овать прожект о  внесении
в здешний придворный реестр некоторых  восточных  должностей  и  титулов.  Я
считаю себя гражданином мира, и мне столь же приятно радеть о благе  страны,
где мне случается жить, как и о благе собственной моей родины.
     В роскошных покоях  дворца  в  Пегу  нередко  заводятся  крысы.  Однако
религия этой страны строго возбраняет их убивать. Посему обычно прибегают  к
помощи знатного придворного, который,  рискуя  спасением  души,  соглашается
очистить королевские апартаменты. Когда царствует слабый монарх,  придворные
крысы кишат  в  каждом  дворцовом  углу  в  необыкновенных  количествах.  Но
благоразумный монарх и ревностный министр вскоре изгоняют крыс из их  убежищ
за циновками и занавесями, успешно освобождая двор от  этой  нечисти.  Такую
должность, по-моему, стоит ввести и в Англии, где, как мне  сказали,  дворец
очень стар, а потому наверное за панелями  и  драпировками  крыс  там  очень
много. Посему было бы не худо дать какому-нибудь министру должность и  титул
Придворного Крысолова. Его  нужно  облечь  властью  изгонять  крыс,  ловить,
травить и давить их с помощью колдовства, ловушек, хорьков и яда. Пускай  он
беспощадно орудует метлой и смахивает пыль с любых  предметов,  и  не  щадит
даже паутины, освященной  веками.  Недавно  я  рассказал  об  этом  прожекте
знатным особам, которые  занимают  высокие  государственные  должности  {1}.
Среди них был главный  инспектор  Великобритании,  мистер  Генрикс  -  глава
министерства,  Бен.  Виктор  -  казначей,  Джон  Локман  -   государственный
секретарь, а также издатель правительственной  газеты.  Все  они  нашли  мое
предложение полезным, однако усомнились, что его одобрят придворные обойщики
и горничные, которые, опасаясь хорьков,  крысиной  отравы  и  порчи  мебели,
станут, наверно, возражать. Следующее  мое  предложение  носит  более  общий
характер и, я полагаю,  встретит  меньшее  сопротивление.  Хотя  я  не  знаю
страны, где бы  люди  так  льстили  друг  другу,  как  в  Англии,  англичане
совершенно не знают толка в этом искусстве и льстят  на  диво  неуклюже.  Их
похвальные речи, точно татарские  кушанья,  весьма  обильны,  но  состряпаны
отвратительно. Клиент тут так сдабривает фрикасе,  предназначенное  для  его
патрона, что оно оскорбляет обычный человеческий нос, даже еще не  достигнув
стола.  Случись  городку  отправить  поздравление  министру,  оно  обернется
сатирой и на министра и на самих поздравителей.  Если  какой-нибудь  фаворит
сидит, стоит или спит, тотчас  находятся  поэты,  которые  слагают  об  этом
вирши, и священники объявляют об этом с кафедры. Так вот, чтобы  избавить  и
льстеца и его патрона от обязанности, наверное докучной им обоим, я  учредил
бы здесь должность наследственного льстеца, как это  принято  при  некоторых
дворах в  Индии.  Такой  льстец  дает  знак  присутствующим,  когда  следует
выказывать восхищение, а когда изъявлять восторг. Когда  император  дружески
беседует с раджами и прочей знатью, этот  чиновник  всегда  находится  возле
него. После каждой фразы, чуть только  монарх  замолчит  и  улыбнется  своим
словам,  как  караматчик  (так  называется  эта   должность)   считает   это
неопровержимым  свидетельством  того,  что  его  величество  произнес  нечто
необычайно остроумное,  громогласно  возглашает:  "Карамат!  Карамат!  Чудо!
Чудо!", всплескивает руками и  закатывает  в  экстазе  глаза.  Его  возгласы
тотчас  подхватывают  окружающие   придворные,   а   император,   меж   тем,
наслаждается  молча  успехом  шутки  и   обдумывает   очередное   остроумное
изречение.
     Я советовал бы английским вельможам  непременно  сажать  за  свой  стол
такого человека. От частого  упражнения  он  быстро  поднаторел  бы  в  этом
искусстве и со временем без особых хлопот угождал бы своему патрону и сделал
бы излишними топорные комплименты неумелых  льстецов.  Я  убежден,  что  мое
предложение придется по вкусу здешним церковнослужителям: ведь  кое-кого  из
них оно обеспечит местечком. И, разумеется, судя по последним их проповедям,
многие духовные лица уже  вполне  подготовлены  к  тому,  чтобы  занять  эту
должность.
     Но  самым  важным  я  считаю  свой  последний  прожект.  Наша   соседка
российская императрица учредила, как ты, верно, помнишь,  женский  рыцарский
орден. Не отстала от нее австрийская императрица, а у китайцев он существует
с незапамятных времен {2}. Дивлюсь, как англичане от всех отстали.  Когда  я
размышляю о том, каких людей возводят  здесь  в  рыцарское  достоинство,  то
недоумеваю, отчего англичане обходят этой  честью  женщин.  Они  возводят  в
рыцари сыроваров и кондитеров {3}; а почему бы не удостоить этого  заодно  и
их жен? Они возлагают на торговцев свечами рыцарские обязанности; так почему
бы не облекать ими и их жен? Галантерейщики присягают, как положено рыцарям:
"Никогда не покидать поля боя, поддерживать и  защищать  честь  благородного
рыцарского  сословия  добрым  конем,  сбруей  и  доспехами".  Галантерейщики
приносят такую клятву; почему бы не приносить  ее  их  женам?  Я  совершенно
убежден, что их жены разбираются в баталиях и рукопашных намного лучше своих
мужей, а что до рыцарского коня и доспехов, так  оба  знают  лишь  сбрую  на
лошади, запряженной в коляску. Нет, мой  друг,  чем  возводить  в  рыцарское
достоинство мужей, я с большей охотой сделал бы рыцарями их жен. Не следует,
однако, смущать покой страны  этим  новшеством.  Достаточно  воспользоваться
названием  и  девизом  какого-нибудь  старинного,  ныне  забытого  ордена  и
предоставить дамам право выбора. В Германии, например, есть орден Дракона, в
Шотландии - орден Руты, во Франции - Дикобраза и т. п. Названия  эти  звучат
благородно и вполне приличествуют женскому ордену.
     Прощай!

     Письмо CXI

     [О религиозных сектах в Англии, в частности, о методизме.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Религиозных сект в Англии во много раз больше, чем в Китае. Здесь любой
человек,  у  которого  есть  желание  и  возможность  нанять  помещение  для
молитвенных собраний, может стать основателем секты и торговать новой  верой
{1}. Те, кто продают  последнюю  новинку,  предлагают  чрезвычайно  выгодные
сделки, суля своим последователям за  весьма  малые  деньги  весьма  большую
уверенность в грядущем спасении.
     Их лавки недурно посещаются, а клиентура день ото дня растет,  так  как
все, разумеется, хотят попасть в рай, не тратясь много.
     Не подумай, однако, будто эта новая секта отличается  своими  взглядами
от официальной религии. Было время, когда расхождения во взглядах  и  впрямь
разделяли сектантов и подчас  сводили  инаковерующих  на  поле  боя.  Распри
возникали тогда из-за белых одежд, черных мантий, шляп с полями и поперечных
прорезей карманов, и у людей были хоть какие-то основания  для  вражды,  они
знали, что защищают. Теперь  же  англичане  настолько  исхитрились  в  делах
веротворчества, что основали новую секту, не имея  никаких  новых  взглядов.
Они враждуют из-за принципов, которые обе стороны в равной мере  отстаивают;
обе стороны ненавидят друг друга,  и  в  этом  заключается  их  единственное
различие.
     Но хотя они и придерживаются одинаковых взглядов, поведение их  кое-чем
отличается. Исповедующие официальную религию смеются,  когда  им  весело,  а
если и стонут, то лишь от страха или боли.  Последователи  же  новой  секты,
напротив, рыдают ради собственного удовольствия и не признают  иной  музыки,
кроме хоровых вздохов и  стонов  или  мелодий,  подражающих  стенаниям.  Они
ненавидят смех. Влюбленные  объясняются  друг  с  другом  стихами  из  Плача
Иеремии  {2},  жених   приближается   к   брачному   ложу   с   погребальной
торжественностью, а невеста выглядит мрачнее, чем лавка  гробовщика.  Танцы,
по их мнению, прямой путь  в  дьявольские  сети,  и  они  скорее  предпочтут
забавляться хвостом гремучей змеи, чем возьмут в руки игральные кости,  даже
ради шутки.
     Ты, конечно, понял, что я описываю секту фанатиков, и уже сравнил ее  с
восточными  факирами,  браминами  и  талапойнами  {3}.  Ты  знаешь,  что  из
поколения в  поколение  многие  члены  этих  сект  никогда  не  улыбаются  и
добровольное мученичество - вот единственное достоинство, которым они  могут
похвастать. Фанатизм всюду приводит к одному и тому  же:  терзают  ли  плоть
факира булавками или держат брамина в темнице, кишащей  крысами,  простирают
талапойнов ниц  или  налагают  суровую  эпитимию  на  сектанта  -  фанатики,
отвернувшиеся от света разума, всегда угрюмы; страх их зависит от глубины их
невежества, так как людей, блуждающих в потемках,  постоянно  гнетут  дурные
предчувствия.
     И все же есть более веская  причина,  побуждающая  фанатика  ненавидеть
смех:  он  сам  нередко  становится  мишенью  насмешек.  Примечательно,  что
проповедники ложных доктрин терпеть не могут веселья  и,  сея  всюду  семена
лжи, призывают к серьезности. Так, например, китайского идола Фо никогда  не
изображали смеющимся, глава браминов Заратустра  смеялся,  говорят,  дважды:
появившись на свет и покидая его. Даже Магомет, хотя и любил радости  плоти,
был  заклятым  врагом  веселья.   Когда   однажды   он   рассказывал   своим
последователям, что в день воскресения из мертвых все предстанут нагими, его
любимая жена заметила, что такое сборище  будет  нескромным  и  неприличным.
"Глупая женщина, - вскричал мрачный пророк, - хотя все до  единого  и  будут
наги, в этот день им будет  не  до  смеха!"  {4}  Люди,  подобные  Магомету,
ненавидят смех, ибо видят в нем самого грозного врага,  и  предписывают  нам
серьезность, желая скрыть собственное ничтожество.
     Смех всегда был самым могущественным врагом  фанатизма  и,  в  сущности
говоря,  это  единственный  противник,   который   может   с   успехом   ему
противостоять. Преследуя любую секту, лишь укрепляют ее. Под топором  палача
она обретает большую силу и, подобно  некоторым  живучим  насекомым,  только
множится, если резать ее на куски. Доводами  разума  тоже  одолеть  фанатизм
невозможно:  вместо  прямого  сопротивления  он  уклоняется  от  натиска   и
укрывается  за  тонкостями  и  чувствами,  которые  нельзя  ни  понять,   ни
объяснить. Человек, пытающийся разубедить фанатика, может с  равным  успехом
растирать пальцем ртуть. Посему единственное оружие против  фанатика  -  это
презрение. Пытки, костер и схоластические споры лишь облагораживают  гонимую
идею. Но сокрушить гордыню фанатика не удается, и лишь презрение  ранит  его
смертельно. Охотники узнают уязвимые места дичи по  тому,  как  животное  их
оберегает. Точно так же слабость фанатика  обнаруживается  в  том,  с  каким
тщанием он  старается  настроить  своих  приверженцев  на  серьезный  лад  и
оградиться от могучей силы смеха.
     Во времена, когда королем Испании был Филипп Второй,  в  Саламанке  {5}
два монашеских ордена оспаривали  между  собой  первенство.  История  одного
ордена  содержала  больше  чудес,  а   история   другого   считалась   более
достоверной. Обе стороны поносили друг друга,  как  водится  в  богословских
спорах, и весь народ разделился на враждующие лагери, так  что  междоусобная
война казалась неизбежной. Дабы предупредить нависшую опасность,  соперникам
предложили испытать истории их  орденов,  огнем  -  тот  орден,  манускрипты
которого пламя не тронет, будет признан  победителем,  и  ему  окажут  вдвое
больше почета и уважения. Когда люди стекаются со всех сторон, чтобы увидеть
чудо, можно поставить сто против одного, что они в самом деле его увидят.  А
потому на это  испытание  собрались  неисчислимые  толпы.  И  вот  к  костру
приблизились монахи обоих орденов и уверенно швырнули манускрипты  в  огонь.
Но к  большому  разочарованию  присутствующих,  чуда  не  произошло,  и  обе
рукописи сгорели. Лишь поставив оба  ордена  в  смешное  положение,  удалось
предотвратить кровопролитие. Люди начали смеяться над своим  легковерием,  и
удивлялись, что могли враждовать из-за такого пустяка.
     Прощай!


     Письмо СХII

     [Описание выборов.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Все англичане сейчас празднуют событие, которое  случается  тут  каждые
семь лет: в эти-дни распускается  парламент  и  назначаются  выборы  нового.
Блеск и великолепие этого торжества  неизмеримо  уступают  нашему  празднику
фонарей,  нет  в  нем  и  того  всеобщего  восторга  и  единодушия,  которым
отличаются, другие восточные празднества. Зато ни одно торжество в  мире  не
может соперничать с английским в обжорстве. Оно поистине изумляет меня. Будь
у меня пятьсот голов и каждая семи пядей во лбу, я все  равно  не  сумел  бы
сосчитать коров, свиней, гусей и индеек, которые идут на заклание  во  благо
своей страны.
     По правде говоря,  на  всех  английских  собраниях  -  религиозных  ли,
деловых или увеселительных - еда едва ли  не  самое  важное  занятие.  Когда
закладывается церковь или жертвуют на богадельню, устроители сходятся  вовсе
не для совещания, а для обильной трапезы, чем  немало  споспешествуют  делу.
Когда   требуется   облегчить   нужду   бедняков,   те,   кто   распределяет
вспомоществование; собираются за столом и едят до отвала. И не было  случая,
чтобы они накормили бедняков, прежде чем насытились сами.  Однако  во  время
выборов городских властей англичане переходят всякие границы. О достоинствах
кандидата нередко судят по числу пиров, которые он задает:  сойдясь  вместе,
избиратели  едят  его  угощение,  восхищаясь  не   его   благоразумием   или
честностью, а количеством говядины и крепких напитков.
     Впрочем, подобное чревоугодие  извинительно,  так  как  желание  съесть
побольше на чужой  счет  естественно  для  любого  человека.  Удивляет  меня
другое: даровое угощение вовсе не приводит их в доброе расположение духа, а,
напротив, чем больше они едят, тем больше ими овладевает злоба.  От  каждого
проглоченного куска, от каждого стакана вина  они  все  более  ожесточаются.
Сколько достойных людей,  смирных,  как  ручные  кролики,  нагрузив  желудок
предвыборным обедом, становится опасней заряженной пушки. Я даже сам  видел,
как рассвирепевший шляпочник во главе рассвирепевшей толпы ринулся навстречу
разъяренному кондитеру, предводителю враждебной стороны.
     Не думай, впрочем, что дерутся они без всякой причины. Напротив,  здесь
нет грубых, неотесанных мужланов, которые колотят ближних ни  с  того  ни  с
сего. Основания тому  достаточно  полновесные:  один  кандидат,  к  примеру,
угощает джином, напитком отечественного производства, а другой  всегда  пьет
коньяк.  Коньяк  полезен  для  здоровья,   зато   джин   -   напиток   свой,
отечественный.   Вот   вам   и   веская   причина   для   разногласий!   Что
предпочтительней - напиваться джином или коньяком?  Противники  встречаются,
спорят и колотят друг друга, покуда не отрезвеют, а потом расходятся,  чтобы
снова напиться и затеять новую потасовку.  Посему  можно  без  преувеличения
сказать, что у англичан идет война; одолев  врагов  внешних,  они  разбивают
теперь головы друг дружке у себя дома.
     Недавно я посетил соседний городок, желая  посмотреть,  как  происходят
выборы. Отправился я туда в обществе трех скрипачей, девяти дюжин окороков и
местного поэта, посланных для подкрепления сторонников джина. Мы  прибыли  в
городок полные боевого духа. Скрипачи, нимало не оробев при виде противника,
ехали по главной улице, лихо  ударяя  смычками.  Благодаря  этой  хитроумной
уловке они благополучно добрались до своей штаб-квартиры под  приветственные
крики толпы, которой нравилось слушать музыку,  а  еще  больше  смотреть  на
окорока.
     Признаться, мне приятно было видеть, что люди  всех  чинов  и  сословий
оказались по этому случаю равны и что беднякам  тоже  выпал  случай  вкусить
незатейливых радостей бытия, на которые дала им право природа.  Если  кто  и
оказывал кому знаки почтения, так богачи  людям  самого  низкого  звания.  Я
видел, к примеру, как у дверей сапожника толпилась знать, ожидая,  когда  он
проснется, и как галантерейщик давал аудиенцию, стоя за прилавком. Но вскоре
размышления   мои   были   прерваны   криками   толпы,   которая   требовала
незамедлительного ответа, за кого я стою: за  винокурни  или  за  пивоварни?
Поскольку смысл этих  слов  был  мне  неведом,  я  поначалу  счел  за  благо
промолчать. Не знаю, во что обошлась бы мне  моя  сдержанность,  не  случись
толпе всецело заняться поединком между коровой поклонника коньяка и  собакой
любителя джина, завершившимся под ликующие клики собравшихся победой собаки.
     Приведшая всех в восторг потеха  была  прервана  одним  из  кандидатов,
который произнес прочувствованную речь о  том,  как  злоупотребление  ввозом
заграничного напитка привело к  упадку  отечественного  винокурения.  Я  сам
видел, что  некоторые  при  этом  даже  прослезились.  Оратора  сопровождали
госпожа Депутат и госпожа Мэр. Госпожа Депутат была совершенно трезва, а что
касается госпожи Мэр, то один из зевак шепотом сообщил  мне,  что  она  была
очень недурна собой до того, как заболела оспой.
     Смешавшись с  толпой,  я  отправился  в  зал,  где  происходили  выборы
муниципалитета. Описать этот хаос я просто не берусь! Толпа была,  очевидно,
в равной мере распалена злобой, соперничеством,  политикой,  патриотизмом  и
пуншем. Заметив, что двое мужчин еле втащили в  зал  какого-то  человека,  я
поначалу проникся состраданием к немощам несчастного,  но  вскоре  убедился,
что малый просто так пьян, что не стоит на ногах. Другой  явился  на  выборы
без посторонней помощи, но, хотя и не  валился  наземь,  зато  язык  у  него
отнялся, и он не мог вымолвить ни слова. Третий, как ни  был  пьян,  все  же
держался на ногах и даже ворочал языком, однако никак  не  мог  ответить  на
вопрос, за кого он голосует, и кроме слов  "табак  и  коньяк"  от  него  так
ничего и не добились. Словом, зал для выборов напоминал театр, где  обнажены
все страсти, или  школу,  где  глупцы  становятся  еще  глупее,  а  философы
обретают мудрость.
     Прощай!


     Письмо CXIII

     [Об одной чрезвычайно важной литературной полемике, ведущейся при
     помощи эпиграмм.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Споры между людьми учеными здесь ведутся теперь гораздо лаконичнее, чем
прежде. В свое время на фолиант отвечали фолиантом, а боец всю жизнь  тратил
на один-единственный поединок. Нынче же долгие споры не в  моде:  их  решает
эпиграмма или акростих {1}, а воин,  подобно  внезапно  напавшему  татарину,
либо сразу одерживает победу, либо пускается в бегство.
     Сейчас весь город занят весьма серьезным литературным диспутом. Ведется
он с большим ожесточением и с надлежащей  долей  эпиграмматической  остроты.
Дело в том, что некоему сочинителю опротивели физиономии некоторых актеров и
он выразил свое отвращение в стихах {2}. Комедианты в свой черед  обрушились
на него и стали всех уверять, что он бездарность, затем что  пишет  он  ради
хлеба насущного, а их физиономии, напротив, хороши. Тогда  на  помощь  поэту
пришел критик и стал утверждать, что стихи эти великолепны и остроумны и что
сочинить их  тот  смог  лишь  с  помощью  друзей  {3}.  После  этого  друзья
ополчились на критика и доказали, что стихи сочинены самим поэтом.  Вот  так
они все вцепились друг другу в волосы: друзья - критику, критик  -  актерам,
актеры - поэту, а тот, в свою очередь, актерам. Чем кончится эта свара и кто
тут прав, сказать невозможно. Город следит за их борьбой,  не  присоединяясь
ни к одной из сторон, подобно тому герою древней легенды, который  наблюдал,
как рожденные землей братья рубили друг друга и все  пали  в  этой  кровавой
сече.
     Примерно так же ведется и вышеупомянутый спор, только противники