короля:  дома  они  вполне  заменяют  настоящие  деньги,  но  за
границей они совершенно бесполезны. Человек, который вздумает в чужой стране
платить отечественным  хламом,  покажется  либо  смешным,  либо  преступным.
Только тот истинно воспитан, кто понимает, при каких обстоятельствах следует
держаться национальных привычек, а  когда  можно  пренебречь  тем,  что  так
неукоснительно соблюдается на родине. Умный путешественник сразу  примечает,
что мудрецы одинаково  учтивы  в  любой  стране,  тогда  как  дураки  бывают
учтивыми лишь дома.
     Передо мной лежат два весьма светских письма - оба они посвящены одному
и тому же предмету, оба написаны знатными дамами. Но одна из них задает  тон
в Англии, а другая - в Китае. У себя на родине каждая из  них  слывет  среди
beau monde {Высшего света  (франц.).}  законодательницей  вкуса  и  образцом
истинной учтивости. Их письма дают нам полное  представление  о  том,  какие
качества их поклонников кажутся им достойными хвалы. Судите сами, кто из них
лучше понимает, что такое истинная учтивость. Английская  дама  пишет  своей
приятельнице нижеследующее:

         "Право,  милая  Шарлотта,  мне  кажется,  что мой полковник в конце
      концов  добьется  своего!  Он - самый неотразимый кавалер на свете. Он
      так  одевается,  так  ловок,  так  весел  и  так  мило  ухаживает, что
      живостью, клянусь, не уступит итальянской борзой маркиза Мак-Акинса. В
      первый  раз  я  увидела его в Рэнла {1}; он там блистает, без Рэнла он
      ничто,  как,  впрочем,  и Рэнла без него. На следующий день он прислал
      визитную  карточку,  прося  разрешения  пригласить  нас с маменькой на
      музыкальный вечер. Все время он поглядывал на нас со столь неотразимым
      бесстыдством,  что  я  получала  такое  удовольствие,  точно при сдаче
      карт  мне  сразу  достался марьяж. На следующее утро он явился к нам с
      визитом,  чтобы  осведомиться,  как  мы с маменькой добрались до дому.
      Должна   тебе   сказать,  дорогая,  что  этот  обворожительный  дьявол
      увивается  за  нами  обеими  сразу.  Лакей застучал в дверь - а у меня
      забилось  сердце!  Я  думала  дом развалится от этого стука. Под самые
      окна  подкатила  карета  с лакеями в прелестных ливреях! У него бездна
      вкуса. Маменька все утро трудилась над своей прической, ну а я приняла
      его  в  дезабилье,  небрежно  и  спокойно, как будто его визит меня ни
      капельки  не взволновал. Маменька изо всех сил старалась быть такой же
      degagee {Непринужденной (франц.).}, как я, но от меня не укрылось, как
      она покраснела. Право, он обольстительный дьявол. Пока он у нас сидел,
      мы   смеялись,  не  переставая.  Я  никогда  еще  не  слышала  столько
      забавных  шуток.  Сначала  он  принял  маменьку  за  мою  сестру,  чем
      рассмешил  ее  до  крайности,  потом  принял  мой природный румянец за
      румяна,  чем  рассмешил  уже  меня,  а потом вынул табакерку и показал
      картинку, и тут мы все трое рассмеялись. В пикет он играет так дурно и
      так любит карты и так мило проигрывает, что решительно покорил меня. Я
      выиграла  целых  сто  гиней, но зато потеряла сердце, Я думаю, незачем
      добавлять, что он всего лишь полковник ополчения {2}.
         Остаюсь, любезная Шарлотта, вечно любящей тебя БЕЛИНДОЙ.

     Китайская пишет наперснице, своей бедной  родственнице,  по  такому  же
поводу, и, по-видимому,  ей  известно,  как  следует  держаться  в  подобных
случаях, даже лучше, чем европейской красавице. Вы долго жили  в  Китае,  и,
без сомнения, легко признаете правдивость этой картины, а будучи  знакомы  с
китайскими нравами, сумеете понять все, что имеет в виду эта дама.

         ЯЙЕ от ЯОВЫ.
         Папенька  клянется,  что  пока  он  не  получит  от полковника сто,
      двести,  триста,  четыреста  таэлей, он не уступит ему ни одного моего
      локона.  До  чего мне хочется, чтобы мой ненаглядный заплатил папеньке
      требуемый  выкуп.  Ведь  полковник считается самым учтивым человеком в
      Шэньси  {3}.  Смогу ли я описать его первый визит! Как они с папенькой
      кланялись  друг другу, пригибались и то замирали на месте, то начинали
      приседать,  как  отступали  один перед другим и вновь сходились. Можно
      подумать,  что  полковник  знает наизусть семнадцать книг этикета {4}.
      Войдя  в зал, он очень изящно трижды взмахнул руками - тогда папенька,
      не  желая  уступать  ему,  помахал  четырежды;  после  чего  полковник
      повторил  все  сначала,  и оба они несколько минут с дивной учтивостью
      размахивали  руками.  Я,  конечно,  оставалась  за ширмой и следила за
      этой  церемонией  в  щелочку.  Полковник  об  этом  знал: папенька его
      предупредил  заранее.  Я все, кажется, отдала бы, лишь бы показать ему
      мои  крохотные  туфельки,  но,  к  сожалению,  эта  возможность мне не
      представилась.  Впервые  я имела счастье узреть другого мужчину, кроме
      папеньки, и клянусь тебе, дорогая моя Яйя, я думала, что три моих души
      {5}  навеки  покинут  тело.  Как  полковник хорош! Недаром его считают
      самым красивым мужчиной во всей провинции - так он толст и так невысок
      ростом.  Но  эти  природные достоинства весьма выгодно подчеркивал его
      костюм, до того модный, что и описать невозможно! Голова у него наголо
      обрита,  и  только  на  макушке  оставлен  пучок  волос, заплетенных в
      очаровательную  косичку,  которая свисает до самых пят и заканчивается
      букетом  желтых  роз.  Не  успел он войти, как я тотчас поняла, что он
      весь  надушен асафетидой {6}. Но его взоры, дорогая моя Яйя, его взоры
      просто  неотразимы.  Он  все  время смотрел на стену, и я уверена, что
      никакая  сила не нарушила бы его серьезности и не заставила бы отвести
      взгляд  в  сторону.  Учтиво  промолчав  два часа, он галантно попросил
      привести  певиц  только  ради  того, чтобы доставить удовольствие мне.
      После  того, как одна из них усладила наш слух своим пением, полковник
      удалился  с  ней  на несколько минут. Я уже думала, что они никогда не
      вернутся!  Признаюсь,  я  не  видала человека очаровательнее! Когда он
      возвратился,  певицы  вновь запели, а он опять устремил взор на стену,
      но  через каких-нибудь полчаса снова удалился из комнаты, на сей раз с
      другой певицей. Нет, он и в самом деле очаровательный мужчина!
         Вернувшись,  он решил откланяться, и вся церемония началась заново.
      Папенька  хотел  проводить  его  до  двери, но полковник поклялся, что
      скорее  земля  разверзнется  под ним, чем он позволит папеньке сделать
      хотя  бы  один шаг, и папеньке под конец пришлось уступить. Как только
      он  перешагнул  порог, папенька вышел следом за ним, чтобы посмотреть,
      как  он  сядет  на  лошадь, и тут они снова добрых полчаса кланялись и
      приседали  друг  перед другом. Полковник все не уезжал, а папенька все
      не  уходил, пока, наконец, полковник не одержал верх. Зато не успел он
      проехать  и  ста  шагов,  как  папенька выбежал из дому и закричал ему
      вслед:
         - Доброго пути!
         Тогда  полковник  повернул  назад  и  во  что  бы то ни стало хотел
      проводить  папеньку в дом. По приезде домой полковник тотчас же послал
      мне  в  подарок  утиные  яйца,  выкрашенные  в  двадцать цветов. Такая
      щедрость,  признаюсь,  покорила  меня. С тех пор я все время загадываю
      судьбу  на  восьми  триграммах  {7},  и  всякий раз они предвещают мне
      удачу.  И  опасаться  мне  нужно  только одного, чтобы полковник после
      свадьбы,  когда  меня доставят к нему в закрытых носилках и он впервые
      увидит  мое  лицо,  не задернул занавеску и не отправил меня обратно к
      папеньке.  Разумеется,  я постараюсь выглядеть как можно лучше. Мы уже
      покупаем  с  маменькой  свадебное платье. В волосах у меня будет новый
      фэнхуан  {8}, клюв которого будет спускаться до самого носа. Модистка,
      у  которой  мы  купили его вместе с лентами, бессовестно нас обманула,
      поэтому,  чтобы успокоить свою совесть, я тоже ее обманула. Согласись,
      так  и  следует  поступать  в  подобных  случаях.  Остаюсь  твоей, моя
      дорогая,
                                                      вечно преданной
                                                                      ЯОВОЙ.


     Письмо XL

     [Среди англичан не перевелись еще поэты, хотя они и пишут прозой.)

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Об английских поэтах ты неизменно говорил с большим уважением, полагая,
что в искусстве своем они не уступают не только грекам и римлянам, но даже и
китайцам. Но теперь даже сами англичане считают,